13 августа было Заговенье. И шут бы с ним, когда б не бабкино пророчество:

— Как в Заговенье дождь, так две недели дождь, нет дождя — так до самого Успенья — вёдро.

Старуха обкашивала горбушей угол аэродрома. А день едва начинался — нехотя, без солнца. Небо было близким, однотонно-серым, словно его обтянули давно не стиранной, но хорошо отглаженной парашютной тканью. Лишь часам к двенадцати заморщилась пелена, собралась темно-синими складками, продырявилась. Получилось то, что обещала метеосводка: «Небо пасмурное, с просветами…»

Трава холодила спину. Горбачев поднялся. Слегка поташнивало после тренировочного прыжка, в ногах все еще ныла жесткая встреча с землей.

Утром 16 августа Горбачев и Удальцов направились в Горнее Шелтозеро. В полдень вышли к поселку Уорд. Здесь, в преддеревенском мелколесье, Горбачев с неожиданной для него сноровкой забрался с биноклем на вершину ели. Ему открылись крыши Уорда, дым электростанции у пристани, крутой изгиб тракта Вознесенье — Петрозаводск… Надушив лес кислой осиновой гарью, прошли три финских газогенераторных полуторки. Через пару минут, едва улеглась на тракте пыль, — солдаты. Отчетливо различил форму sotapoliisi

[1]

. Пересчитал — семнадцать автоматчиков. Долговязая фигура офицера. Две овчарки на поводках. Повозка. На ней человек навзничь. Убитый, раненый, свой или из этих — восемнадцатый?..

Тракт опустел. Горбачев глянул вниз. Там, за рябиновым кустом, с автоматом наготове, стоял Удальцов…

Удальцов стоял внизу. Мимо прошли каратели. Откуда? Сильва и Асанов остались на болоте…

Сжал бинокль зыбкими, добела напряженными пальцами.

Когда приходит Леметти, лицо у него похоже на повестку: глянь и лезь на печку за портянками, да поторапливайся. Ясно все — начальство прибыло в чинах. (Ноги у Ивана по колено в грязи, локти прижаты к туловищу, кисти рук опущены, и между пальцами пленки незасохшей глины — торопился, падал.) А требует начальство неспроста. (На мокром важном лице так и значится: его, Леметти, переводчика, помощника шелтозерского коменданта, на мелочь разменивать не станут.)

Слова у него несколько отстают от жестов. Говорят, в молодости его пришибла лошадь. С тех пор он посмеивается своим мыслям, шевелит губами, будто слова из мякиша лепит, а руками в воздухе всякие кренделя выписывает.

Раз его заело на сходке, доклад в Посаде делал. Правой рукой на север тычет, левой на юг, а слова не идут. Комендант Саастомойнен шепчет:

— Suur-Suomi Uralille saakka… saatana!

[3]

Прошло, должно быть, не более двух часов, когда с берега донесся крик жены:

— Димитрий!.. Комендант зовет… Димитри-и-ий!

Он сидел на дне челнока, успокоенный, откачанный волнами. Озеро было похоже на детство. Ласковое, спеленованное туманом, с беззаботным ветерком-колышнем, вечно занятое собой, ко всему, кроме себя, равнодушное.

— Димитри-и-ий!

…В минуты самых лютых обид бывает у человека удивительное состояние — беззлобие. Не то, что от незатертой жизнью доброты. Не то, что от равнодушия, когда сердце отбито, как пятка, до деревянного бесчувствия. Беззлобие — как зубная боль, от которой нет жизни, но в которой никто не виноват.

Тучин шел мелколесьем к овсяным полям урочища Соссарь. Листья мокро лизали лицо и руки. Наводенели плечи, облипли колени. Было утешительно холодно и одиноко. Сейчас он наладит лабаз, выпалит в сумерки пару патронов. Пустые гильзы и гарь в стволе будут его алиби. Дело в общем-то плевое. Но в привычной, почти инстинктивной осторожности, которую он развивал в себе все эти годы, открылся вдруг мучительно двойственный смысл.

До сих пор все было ясно в его затянувшейся игре с оккупантами. Он был посылкой, отправленной в неизвестность. Миной, заведенной на определенный час. И вся его жизнь, скованная смертельной тайной, была ожиданием этого часа. Действуя, как его учили, он добился всего, о чем только может мечтать разведчик. Свободы общения с людьми и передвижения, доверия полиции и доступа к армейским секретам. Его память перенасыщена. Воля измотана до ночного бреда.

Два года без связи. В роли старосты. С медалью свободы. С охранной грамотой Маннергейма. «Судьба старосты Дмитрия Пильвехинена — яркое свидетельство краха большевистских идей…»