– Вот здесь остановите, пожалуйста, я выйду.

– Может, во двор заехать?

– Не надо, я пройдусь.

– С вас пятьсот девяносто рублей. Поставьте мне оценку, если не трудно…

– Конечно, пятерку поставлю – не волнуйтесь.

– …Ты катишься по наклонной плоскости, бухаешь, не работаешь, спишь до одиннадцати, не занимаешься ребенком… Сегодня тебе разбили рожу, а завтра – вообще убьют или сам кого-нибудь убьешь… Бесполезно, все бесполезно, буду молчать, видеть тебя не могу, ты мне противен, молчать буду…

Я сижу на кухне и пью по инерции виски. По инерции, как чай. Степень моего отчаяния пересеклась со степенью моего опьянения. Степени возвели друг друга в степень и превратились в дурную бесконечность. Мне тупо плохо. Именно тупо: в голове звон, мыслей нет, лопнувшая губа распухла и сильно болит. Как же все тупо и плохо! А тут еще она… Целый час она говорит, что будет молчать. Предупреждает, пугает: буду молчать – говорит. И не молчит. Целый час. Здравствуй, дом родной, скучал по мне небось, ад, заботливо мною выращенный?

– …Катишься, катишься, тебе немного осталось, скоро в окончательное быдло превратишься. Нет, бесполезно, буду молчать… А еще…

О господи, и она о быдле сегодня. Сколько можно? Хватит надо мной издеваться, это уже не смешно. Пожалела бы: губа болит сильно, раздувается прямо на глазах, а она даже спиртом не прижгла. Приходится самому. Сижу прижигаю, пью виски, как чай, и прижигаю. Я прижигаю, а она жжет.

Я снова слышу дельфиний писк: он густеет, становится ниже, распадается на звуки и складывается в слова. Прощай, наивная молодость, здравствуйте, средние года – прослойка между детской глупостью и старческим маразмом. Только сейчас и можно разглядеть реальность во всех унизительных, но правдивых подробностях. Господи, скорей бы уже постареть, скорей бы закончились эти скандалы, понизился окончательно гормональный фон и начались болячки. Старики либо ноют о своих хворях, либо радуются жизни, когда хвори отпускают. Третьего им не дано. И хорошо. Даже воспоминания о прошедшей молодости их не сильно волнуют – некоторые предпочитают потерять память вообще. Правильно, оно так спокойнее. Память – штука коварная, сама по себе ничего не значит, работает катализатором, усилителем вкуса. Хорошо тебе – станет еще лучше, плохо – лучше не вспоминай. Правда, мои бабушка и дедушка были другими. Значит, можно… Можно и по-человечески жить: понимать друг друга, беречь, не гавкаться, как обозленные шавки, и не думать после бесконечными похмельными ночами, почему не получилась жизнь.

Муся и Славик – они любили меня бесконечно, а друг друга они любили так, что за всю свою жизнь я не встретил больше подобной любви. Фонтаны, водопады, океаны любви! Я подставлял водопадам и океанам свое детское тельце, я впитывал бархатную водичку любви и понимания, я пил ее и полоскал свою трепетавшую от первых столкновений с реальностью душонку. Я утолял жажду и делал запасы. Мне тех запасов до сих пор хватает, чтобы не бросаться на людей, а иногда, редко, и понимать их.

Дедушка Слава происходил из старинной семьи потомственных купцов-старообрядцев. Его отец, мой прадед Никанор, был видным нэпманом и периодически (недолго, потому что откупался) посиживал в советских тюрьмах. Умер он глубоким стариком в конце семидесятых, за прилавком собственной керосиновой лавки. Оказывается, и при Сталине, и при Хрущеве, и при Брежневе существовал частный бизнес. Хиленький, слабенький, в виде кооперативов и патентов на отдельные виды деятельности, но существовал. В свое время для меня это стало откровением. Прадед Никанор физиологически не мог выносить молодое Советское государство. Ненавидел большевиков всем своим могучим старообрядческим сердцем, считал их порождением дьявола. Строгие религиозные убеждения заставили его отмежеваться от сатанинской, по его мнению, системы и вести автономное существование, претерпевая недолгие муки в гулаговском аду по гуманным, в смысле сроков, экономическим статьям.

Его последняя – на год – посадка случилась уже при Хрущеве, в 1959 году, когда прадеду перевалило за шестьдесят.

Бабушка Муся, напротив, происходила из семьи пламенного большевистского командира-буденновца Исаака Абрамовича Блуфштейна и полоненной им на просторах махновского Гуляйполя гарной дивчины по имени Полина. Понятно, что мои прадеды на дух друг друга не переносили. Прадед Никонор во время войны – по идеологическим соображениям – отсиживался в Ташкенте, налаживая кооперативное производство незнакомого узбекам лимонада. Кто сказал, что лимонад должен быть сладким? Фондируемый во время войны сахар он продавал налево, за что и попал в конце войны в ничуть не пугавший его ГУЛАГ.

Мы поженились спустя четыре месяца после безумного свидания в моей съемной квартире на Новослободской. Свадьба получилась не менее сюрреалистической, чем наша первая с Анькой ночь. Для празднования я умудрился снять половину легендарного ночного клуба Night Flight на Тверской. А чего, центральная улица, три минуты до Кремля, практически первый ночной клуб в Москве.

Шел я однажды от Пушкинской, по делам, зашел в клуб, увидел интерьер – мне понравилось: круто, по-западному, менеджер – американец, все как я люблю. И все для любимой – пускай удивится, порадуется, пускай знает, что для нее я мир переверну, не то что Night Flight арендую.

Пораженный окружающим великолепием, справок о заведении наводить я не стал. И так все понятно. Только в день свадьбы до меня дошло, что я наделал. В правой половине зала чинно гуляла наша московская интеллигентная свадьба. Все как полагается: родители с хлебом-солью, родственники с подарками, веселые друзья-студенты, тосты о вечной любви, крики «горько» и любимая музыка «Металлики» вперемешку с «Машиной времени». Ну и «Семь сорок», конечно, под конец, когда все расслабились. Вроде бы обычная свадьба. Но в левой половине клуба, поближе к входу, у барной стойки – творилось странное. Невероятной красоты валютные шлюхи пытались клеить пришедших с вполне определенной целью иностранцев. А они не клеились. Они были в культурном шоке. Таинственна и непознаваема загадочная русская душа. Свадьба в борделе – от этого веяло Достоевским, Гагариным и легендарными загулами сибирских купцов одновременно. Я реально увидел, как у одного штатника от удивления выпала на стол вставная челюсть. Да у меня самого чуть челюсть не выпала, когда я понял, что произошло. С тоской я смотрел на Аньку, ожидая, что невеста сбежит из этого вертепа. А она не показывала вида, вела себя как обычно, только в глазах иногда что-то мелькало и исчезало быстро. И лишь когда к нам подошел какой-то глубоко древний ее родственник и молодцевато, глядя на шлюх, прокряхтел: «Красивые все-таки в России бабы, мне бы годков сорок сбросить – уж я бы тогда…» – Анька не выдержала. Сползла буквально под стол и застонала. Я испугался, подумал – плачет. Присел, заглянул под скатерть, а она… Она смеялась! Не просто смеялась – рыдала от смеха, роняя самые настоящие слезы на свадебное платье. Мне показалось – истерика. Стал тормошить ее, извиняться, лепетать что-то. Но Анька, не в силах ответить, скрестила руки и замотала головой.

– Нет-нет, – бормотала она сквозь смех, – круто!.. Это так круто, Витя… Шлюхи на свадьбе – это круто!.. Живем, Витя… Рок-н-ролл, Витя!.. Хеви-метал… круто… спасибо…

Я обалдело сел на пол рядом с Анькой. «Вот такая она, моя подруга, – подумал. – Другая бы на ее месте скандал устроила, а она… Она – настоящая. Она – моя».