Он открыл дверь и вышел за порог: не хватало воздуха, закрытое пространство комнаты вдруг показалось сжатым до точки. Неужели сбывается собственное стихотворение?

— Ося, что Вы надумали? — послышался голос тёщи. — Сколько холода напустили… А ветер? Меня же вытянет наружу.

— Хорошо, хорошо, уже захожу, — Осип вернулся в комнату. — Целы пока?

— Вроде бы. Даже окоченеть не успела, — Вера Яковлевна засмеялась.

— Замечательно. Так и скажу Наде: твоя мама самая морозоустойчивая еврейка на свете.

Мандельштам положил ручку на стол. Адрес написан, письмо можно отправлять. Ещё раз пробежал глазами по строкам. Откуда эта исповедальная интонация? Ведь не завещание, даже не послание другу: они с Тыняновым никогда не были близкими людьми. И вот оказалось, что, кроме этого мудрого, грустного, обречённого на медленное умирание еврея, обратиться больше не к кому.

В дверь постучали. Наташа. Ясная наша. За последние месяцы они так привыкли к воронежской учительнице, что считали её родственницей.

Наташа внесла с собой снег и молодость, которой была пропитана вся её фигура: от влажных ботиков до густых, светлых волос.

— Ну, рассказывайте, рассказывайте, — Осип при виде гостьи сразу оживился. — Совсем нас забыли. Целых два дня не показывались.

— Осип Эмильевич, если бы мне на работе отпуск дали, то от Вас бы не выходила. В самом деле, я же словесность преподаю. А словесность — это Вы.