Лиственница была старой, стояла на отшибе от таежного сплошняка. И глухарь, сидевший на ее вершине, тоже был старым. Его грудь, когда-то бывшая отливом в синь, посветлела от времени. Брови сделались багровыми и отяжелели. Но слух оставался острым и даже в пору токовиных игрищ не подводил старика. Сначала он уловил звук, похожий и на скрип, и на шорох. Не пошевелив головы, насторожился, повел лиловым глазом. И увидел людей.

Один двигался с ружьем вдоль занесенного снегом ручья. А на поваленном дереве сидели еще двое. В той стороне прошлой зимой пролегал путик охотника, заставившего птицу перебороть извечный страх перед ружьем и человеком. Но мудрость подсказывала глухарю: он видел других людей. Тот, что нес ружье, не шел, а катился, быстро перебирая ногами. А двое на бревне глядели в его сторону.

«Успеет выстрелить или нет?» — вяло думал Савин.

Он был в каком-то полуоцепенении от усталости, от таежного однообразия. Глядел на приближавшегося к глухарю Дрыхлина, дивясь его двужильности. Тот осторожно и в то же время шустро продвигался на своих несуразно коротких и широких лыжах. Тулку с вкладным стволиком держал наготове. Савин видел его то со спины, то вполоборота. Вот Дрыхлин остановился, переступил с ноги на ногу по рыхлому снегу, словно утрамбовывал его, и стал поднимать ружье.

И тут Савин вышел из оцепенения. Не отдавая себе отчета, что он делает и зачем, поднялся и закричал:

— Брысь! Брысь!

То, что он сначала принял за темное гнездо на старой лиственнице, шевельнулось, отделилось от верхушки. Большая птица словно бы свалилась вниз и шумно захлопала крыльями. Дрыхлин недоуменно обернулся. Сидевший рядом с Савиным подполковник Давлетов то ли кашлянул, то ли усмехнулся.

Это было в самом начале лета, в непролазную дорожную грязь. Из маленького аэропорта в поселке Чегдомын Савин добирался до части с попутным уазиком мостостроителей. Автодорога шла сквозь тайгу, сплошь покрытую марями — мелкими болотами, рожденными чуть оттаявшей вечной мерзлотой. Местами дорога была разрушена, и тогда уазик утопал в грязи по брюхо. Пассажиры, все, кроме Савина, в резиновых сапогах, привычно вылезали, чтобы помочь «коню». Савин вывозился так, что, уже выгрузившись, полчаса отмывался в ручье возле шлагбаума под насмешливым взглядом чистенького ефрейтора-дневального.

Был вечер, прохладный и синеватый. Сопка, возле которой располагался штаб, розово полыхала багульником. Штаб Савину не понравился: длинный сборно-щитовой барак, обнесенный забором. Помощник дежурного, цыганистого вида прапорщик по фамилии Волк, проводил его до кабинета командира, задав один-единственный вопрос:

— На гитаре не играете?

— Нет, а что?

— Учиться надо...

Вот какие воспоминания высвободила память Савина из ближних закоулков, когда он услышал от подполковника Давлетова: комиссар. То ли думы помогли, то ли втянулся, но почти незаметно миновал еще час ходьбы. Солнце переместилось правее, светило уже в левый глаз. Дрыхлин все не объявлялся, видно, убежал далеко вперед. Савин оглянулся: командир поотстал, даже лица не разглядеть за белым облачком пара. Нелегко давалось Давлетову бездорожье, он двигался пошатываясь и наклонившись вперед, словно бодал головой воздух.

Все-таки Давлетов чем-то выделял его, Савина, как-то выказывал свое расположение, правда, совсем неуловимо, по-своему, по-давлетовски. Хотя, кроме неприятностей, Савин понимал это, ничего он командиру не принес. Правда, неприятности — особого рода, плюнуть и растереть, как говорит Сверяба. Но не тот человек Давлетов, чтобы плюнуть...

Подождав командира, Савин снова зашагал по дрыхлинской лыжне. Чтобы не думать о глубоком снеге и тяжести рюкзака, спросил себя: «Что там у нас на экране телевизора? Два закуржавелых мужика?» Мелькнули льдисто-голубые глаза и исчезли, уступив место тому, что было ближе и вроде бы даже переживательнее. Потому что в работе без переживаний нельзя. Даже прежний комсомольский секретарь, которого все считали лодырем, тоже переживал. Савин понял это по одной фразе, когда тот, сдав минут за пятнадцать все дела, сказал с облегчением:

— Шабаш! Надоело отвечать за все и ни за что, — и уехал в другой гарнизон начальником клуба.

Первые дни секретарства Савин чувствовал себя неприкаянно, несмотря на участливость Арояна и всякие его добрые советы. Не мог определить свое место, чтобы эти советы реализовать. И потому мучился, не видя, как конкретно «включиться в подготовку слета победителей социалистического соревнования». Передовиков он знал наперечет, еще работая в производственном отделе, по сводкам. Список тех, кто поедет на слет, будут составлять командиры рот. А как еще «включиться»?.. Или опять же общетрассовый смотр-конкурс на лучшую патриотическую песню?.. И без Савина к смотру шла подготовка. Вечером из клуба звучно лилось «Дорога железная, как ниточка, тянется...». Он думал: «При чем здесь ниточка?..» Заглянул в клуб, послушал, слегка оглох. Поехал на трассу к Коротееву, прихватив газеты и письма. Командир роты встретил, как показалось Савину, без прежней уважительности, даже без «Савин-друг».

«Удивительно, — думал, шагая по тайге, Савин, — одни и те же слова могут иметь в устах разных людей разный смысл». У Пантелеева — организующее начало означает продуманный сценарий, иногда даже спектакль. У Давлетова — подробный план: кому, что и как делать — и все от сих до сих. А у него, у комсомольского работника Савина?..

Минуты ползли и бежали одновременно, складывались в часы. Солнце уже светило в лоб. Значит, по предсказанию Дрыхлина, Юмурчен близко, и их пути вот-вот придет конец. Лиственничник стал погуще, в него то и дело встревали сосенки, радуя глаз зеленью и знакомостью. И, словно ставя точку, объявился поджидавший их Дрыхлин.

— Не слышу песен, отцы-командиры!

— Далеко еще? — спросил Савин.

— Рот на ширину приклада, Женя! Взгляните внимательнее.

— Вы что-нибудь понимаете, Женя? — спросил Дрыхлин, расшвыривая сугробик возле двери.

— А что?

— Посмотрите. С каких это пор аборигены стали верить в русскую подкову? А?

К дверному косяку была приколочена обыкновенная лошадиная подкова.

— Говорят, к счастью, — ответил Савин.

Сначала она оглядывалась, и каждый раз останавливался Ольхон, семенивший с ней рядом. Савин ускорял шаг, чувствуя себя толстым и неуклюжим на коротких лыжах и в длинной шуршащей шубе.

Над тайгой объявился народившийся месяц. Звезды точечно и колко падали в снег. Точно так же, как они падали однажды в Подмосковье, в дачном поселке, куда Савин попал по милости королевы.

Женщин вообще трудно понять, а ту — было невозможно. Она не замечала его до последнего институтского курса. Так и должно: до подданных ли королевам?.. И вдруг колючие звезды в снегу, комната на даче и лики святых в переднем углу.

— Ты веришь в бога? — спросил он.

— Нет. В любовь.

Для Савина «сызнова» началось с того проваленного комсомольского собрания. В ту ночь, после беседы с капитаном Пантелеевым, он долго крутился с боку на бок. Сверяба, как это бывало нередко, ночевал где-то на трассе, потому и на собрании отсутствовал, хотя и намеревался поглядеть, «что выйдет из ничего». Савин даже рад был полному одиночеству, перебирал в памяти разговор с Пантелеевым, умно и аргументированно спорил с ним. У него всегда так было: умно только в мыслях и когда поезд давно ушел. Спорил, томился, глядел в темный потолок с разводами в углах от дождей, упрекал всех и себя больше всех. Всех — за безразличие, себя — за уклончивость, уступчивость «мыслителю» Пантелееву, Упрекал и понимал, что, повторись все снова, ничего не изменилось бы. И от этого томился душой еще больше.

Но недаром говорят, что утро вечера мудренее. Да еще утро воскресное. С паршивым настроением он поставил на плитку чайник. Только успел вспороть банку сгущенки, как дверь робко приоткрылась.

— Можно, товарищ старший лейтенант?

Савин с удивлением увидел сержанта Бабушкина.

— Что-нибудь случилось? — спросил.

Смешались сон и явь. «Годится», — говорил неулыбчивый Плетт. «Не годится, Савин-друг, — отвечал свистящим шепотом Коротеев. — На посмешище выставил! Кичеранга — самый дерьмовый участок, а ты мою фамилию черной краской! Сначала по стройкам с мое покрутись, с тайгой поборись!..» Две жирные колеи от тягача тянулись по зеленым мхам с вдавленным в них кедровым стлаником... Две плоские лыжни казались санной дорогой в лунном свете. Потом кто-то осторожно постучал в дверь, и в сознание проникла мысль, что пора просыпаться, хотя еще и рано. Видно, посыльный прибежал по тревоге или еще какая надобность. Стук в дверь возобновился, частый, дробный, оборвался, и Савин открыл глаза.

Какое-то мгновение не мог ничего понять. Потом разом все вспомнил, встрепенулся, обнаружив, что Ольги нет рядом. Не было ее и в зимовье. Уже рассвело. На стене у входа висели карабин, мелкашка, поняга. Слышно было, как горят в печке дрова.

Он еще не успел обеспокоиться, когда она вбежала в зимовье в желтенькой кофтенке и в спортивных шароварах, которых вчера на ней не было. Вбежала прямо к нему, следом за белым валком холода, сама вся морозно-разрумянившаяся. Наклонилась над ним:

— Проснулся, Женя!

— Кто-то в дверь стучал.

Буранчик начался, когда их путь, километров на двадцать, накрепко привязался к берегам реки Туюн. Они шли двумя железными колоннами. В авангарде — тяжелогруженый ГТТ с Давлетовмм за старшего, за ним — ГАЗ-66, КрАЗ с вагоном на платформе, за рулем которого сидел Рамиль Идеалович Насибуллин, и еще один тягач, в кузове которого ехал Савин. А позади, по промятому следу, медленно полз неповоротливый арьергард под командованием Синицына: экскаватор, дизель-электрический трактор с бульдозерным оборудованием и три самосвала.

Держались правого, плесового берега, чтоб не влететь в промоину. Ждали встречи с наледями, потому что не бывает таежных рек без наледей. Пожалуй, из-за буранчика ни Давлетов, ни водитель не заметили примороженную наледь и, заскочив в нее по самые катки, тормознули. Стала вся колонна.

Дрыхлин вылез из кабины, подошел к заднему борту.

— Как вы смотрите, старлей, на то, чтобы пробежаться за компанию вперед? — позвал он Савина. — А то Давлет-паша притих что-то.

Обходя колесный транспорт по глубокому, выше колен, снегу, они подошли к краю наледи и увидели Давлетова, выглядывавшего из-под кузовного тента. Видно, он перебрался с переднего сиденья назад, хотел выбраться на лед, но трехметровая полоса воды отрезала тягач от крепи. Так и крутил он головой, пока не подошли Дрыхлин с Савиным.

— Прибыли, значит, — сказал Давлетов.

Он сидел за столом в палатке. На улице тарахтел движок, давая неровный электрический свет.

— Значит, прибыли, — сказал еще раз, коротко взглянув на Савина, и тяжело вздохнул. Побарабанил по столу пальцами. Помолчал. Заворошил бумаги на столе. — Ну что ж, товарищ Савин. Вот вам журнал учета. Составьте сводную ведомость. Округленно.

— Халиул Давлетович! У меня есть к вам очень серьезный разговор.

— Думаю, сейчас не время.

Две недели не был Савин в своем поселке. Первое, что он увидел через иллюминатор вертолета, — это белые клубы дымов: от топящихся печей, от выхлопных труб двигателей, от костров у строительных площадок. В центре поселка, вся в заснеженных деревьях, стояла, как памятник недавней глухомани, Соболиная сопка. Когда вертолет, накренившись, заходил на посадку и земля нереально и ощутимо приблизилась, Савин разглядел детвору, копошившуюся с санками и лыжами на ее склоне. Сопка исчезла из поля зрения, и тут же сбоку, прямо на заснеженном поле возник огромный неуклюжий кузнечик, размахивающий крыльями. То легла на землю вертолетная тень. Машина зависла, коснулась колесами площадки. Оборвалась воздушная тряска, и почти сразу же умолкли, оглушив тишиной, двигатели. Лопасти еще крутились по инерции, а Савин уже шагал по дощатому настилу. Его соорудили на летнее время, когда просыпалась марь, чтобы посуху добираться до отсыпанной дорожки. По привычке все пользовались этим деревянным тротуаром и зимой. Савин шагал по доскам, всем телом ощущая физическую легкость, хотя скребли на сердце кошки и мысли были смутными от неопределенности.

— Товарищ Савин! — окликнул его Давлетов.

Он стоял около уазика, подъехавшего к вертолету. Водитель пристраивал на заднее сиденье портфель с документацией, солдатский вещмешок с личным имуществом Давлетова.

— Садитесь, товарищ Савин, — предложил он.

— Если разрешите, я — пешком.

Перед Давлетовым во весь стол лежала топокарта, по которой он путешествовал, опираясь на остро отточенный карандаш, в том самом районе, где они находились еще сегодня утром. Точку последней вертолетной площадки обозначал аккуратно нарисованный красный флажок, от которого неровным полукружьем шла жирная красная линия к зимовью на Юмурчене, Так выглядела на карте трасса.

— Покажите, как вы шли, товарищ Савин.

Савин тоже склонился над картой, пытаясь среди множества синих прожилок рек и ручьев определить Эльгу. Но она увертывалась от его глаз, терялась в безбрежности пространства. Тогда он мысленно провел прямую между красным флажком и черным кружочком на Юмурчене и тут же увидел голубенький червячок живой воды. Вот она. В этом самом месте, наверное, и сейчас поднимается надо льдом парной туман, а на высоком берегу прячется от посторонних глаз в густом лиственничнике Ольгино зимовье.

— Здесь, — показал Савин.

Давлетов, словно по линейке, начертил от руки карандашом ровную линию и стал вглядываться в нее, как будто хотел оживить карту.

Света на всей улице Вагонной не было. Опять, наверно, забарахлил энергопоезд. Недаром его прозвали «нервопоезд». Оконца бледно мерцали разными подсобными светильниками. Только в их половинке вагона окно было чуть поярче. Сверяба приспособил для аварийного освещения аккумуляторы, протянув от них переноску, получилась настольная лампа.

Он хмуро сидел за столом, уперев подбородок в свои лапищи. На столе скатертью-самобранкой была расстелена газетка, на ней — вскрытые консервные банки, алюминиевая миска с желтыми огурцами. Пышными ломтями был нарезан хлеб, свой, бамовский, который пекли свои же пекари-самоучки.

Сверяба молча следил, как Савин раздевается, как, сняв валенки, натягивает на ноги ватные чуни, подбитые кожей, а валенки привычно пристраивает к горячей трубе под самый потолок.

— Садись, дедуня.

Савин сел.

Утром за Иваном прибежал посыльный. Савин слышал сквозь сон, как он объяснял Сверябе, что на дальней точке вышел из строя «Катерпиллер», новенький, только что полученный бульдозер. Принял это Савин во сне к сведению и заспал намертво. Потому никак не мог взять в толк, куда Сверяба подевался, пока не прочитал его записку: «До встречи, дед! Может, на Эльге, а?»

Тем же вертолетом улетел к Синицыну и Давлетов. И Савин, делая в вагоне приборку, думал о том, что тот уже на месте, что, наверное, они с Синицыным уже едут на тягаче по распадку, а может быть, даже стоят на берегу напротив ежей. А от порога зимовья глядит на них из-под ладони Ольга.

Позавтракав, он разложил на столе четвертушку ватманского листа, свои блокноты с записями по обследованному участку трассы, тетрадь с расчетами Давлетова. Работа, на удивление, с самого начала пошла споро.

Два Савина сидели в вагоне. Один — полный сиюминутным удовлетворением самим собой. Тот, что крупным почерком исписывал страницу за страницей, старательно вычерчивал на бумаге новый участок трассы. Другой же с беспокойством прислушивался, не гудит ли в небе вертолет, хотя точно знал, что раньше шестнадцати-семнадцати часов и ждать нечего. Этот другой не чувствовал теплого вагонного уюта, потому что мысленно находился там, где ворочалась подо льдом живая Эльга, шагал на коротких охотничьих лыжах, которые стояли теперь в углу у вешалки как свидетельство, что все было не сном, а явью, и как напоминание о необходимости вернуться. И он время от времени возвращался, торопился по знакомой лыжне, и в лесной перезвон легко и ладно вплеталась сверябинская музыка про километры. «...Наша юность и седины...» — тоненько выводила одна струна. На этой же струне и тайга вызванивала, и рябчик ей подсвистывал, и вся мелодия утра звучала на одной ноте.

Савин понимал, что теперешняя его работа — это лишь прикидка на глазок, лишь слабое приближение к обоснованию нового участка. Все сейчас, казалось ему, зависит от Давлетова. Но он почему-то был уверен, что Давлетов скажет «да» и вышлет на трассу комплексную группу, а уж потом появится настоящее обоснование.

Иногда Давлетову казалось, что таким же молодым, как Савин, он был так давно, что, может быть, этого даже и не было. Белой метелицей прошелестели годы, запорошили тропинки, загладили овраги, по которым он когда-то пытался карабкаться. Да и пытался ли?

Двадцать семь лет назад он получил диплом военного инженера — мостовика. Долго командовал в свое время взводом, потом так же долго — ротой. Строил мосты через тихие речки. И было ведь, было, что тоже шебуршился и шарахался с наезженной колеи, как Савин. И тоже у него был начальник, до сих пор помнится, майор Прокопчук. Красивый такой и молодой, злой как черт и веселый, который походя и без оглядки мог решать самые рисковые дела. Он ходил по любой грязи и по любому морозу в начищенных до блеска хромачах, и подчиненные прозвали его «летающим вагоном». «Летающим» — потому, что прошел слух, будто списали его в свое время за что-то из летного училища, а «вагон» — наверное, из-за того, что без него никакой стройке не обойтись.

В то лето Давлетов только что привез свою Райхан из-под Белебея, поселил прямо на объекте в половине видавшего виды вагончика. Была она тогда худенькой, вроде бы даже напуганной постоянным движением, шумом и строительным грохотом. Тосковала по своей речке Кенсу. Но не высказывалась, а только жалась к своему Халиулу, словно пыталась укрыться за его спиной от неведомой опасности.

Строил тогда Давлетов автомобильный мост через речку Черную. Сроки сдачи моста показались ему неоправданно завышенными. Он обложился специальной литературой, просидел несколько вечеров над расчетами, связанными с установкой опор, и вышло, что все работы можно закончить недели на две раньше. Самолюбиво сохранив все в себе и решив удивить мир, он дневал и ночевал на объекте, в родимый вагончик забегал лишь проведать Райхан, говорил ей нежные слова на родном языке, успокаивал тревогу в вечно ждущих глазах и, наскоро перекусив, отправлялся на свое «ИсСо» — искусственное сооружение, как именовался мост в документах.

И ведь точно, закончили раньше, а сдали в эксплуатацию позже, потому что пришлось переделывать. Оказалось, скосили мост на полтора градуса. Не из-за того, что опоры ставились по-новому, а по недосмотру, по оплошности.

Выпроводив Савина, Давлетов тоскливо поглядел на телефоны. Многое зависело от звонка Арояна, улетевшего в геологоуправление. Может быть, все — чепуха, может быть, заморозили распадок по стратегическим соображениям? Он хотел, чтобы так и было. Тогда сами собой отпадут все сложности, и совесть будет спокойна.

Замполит обещал пробиться на связь без задержки. Если управление открывается в девять, то мог бы уже и позвонить.

В эту самую минуту затрезвонил «город». Давлетов чуть помедлил, прежде чем снять трубку. А сняв, услышал, чего уж никак не ожидал, голос Дрыхлина. Отдаленный сотней бамовских километров, он звучал так, будто Дрыхлин говорил из соседней комнаты. Такая редкая вдруг объявилась слышимость.

— Я приветствую вас, Халиул Давлетович, — мягко говорил он. — Как живете-можете? Как спалось после блуждания по тайге?

— Все нормально, — сухо ответил Давлетов и стал ждать продолжения.

Давлетов не ждал в этот день гостей. Они нагрянули неожиданно вертолетом, который он принял поначалу за почтовый. Дежурный успел только сообщить, что прибыло начальство. Давлетов тут же распорядился подослать к вертолетной площадке машину, но тот сказал, что они уже направились к штабу не по дороге, а напрямую — по тропе, и он бежит их встречать.

Давлетов тоже вышел навстречу. Завидев гостей, привычно подал команду «Смирно», но шагавший впереди Мытюрин махнул рукой: «Вольно, вольно». Взглянул на Давлетова с высоты своего роста и папахи, коротко бросил:

— Знакомьтесь!

Да, то был его бывший начальник Прокопчук, только постаревший, полысевший и отпустивший аккуратную, пожалуй даже элегантную, бородку, которую совсем не портила седина. Но осталось в нем и прежнее. Все так же поводил тонким прямым носом, словно пытался уловить исчезающий запах. И в движениях остался стремительным.

Давлетов представился, но Прокопчук даже не назвал себя и не всмотрелся в него, видно, забыл начисто, так что даже память не шевельнулась. И только спросил равнодушным голосом:

Мытюрин позвонил тем же вечером, ближе к ночи. Спросил:

— Вам передал мое распоряжение Сверяба?

— Так точно.

— Старшему лейтенанту объяснили?

— Никак нет.

Собрались близко к полуночи. По этой причине в большой палатке до малинового жара накалили сделанную из железной бочки печку. Вроде бы никто ничего не знал, кроме Давлетова и Арояна, и в то же время все знали, что визит высокого начальства даром не обошелся, что Давлетова чуть ли не снимают, а работы в сторону Эльги придется свертывать. Синицын со Сверябой, сбросив шубы, уселись у самой печки, переговаривались вполголоса, слыхать только было «язви их в бочку» и «семь на восемь». Давлетов понуро пристроился за передним столом, Ароян расхаживал взад-вперед. Мосластый Коротеев, катая, на худом горле кадык, мрачно слушал Хурцилаву, который рассказывал, что у Синицына на долото бурильных станков наваривают зубья из обрубков рельса, и потому долото не тупится, — слушал и, цокая, рокотал в ответ, то ли выражая недовольство, то ли восхищаясь хитрым Синицыным. Савин отозвал Хурцилаву в сторонку:

— Послушай, Гиви. Помнишь, я был у вас летом в карьере на Туюне?

— Конечно, помню. Головной блок Синицыну отдать пришлось.

— А помнишь, перед самым нашим отъездом появился Дрыхлин?

— Ну, появился.

Проснулась по весне Эльга, ахнула от изумления и обиды, обнаружив взрытые берега и веселых, суматошливых людей. Забуйствовала, выплеснув хмельную силу на галечную косу, опрокинула и притопила на несколько дней коротеевский экскаватор. Но успокоилась, вошла в израненные берега и тихо терпела, омывая струями холодные рассветы.

Вышел на берег Туюна путеукладчик и прошагал, груженный рельсовыми звеньями, на запад почти два десятка километров.

А в распадке, который еще помнил последнюю Ольгину лыжню, росла с двух концов железнодорожная насыпь и должна была сомкнуться у кромки горелого леса.

Бородатые парни, в энцефалитках, из нового мостоотряда дробили на той стороне скалы, состригли с ежей иголки-лиственницы и поставили уже береговые опоры для будущего моста через Эльгу.

В мае Савину вручили золотом оттиснутый диплом за сокращение трассы. Его вызвали для этого в районный центр. Диплом вручал Грибов. После поздравлений капитан Пантелеев завел его в комсомольский отдел «дружески побеседовать».

Савин хорошо помнил каждое ее слово во время тех коротких, как выстрел, и длинных, как год, суток. Помнил, что родом она из Усть-Нимана и что дядя Иннокентий тоже живет там.

Дороги посуху до Усть-Нимана в летнее время не было. Только по воде, по широкой Бурее вверх. Но ни пароходы, ни катера не ходили по этой порожистой реке. Значит, надо было искать моторную лодку.

На другой день, после того как Савин получил отпускной билет, он отправился в Усть-Ургал, приречную деревушку, до которой можно было добраться попутной машиной. Добрался. У крайней избы увидел на завалинке деда, заросшего бородой до глаз и ушей. Спросил, у кого можно нанять моторку. Дед молча глядел вымытыми временем глазами. Савин повторил вопрос погромче, затем прокричал.

— Чего орешь, как козел во время гона? — спокойно спросил тот.

— Извините. Думал, плохо слышите.

Деревня и впрямь была заброшенной. Некоторые избы стояли с заколоченными крест-накрест дверями и окнами. А в которых — и окна повыбиты, и двери распахнуты, заходи и селись, если есть желание. Однорядная улица тянулась по берегу. Отдельные строения осели, готовые кувырнуться вниз, скособочились, норовя рассыпаться. Но держались, видно, хозяева когда-то рубили их надолго и с любовью.

Ленивый дымок из трубы на том конце улицы Савин заметил не сразу. Голубоватый, он сливался с голубизной неба и почти не был виден. Савин заторопился, будто боясь, что дым истает, будто сию минуту отчалит лодка, и поселок покинут последние его обитатели. Поднялся на низенькое крыльцо-приступку. Постучал. Ответа не было. Толкнул дверь, она со скрипом впустила его. Но и в горенке было пусто. Он сел на лавку у печи. Не могут же хозяева не объявиться, раз топится печь. И точно — дверь скрипнула, и на пороге появилась неряшливо одетая старая черноволосая женщина. Савин поднялся, сказал: «Здравствуйте». Она остановилась от неожиданности, но без испуга и без удивления.

— Извините, — произнес он.

В сенях еще кто-то завозился. Дверь приоткрылась, и две лайки замерли, увидев Савина. Присели с двух сторон возле него, глядя выжидающе и с недоверием. Он шевельнулся, у обеих сразу приподнялись уши. Та, что была справа, удивительно напоминала Ольгиного Ольхона. И Савин не выдержал, позвал ее:

— Ольхон!