На полностью выгоревшей земле, где, казалось бы, долгое время ничего не может вырасти, иногда можно увидеть странные грибы — прикопченые шляпки на тонких цепких ножках. На их долю выпало жить в местах гибельных, в условиях немыслимых. Эти черненькие несъедобные грибы могут произрастать только на кострищах и по гарям, к другому, благополучному существованию они просто не приспособлены. Поразительная судьба. Целое поколение углелюбивых головешек, выросшее на горькой земле катастрофы, подготавливает почву для последующей жизни.

Мы предприняли эту попытку биографии, не зная, удастся ли довести ее до конца, до предрассветного холода кашгарской городской стены. Мы специально забежали вперед и сказали последнее слово — утро синьцзянской казни, однако писать об этом — все равно, что выращивать помидоры на Севере: мы копаем грядки, высаживаем рассаду, все лето прилежно поливаем свой огород, вот отдельные побеги не прижились и поникли, зато остальные пышно кустятся, дружно цветут, каждый вечер гремят ведра, вьются комары, кричит дергач на ближнем лугу, образуется завязь, мы даже обрываем лишние цветы, жалко, но хватит цвести — надо и честь знать, но уже ясно, что лето не удалось, что даже если и настанут необыкновенные дни, помидорам не нагнать упущенного, а еще заморозки, всегда могут случиться заморозки, давно висят жалкие зеленые плоды, уже месяц как они не растут, и вот уже все соседи снимают этих начавших подгнивать недоносков, пора и нам собрать эту жалкую поросль — предвидели ли мы неудачное лето, покупая семена и размечая огород? Могли предположить, но надеялись на благоприятные условия — сорт был первоклассный, участок превосходный. Вот только лето подкачало. Будем ли мы выращивать томаты на следующий год? — Непременно.

И вот мы, отважные огородники, берем этих каких-никаких, а все же два десятка зеленых заморышей, насухо вытираем, запихиваем в большой валенок и закидываем на печь. Они там дозревают в темноте, розовеют, наливаются и неужели растут? — а в один прекрасный день, когда и думать-то про них забыли, под самые октябрьские, кто-то про них вспоминает, и они снова являются на свет Божий, как первый весенний фрукт.

Но честное слово, мы не виноваты, что они такие маленькие и бледные, заложено в них было много и сделано все, что в наших силах.

Возможно, я тоже пропустила главное свое время, и теперь наверстать мне будет трудно. Однако мне кажется, что сама судьба столкнула меня с историей и подвигом знаменитой Татьяны Левиной. Да я просто не имею права теперь бросить начатое, теперь, когда у меня сосредоточились все материалы о ней, теперь, когда я знаю и догадываюсь о ней больше, чем кто-либо другой, я не имею права прервать свои занятия. Я медлила с началом работы, потому что мне хотелось передать свои материалы кому-нибудь другому — пусть напишет лучше меня, пусть напишет роман, повесть, пусть просто издаст документы — но ведь некому передать, некому! Некому даже рассказать о ней. Не дослушав, меня перебивают, а, ты все еще носишься с этим, да не надоело тебе, и так уже оскомина, неужели мало всей этой шумихи?

Сорок пять черных передников, шерстяных, штапельных и сатиновых, благонравно разместились крыло к крылу, четыре яруса. Сатиновые читать не умели, штапельные — их было большинство — справлялись кое-как, зато шерстяные шпарили, не разбирая смысла.

Когда фотографирование было закончено, верхние — это были как на подбор рослые двоечницы без воротничков, спрыгнули со скамейки, принесенной из кабинета пения, нижние поднялись с липкого вымазанного темно-красной мастикой пола, из-за стульев выбрался еще один рядок, он получится по подбородок закрытый действующими лицами главного яруса, последней поднялась усаженная по правую руку от учительницы Сироткиной генеральская дочка Сталинка, на ее рукаве красовалась белая повязка с малиновым крестом из шляпного фетра, которую ей сшила мать. Многие мечтали подружиться с ней, считали, что она даже очень хорошенькая, рассказывали, что дома у них очень красиво, есть всякие интересные германские штучки, по комнатам большой квартиры ходит страшная собака, но она детей не трогает и даже однажды прокатила Сталинку в санках по Баскову, все это видела, будто бы, длинная Кураева, которая бывала у них и видела самого отца, генерала эм-гэ-бэ, и, хотя было смешно смотреть, как она шлепает губами, выговаривая правильно название, никто не отвлекался.

— А если попросить, как ты думаешь, позволит он разок прокатиться?

— Не знаю. Я, например, каталась сколько раз.

На фотографировании длинная Кураева стояла позади сталинкиного стула и, когда приказывали не двигаться, слышно было, как она, оттопырив нижнюю губу, отчаянно дует вверх на волосину, выбившуюся из косицы.

Уже несколько дней Татьяна Левина в составе особой группы участвует в спецоперации. Катера плывут по озеру, патрулируют безлюдные берега, прочесывают запутанные заливы. Немногочисленные селения этого мусульманского района покинуты жителями. По имеющимся данным, именно на него простирается сфера влияния недостаточно вооруженного партизанского отряда.

Однажды на закате, при следовании по заливу Шайдан, вахтенный обнаружил слева по борту на берегу какие-то перемещающиеся точки. При дальнейшем наблюдении оказалось, что это был всего лишь табун лошадей, однако признаков какой-либо пастушеской жизни около него с воды увидеть не удалось.

Командир отряда принял решение бросить якорь за мысом и, когда стемнеет, отправить на берег разведку с заданием установить численность возможной кочевки и доставить для допроса кого-нибудь из местных жителей.

Утром, выйдя из палатки, Татьяна заметила на прибрежном песке следы маленьких, почти женских, босых ног. По размеру это могли быть даже ее собственные следы, но ничто не могло бы ее заставить пройтись без сапог по здешним лужайкам. О скорпионах, фалангах, каракуртах она помнила всегда, особенно когда по утрам бралась за отсыревшие за ночь сапоги, сложенные в головах у входа в палатку.

Итак, если она не выходила бродить по этим лунным полям босиком — разве что во сне — то это был чужой.

Если вы хотите приучить молодую собаку к выстрелу, лучше всего поселиться вблизи полигона. Там можно встретить преотличные бекасиные болотца, а планомерная пальба неутомимой батареи поможет благополучно преодолеть важнейший момент в воспитании подружейной собаки.

Одиночные и многократные залпы допотопной ракетной установки нисколько не нарушают тишины и спокойствия. Все поколения птиц, зверей и детей, которые выросли здесь, не обращали внимания на это несерьезное буханье и воспринимали как естественный фон.

Стеклянно дребезжит клюква на подмерзших кочках, вздрагивают моховики, мягко упакованные в розоватый сфагнум магелланский.

Оплывшие вмятины — не то сапоги, не то беспорядочные копыта — кто-то прошел, может, теперь, а может, давно; стрельба, конечно, само собой, ведь сегодня у нас не воскресенье, над этим безлюдным глухим болотом она никогда не прекращалась, а если и стихала, то ровно на один день, в воскресенье, и я даже думаю, что эти чахлые кривые сосенки или безобидные горькушки разом бы высохли, если бы наш безобидный полигон вдруг куда-нибудь перебазировался или вообще был бы упразднен. Да и мы, те, кто вырос в ближайшем учебном городке, были бы совсем не такими, для нас утренняя, дневная и особенно ночная пальба была чем-то вроде рыбьего жира, к тебе подступаются две ложки — в одной маринованный белый грибок, в другой — гадость, сначала жирок, потом грибок, поллитровая банка маринованных из магазина кончилась, недопитая бутыль куда-то задевалась, а мы росли под грохот канонады, орудийная мощь менялась, число залпов за один заход увеличивалось, мы считали их, как проходящие вагоны товарняков.

Мне кажется, замолкни однажды наша дорогая батарея за озером — все здесь перестанет расти и цвести, а как поведет себя наша картошка — неизвестно, ведь каждый год мы берем на посадку нашу собственную картошку, которая выросла именно на этом поле, и хотя бывали годы, что вырастало примерно столько же, сколько посадили, но на посадку следующего года хватало, так что можно сказать, что выведена особая популяция залпоустойчивого картофеля — розоватые, удлиненные, плоские с боков клубни — такие экземпляры многократно рикошетят при прицельной стрельбе в воду.

Я хочу знать, что чувствует пятиствольный дубняк, зачисленный на световое довольствие. Ропщет ли странный кустарник, высаженный квадратно-гнездовым способом по пять желудей в лунку, в борьбе за существование четверым из них предписано было погибнуть, но вопреки передовой теории все пятеро, не пожелавши бороться, выросли, не отставая и не обгоняя друг друга в росте.

Так появились эти младшие братики, хилое поколение. Так и выросло, изуродованное, странная поросль, только никогда им не отмахать, не расправиться среди долины ровныя, не глотнуть простору в этой низинной коммуналке. Тут же в их гнезде оказались и сорные березы, управдомы уплотнения, шахматный порядок.

Должен был победить сильнейший, но и остальные не погибли, и все пятеро дружно тянулись вверх своими тонкими прямыми стволами, узловатыми ветками. Не дубы, а кусты, и за дубы их никто не считал.

Впрочем, белоснежная ветреница дубравная не дала себя сбить с толку — разобралась, не ошиблась, отличила дубовую сущность, поселилась в расчете на тень в соответствии с предназначением, расцветала, как положено подснежникам, среди первых.

Итак, дубки росли, за этими братиками я стала следить с семи лет, однако первое осознание новой поросли, нового, следующего за твоим, чужого поколения и даже первой ревности появилось через несколько лет, и не здесь, на опушке, возникло это сожаление, а произошло это в школе, в раздевалке, примерно в классе третьем, когда я засмотрелась на длинные ряды вешалок — первый «а», первый «б», первый «в», первый «г». Наш первый был в школе один. Нас было мало, чтобы сделать два класса, но многовато для одного. В первые дни нас рассадили даже по трое на одну парту, но потом все же разделили на два класса — первый «а» и первый «б», а этих сколько, и теперь они самые младшие, маленькие, а маленьким быть хорошо, все тобой любуются, смотрите, какая хорошенькая!

Я хочу знать, по-прежнему ли алольские девушки готовят одинаковые платья к выпускному вечеру. Невесты в Нечерноземье держатся как-то поближе к хорошему асфальту, к чистым блестящим тугим трассам, обжигающим прохожего горячим ветром дальних перевозок, на юг манящее шоссе, своя поэзия в сверкающем просторе, графитовой реке выпуклой поверхности, стекающей в песчаные берега-обочины. На таких дорогах свой климат, свой ветер, свои обитатели.

Здесь раньше наступает весна, сходит снег, летом сюда собираются столбы поденок, здесь свои миражи, в жаркий день воздух дрожит, и самое твердое покрытие колеблется и курится; возникающий мираж, больше присущий степи, как бы и ведет к настоящим степям по этой дороге на юг, как бы демонстрирует возможности юга гораздо раньше, чем туда приведет. Возможно, именно поэтому так волнует это шоссе, как будто оно уже туда привело, а не наметило только путь. Горячий ветер обдает идущего по обочине.

Где собирается теперь молодежь — на выгоне посреди села? на автобусных остановках?

Не все бетонные коробки стоят на таких твердопокрытых трассах. Есть и такие, к которым без резинового сапога не проберешься. Осенью автобусное движение там и вовсе прекращается.

Наверное, именно в такое особенно тоскливое, безнадежное время появилась тогда на котлованской автобусной остановке надпись: «Ищу невесту!» Она была выведена очень крупно на светлой крашеной бетонной стене.

Странствующий печной мастер дядя Ваня из Пустошки спросил меня однажды:

— А вы какую тему выбрали к набору?

Так мог спросить только мастер, сам имеющий дело с весомыми вещами. Мое дело — выбрать тему и отдать в набор, а там уж мастер-наборщик и мастер-печатник сделают свое дело.

— Вы какую печь выбрали к кладке? — так, наверное, он спрашивает хозяев, пригласивших его. — Голландку? лежанку? русскую печь?

Дядя Ваня только что возвратился из соседних Новосокольников, сейчас здесь в Алоле подправляет русскую печку.

Что делать, если вам придет в голову напугать лопарку. Вот Анфисе, бойкой рыбачке по прозвищу Стампа из Колежмы на Белом море (много промышленников собралось в ту путину на Мурмане в становище Териберке), вздумалось ее напугать.

Молодая жительница тундры сидела, склонившись над тюленьими кожами, и сшивала их.

Так кругом было тихо, так погружена в работу и сосредоточена была молодая лопарка, что грех не подшутить над прилежной швеей.

Анфиса подошла к ней сзади и хлопнула в ладоши у нее за спиной. Та, не помня себя, выхватила нож и бросилась на обидчицу. Безумная жёнка преследовала ее до самой фактории. Наконец бедная колежомочка добежала до своей избы, захлопнула за собой дверь и заложила засов. Рассерженная жительница тундры еще долго ломилась в дом, потом успокоилась.

— Никогда не пугай лопарку, у нее нож острый!

Бывает, сцепится рожками проросшая картошка, и не знаешь, то ли подождать, то ли обломать, то ли оставить до посадки.

Этажи науки: подполье избы — целый город, населенный мышами, где запирали котенка, — ходи в подпол, ходи в подпол — драли кошурку, и вершина цивилизации — тарахтенье на печи — впрыгивает наверх, крутится среди поставленных греться валенок и разложенных шерстяных носков, лезет под одеяло, сворачивается в ногах, снова барахтается, все громче урча и запутываясь в пододеяльнике, продвигается к подушке.

Благодарность кошек, кто больше помнит доброе слово — кошка или хозяин доброго слова; хозяин, под рукой которого меняется расположение кошачьих ушей — ласковый десерт после миски молока, или суровый ободранец, умеющий притвориться; кошка, которая любит хозяина за то, что ему приятно наливать в блюдце молоко, или за то, что он ценит одинокие часы ее странствий по лабиринту подполья, где она встречалась иногда с крысой Сивиллой и слышала ее вой; поэзию долгих часов засады, когда шуршат прорастающие картофельные рожки, изредка выстрелит шелухой пересохшая луковица и в бочке с огурцами плеснет рассол вслед проходящему трактору.

Лежанка тоже натоплена, телевизор включен. Сейчас на табуретку усядется хозяйка, спиной к печке, кошурка шмякнется к ней в передник, а Тоня Нема сидит у кровати, они смотрят китайский фильм о деревенской девушке, которая попала в город в домработницы, у нее добротные деревенские косы, злые люди хотят ее оклеветать. Она ласково нянчит хозяйского ребенка, он отвечает ей любовью.

— Ой, Тоня, он не русский! — вдруг говорит тетя Нина. — Глянь, Тоня, он китайчонок!

Дорогу объяснили. Выйдешь за мост, в болотину не ходи, иди лесом, на горе увидишь деревню, а за ней поле, там лен.

Почему бы и не посмотреть, как этот самый лен ушел под снег.

Иду вроде бы правильно. Снова развилка. Не поймешь, какая дорога более наезженная — все одинаковые — свежего снега нет, уже с неделю стоят ясные морозные дни. Свернешь не туда, и уведет неверный след, начнет петлять среди куцых стожков, а там скрестится с другим, вчерашним, а может, ведущим вообще в лес.

Уже давно иду каким-то чахлым ольшаником, может, это и есть то болотичко, куда не ходить!

Наконец в деревьях образовался просвет, мелькнула крыша.

Рассказывали, что в тридцатые годы, когда увезли ее отца, баба Нюша дала обет, что останется здесь жить и помирать будет на своей земле; что их дом из Бардаева перевезли в Астафьево под клуб и что живет она одна в лесу. Будто бы есть у нее ружье, из которого она стреляла поросенка, некому резать, и что дом ее сторожит строгая корова, а в избу к себе хозяйка никого не пускает.

Хотя ее дом и находится почти что в тридцатикилометровой зоне АЭС, а над ее огородом проходит оживленная авиалиния, но тем не менее можно сказать, что живет она в глуши, заброшенности, на краю земли.

В стране, где все подчиняется центру (а это относится не только к Москве, но и распространяется на каждую последующую единицу — областной центр, районный центр, центральная усадьба хозяйства), — к периферии власть ослабевает. Возникают административные прорехи. Власть сюда просто не доходит. Эти земли наименее обозримы из центра, они как бы выпадают из его поля зрения. В результате такого административного зияния образуется ниша, в которой существует особое пространство и время. Только здесь возможно современное русское пустынножительство.

Моя героиня живет на краю области, на краю района, на краю владений обширного хозяйства, то есть в тройном удалении от центра.Отсчет времени здесь другой — это тридцатые-сороковые годы, здесь сохранился быт тех лет, и, хотя бой часов Кремлевской башни распространяется на всю страну, как раз тут он не слышен, он сюда не доходит.