Я сижу на скамье у границы Центрального парка и пою. Даю уличное представление. Рядом на дорожке раскрытый гитарный футляр с несколькими баксами на развод, ярко-зелеными на коричневом бархате. Я уже много месяцев не пел на улице. В мастерской слишком людно, слишком много заказов, слишком много доделок и переделок. А тут, на свежем воздухе и при полной свободе, я живу. Позволяю душе парить. Подобно четвергам в баре Келли, я пою не ради денег, хотя обычно удается собрать довольно плотную пачку зеленых.

Я пою, чтобы перелить музыку из моей крови в гитарные струны, дать ей стечь с голосовых связок.

Я проверил настройку перед следующей песней, подтягивал и пощипывал струны, наклонившись к гитаре, добиваясь идеальной чистоты. Поймав нужный тон, одобрительно кивнул сам себе и начал с «Я, любовь и ты» «Эветт бразерс». Эта песня всегда собирает людей. Не я, а именно песня. Блестяще написано. Столько смысла затолкано в эти стихи… После первого куплета я поднял голову и огляделся. Пожилой мужчина в деловом костюме с телефоном, прижатым к уху, и еще одним, прикрепленным к дорогому кожаному ремню. Молодая женщина с пергидрольными волосами, наскоро собранными в пучок, за руку цепляется малыш с перемазанным шоколадом лицом, остановились и слушают. Пара геев, молодые парни, держатся за руки — эпатажные, с пышными прическами и цветастыми шарфами. Три девчонки хихикают, перешептываются, прикрывая рты ладошками, считают меня красивым.

И она.

Я сижу на высоком стуле в захудалом баре на окраине, перебирая струны гитары. Исполняю авторскую песню. Никто не слушает, но мне все равно. Мне достаточно играть из любви к музыке, лишь бы чувствовать, как ноты разлетаются и проникают в умы и сердца. Кажется, я ошибся — один человек все-таки меня слушает. Барменша, которую я давно знаю и даже пару раз переспал несколько месяцев назад. Мы не подошли друг другу, и отношения вылились в какую-то странную дружбу, в результате чего она приглашает меня играть по четвергам в обмен на сотню баксов и бесплатные напитки, сдобренные безобидным флиртом, который никогда не заходит слишком далеко. Ее зовут Келли. Красивая девочка, хороша в постели, умненькая и отлично смешивает коктейль из старины «Джека» с колой, но вот не совпали мы. Так и не разобрались, что конкретно не задалось, просто это казалось… неправильным. А вот общались мы охотно и часто искренне смеялись, в душе оживая. Так вот, Келли слушала, и я играл для нее. Песня, кстати, о ней. О девушке с длинными черными волосами, живыми карими глазами, с кожей цвета кофе, прелестной улыбкой и потрясающей фигурой, но девушка эта может быть только другом. Странная песня, вроде бы печальная и об одиночестве, но не без юмора.

И тут вошла Нелл. От неожиданности я взял не ту ноту. Келли за стойкой нахмурилась, посмотрела, куда я уставился, глаза у нее расширились, и она понимающе хмыкнула. Нелл явилась со свитой — четыре девушки, по виду родные сестры или даже близнецы-четверняшки, с одинаковыми светлыми понитейлами с дурацкой шишкой сверху, в спортивных штанах и с сумками «Коуч». Рядом с каждой девицей имелся парень — тоже парад близнецов с «банками» стероидных мышц, бессмысленными татуированными узорами, мертвыми глазами и развязными манерами. Парни придерживали своих девиц с видом собственников, а те, кажется, только радовались.

Нелл тоже явилась с парнем, от которого меня затрясло. Это же просто горилла. Я сам не из мелких, но это уже шкаф с антресолями. И глаза у него не безжизненные — быстрые, настороженные, полные скрытой агрессии. Он держал под руку самую красивую девушку в баре, знал это и больше всего хотел, чтобы кто-нибудь не так посмотрел, а он стер бы наглеца в порошок.

Положив руку ей на поясницу — да что там, на ягодицу, буквально взявшись за выпуклый зад, он повел Нелл к стойке. У меня в глазах позеленело, а потом застлало красной пеленой. Вот дурость-то.

Мы приехали к моей мастерской — старому гаражу со входом из переулка и маленькой квартиркой на втором этаже. Я вынул из кармана ключи, вошел в мастерскую с черного хода, за неимением парадного, и включил свет.

Замигали висячие флуоресцентные лампы в помятых проволочных «намордниках», осветив потрескавшийся, в пятнах бетонный пол, штабеля красно-серебристых ящиков с инструментами вдоль стен, рабочие столы с инструментами на крюках; свисающие с потолка цепи, на которых закреплены моторы, каркас «Мустанга Шелби Джи-Ти» шестьдесят шестого года, два огромных серых пластиковых мусорных бака, переполненные пепельницы, пустые пивные бутылки, коробки из-под пиццы…

— Не шикарно, зато мое, — засмеялся я. — Ну, совсем не шикарно. Сам удивляюсь, как решился привести тебя сюда, в эту грязь и безобразие.

Я действительно словно впервые увидел обстановку. Я никогда не водил сюда девушек. Наверх, в квартиру, — случалось, но в мастерскую ни одна не просилась: всех интересовала постель. Я огляделся, прикидывая, как отреагирует Нелл.

И тут она меня удивила.

Собственное тело будто ополчилось на меня: я таяла в его объятиях, в жилах пылал огонь, голову распирали вина и гнев, воюя друг с другом.

Я призналась. Я рассказала Колтону свою тайну, свою неискупимую вину. Я плакала. Прорыдала несколько часов. Целую вечность. Не знаю, сколько это продолжалось. Боже, насколько же легче мне стало!.. Но вина осталась. Я знаю, это нелепо. Знаю, но, черт побери, не могу избавиться от чувства вины.

А теперь все в миллион раз осложнилось из-за железной мощи объятий Колтона. Боже, до сих пор не могу постичь грубую, дикую, мужественную силу этого человека. Два года не пересекались, и вдруг — сидит на скамье и отчего-то поет именно нашу песню. Он стал еще больше и мускулистее. Отъявленный. Отпетый. На похоронах Колтон показался мне чудовищем — рукава пиджака едва не трещали от огромных мышц. А теперь — черт побери… Во рту пересохло, как в пустыне, когда я увидела его у Центрального парка, поющего для прохожих. Смоляно-черные волосы, падающие на глаза и на воротник, спутанные, небрежные, прекрасные, и сапфировые глаза, глядящие прямо в душу, остались прежними. Но тело… Боже, боже мой.

Татуировки превратили его торс в живую фреску — на груди стихотворные строфы, на правом плече дракон, дышащий огнем на японских мультяшных героев. Пламя лесным пожаром распространяется по спине и переходит в золотое солнце на позвоночнике, напоминающее картушку старого компаса. На левой руке силуэт соблазнительной девушки, на левом боку тоже надписи, по-моему, на латыни. Предплечья испещрены нотными строками, звездами, солнцами, черепами со скрещенными костями, железными крестами, которые перемешиваются, сливаются и соединяются в разнообразных комбинациях. Не человек, а шедевр росписи по телу. Шедевр огромных мужских мышц, твердых, тяжелых, огромных.

Он внушает трепет своей неистовой мощью, грубой брутальностью. Он до полусмерти избил Дэна. Получил при этом жестокий отпор, но даже не обратил внимания на сломанный нос, удары по ребрам и груди, глубокие ссадины на лице. Дэн — чудовище, а Колтон порвал его, как листок бумаги.

Жизнь вернулась в привычное русло, разве что Колтон стал часто бывать у меня. Отношения у нас установились почти платонические, хотя к Колтону меня тянуло по-прежнему, если не больше, и я часто ловила на себе его взгляд. Мы целовались, но в физическом сближении, не сговариваясь, словно взяли паузу. Не знаю почему. Мне это не нравилось. Я хотела Колтона. Мне не хватало его прикосновений.

Я посещала лекции в Нью-Йоркском университете, выходила на пробежки, работала коктейльной официанткой в маленьком баре, занималась музыкой. Виделась с Колтоном, но очень мало. И всячески старалась держать себя в руках — задерживался ответ на мое заявление о приеме на факультет исполнительского искусства. К счастью, от всего, что закрутилось с той встречи на скамейке в парке, мне удалось почти забыть свое нетерпение.

Письмо наконец пришло — его вместе с остальной почтой принес Колтон. Я сидела на кухонном столе, поставив ноги на стул, и разучивала песню, когда Колтон постучал в дверь, вошел, еще не окончив стучать, и подал мне стопку конвертов. Ответ из универа лежал, разумеется, последним. С бьющимся сердцем я выпустила из рук всю стопку, разлетевшуюся по полу.

— Что случилось? — спросил Колтон при виде моей реакции.

Колтон медленно опустил меня на пол. Скользнув по нему, я ощутила его возбуждение. Мы снова развернулись, и я попятилась в спальню, учащенно дыша. Колтон придерживал меня за талию, но я отстранилась. Его лоб пошел морщинами от замешательства, но разгладился, когда я, отступив на несколько шагов, взялась за низ футболки. Я быстро стянула ее и бросила на пол. Колтон на ходу нагнулся и поднял футболку, поднес к носу и вдохнул, не отводя от меня взгляда.

Я засмеялась, завела руку назад и расстегнула молнию на юбке, стоя на пороге спальни. Колтон остановился в коридоре в двух шагах, сжимая мою футболку в кулаке, а другой рукой упираясь в стену. Его широкую грудь и стройные бедра подчеркивал мягкий белый свет флуоресцентных ламп на кухне. Во рту у меня пересохло при взгляде на Колтона, массивного, мужественного и прекрасного.

Прикусив губу, я покрутила бедрами, и юбка упала к моим ногам. Я осталась в лифчике и трусиках. На джинсах Колтона, у молнии, бугрилась заметная выпуклость.

Его веки полуопущены, во взгляде первобытный голод.

Я медленно, по одному, расстегнула крючки бюстгальтера, сняла одну лямку и позволила лифчику соскользнуть на кисть и закачаться на одном пальце. Колтон утробно зарычал — звук дикарского одобрения.

Я проснулась от звуков гитары и пения Колтона — слабого, долетавшего издалека. Он на крыше. Я протерла глаза, отбросила падающие на лицо волосы, спустила ноги с кровати — нашей кровати? — и надела чистую футболку из корзины для белья, стоявшей на полу. Было еще темно, но, взобравшись на крышу по скрипящей лестнице с гитарой в руке, я увидела первые серые полосы в просветах между небоскребами и жилыми домами. До рассвета осталось час или два.

Колтон сидит в своем кресле в широких спортивных штанах и старом-престаром, местами рваном сером анораке «Чэмпион». Капюшон натянут до бровей, на лоб свешивается клок черных спутанных волос. Ноги широко расставлены, босые подошвы упираются в ограждение крыши. Глаза закрыты, гитара лежит на животе, пальцы подбирают медленную приятную мелодию, чем-то напоминающую «Сити энд колор». Он негромко напевает, морща лицо и сводя брови, когда берет высокие ноты, сообщая песне силу своих чувств. На полу рядом с ним стоит большая кружка с дымящимся кофе и огромный термос. Я присела на парапет, поставив ноги на ступеньки, и слушала. Слов я не разобрала, часть он бормотал и выпевал негромко. Иногда Колтон останавливался и повторял последние аккорды, исправляя мелодию или фразу.

Я поняла, что он сочиняет песню.

Закончив петь, он потянулся за кофе и заметил меня.

— О, привет. Надеюсь, я тебя не разбудил?

Нет.

Нет.

Черт, нет! Не может быть. Неправда. Невозможно. Только не сейчас!

Зажимаю рот ладонью, едва сдерживая панику. Сижу на краю ванны у себя дома, из одежды на мне только широкая футболка. Колени сведены, стопы подрагивают. Мотаю головой, широко раскрыв невидящие глаза, которые щиплет от слез.