1320 год

Дом Берната Эстаньола,

Наварклес, графство Каталония

Улучив момент, когда, казалось, никто не обращал на него внимания, Бернат посмотрел вверх, на безоблачное голубое небо. Мягкое солнце конца сентября ласкало лица его гостей. Он потратил немало времени и усилий, готовясь к этому празднику, и теперь его могла испортить только немилосердная погода.

Франсеска бродила по дому как неприкаянная. Она выполняла домашние обязанности, но делала это в полной тишине, изливая неизбывную тоску, которая вскоре овладела всем домом Эстаньолов, вплоть до самого потаенного уголка.

Множество раз Бернат пытался попросить прощения за случившееся. После того как прошел ужас, охвативший его и всех селян в день их свадьбы, Бернат смог пространно объяснить, что им двигало: прежде всего это был страх перед жестокостью сеньора, а также мысль о последствиях, которые мог бы повлечь за собой отказ повиноваться, как для него самого, так и для нее. Но эти «я сожалею», тысячи «я сожалею», которые раз за разом произносил Бернат, обращаясь к Франсеске, приводили лишь к тому, что она смотрела и слушала его, не проронив ни слова, как будто ожидала момента, когда он в своих аргументах дойдет до самого главного: «Пришел бы другой. Если бы не я, то это сделал…» Однако, приближаясь к этому моменту, Бернат замолкал, чувствуя, что любое оправдание теряет силу, а воспоминание о насилии вновь и вновь становится между ними непреодолимой стеной. Эти «я сожалею», попытки оправдаться и молчание в ответ, конечно, затягивали рану, которую Бернат во что бы то ни стало хотел залечить, да и угрызения совести растворялись в каждодневных заботах, но Франсеска оставалась равнодушной, и Бернат, вконец отчаявшись, опустил руки.

Каждое утро, на рассвете, когда Бернат поднимался, чтобы приняться за тяжелую крестьянскую работу, он выглядывал из окна спальни. Он всегда так делал, как и его отец, который даже в последние дни, опираясь на широкий каменный подоконник, смотрел на небо, чтобы предугадать, какой день их ожидает. Вместе с отцом он оглядывал земли, плодородные, четко очерченные вспашкой, так что был виден каждый участок. Поля простирались по бесконечной равнине, начинавшейся у подножия дома. Они наблюдали за птицами и внимательно прислушивались к звукам, которые издавали животные на подворье. Это были короткие моменты единения отца и сына, а также обоих Эстаньолов с их землями те редкие минуты, когда казалось, что к отцу возвращается рассудок.

Прислушиваясь, как жена хлопочет по хозяйству этажом ниже, Бернат мечтал разделить с ней эти мгновения, а не переживать их в одиночестве. Ему хотелось рассказать ей о том, что он когда-то услышал из уст своего отца, а тот узнал от своего, и так на протяжении многих поколений.

Он мечтал, что расскажет ей о времени, когда эти земли были свободны от ленных повинностей и принадлежали Эстаньолам, о том, что его предки возделывали их с радостью и любовью, собирая выращенный урожай и чувствуя себя уверенными, оттого что не надо было платить оброк или налоги и склонять голову перед сеньорами, надменными и несправедливыми. Он мечтал поделиться с ней, его женой, будущей матерью наследников этих полей, той же грустью, какой его отец делился с ним, когда рассказывал о причинах, из-за которых сейчас, триста лет спустя, дети, рожденные ею, вынуждены стать рабами. Ему хотелось с гордостью поведать ей о том, как триста лет тому назад Эстаньолы, наряду с другими, такими же, как они, людьми, держали оружие в своих домах, как они, чувствуя себя свободными и независимыми, были готовы прийти по приказу графа Рамона Боррелля и его брата Эрменголя Уржельского на защиту старой Каталонии от набегов сарацин. Ему хотелось рассказать ей, как по велению графа Рамона несколько Эстаньолов попали в победоносное войско, разгромившее сарацин Кордовского халифата у Альбезы, за Балагером, на Уржельской равнине. Его отец говорил об этом с блеском в глазах, но как только старик вспоминал о смерти графа Рамона Боррелля в 1017 году, его возбуждение переходило в уныние. Судя по рассказам, именно эта смерть превратила их в рабов: сын графа Рамона Боррелля в пятнадцать лет занял место отца; его мать, Эрмессенда Каркассоннская, стала регентшей; а бароны Каталонии — те самые, которые плечом к плечу сражались с крестьянами, — когда уже границам графства ничего не угрожало, воспользовались безвластием, чтобы обобрать крестьян, убить тех, кто не уступал своего имущества, и стать владельцами земель, позволив бывшим хозяевам обрабатывать их и платить сеньору частью своего труда. Эстаньолы уступили, как и многие другие, но огромное количество крестьянских семей были жестоко и зверски убиты.

Франсеска даже не смотрела на сына. Она давала ребенку, которого назвали Арнау, сначала одну грудь, потом другую, но избегала смотреть на него. Бернат видел, как крестьянки кормят грудью, как у всех — от самой счастливой до самой жалкой — на лице появлялась улыбка, как они опускали веки Рождество прошло в одно мгновение, а в январе закончился сбор оливок. У Берната было не слишком много олив, только для нужд дома и уплаты оброка сеньору.

Потом Бернат занялся забоем свиней. Когда был жив отец, соседи, почти не навещавшие Эстаньолов, никогда не пропускали день забоя. Бернат вспоминал эти дни как настоящие праздники. Сначала забивали свиней, а потом ели и пили, пока женщины занимались мясом.

Однажды утром явилась семья Эстэвэ: отец, мать и двое из братьев. Бернат встретил их на эспланаде, Франсеска стояла за ним.

— Как ты, дочка? — спросила мать.

Франсеска не ответила, но позволила себя обнять. Бернат наблюдал за сценой: мать, соскучившись, обнимала дочь, ожидая, что та тоже ее обнимет. Но Франсеска этого не сделала и продолжала стоять как вкопанная. Бернат перевел взгляд на тестя. Франсеска, только и сказал Пэрэ Эстэвэ, неосознанно глядя куда-то вдаль, мимо дочери.

Город простирался у их ног.

— Смотри, Арнау, — сказал Бернат мирно спавшему ребенку, привязанному к его груди, — это Барселона. Здесь мы будем свободными.

С самого начала Бернат не переставал думать об этом городе — великой надежде всех рабов. Бернат слышал, как люди говорили о нем, когда шли обрабатывать земли сеньора де Беллеры, или ремонтировать стены замка, или выполнять какую-нибудь другую работу для своего господина. Они всегда были начеку, стараясь, чтобы управляющий или солдаты их не услышали, но эти перешептывания вызывали у Берната обычное для ребенка любопытство. Он был счастлив на своей земле и никогда бы не покинул отца. Бежать с ним он тоже не смог бы. Но теперь, потеряв все, что у него было, он смотрел по ночам на спящего сына и вновь вспоминал эти разговоры. Время, проведенное в пещере, прошло в размышлениях о будущем.

«Если удастся прожить в этом городе год и один день, не будучи задержанным сеньором, — вспоминал он услышанное, — можно получить карту жительства и стать свободным». При этом все рабы многозначительно молчали. Бернат смотрел на них: у некоторых глаза были закрыты, а губы сжаты, другие отрицательно качали головой, а остальные улыбались, глядя в небо.

— И нужно только пожить в этом городе? — нарушил молчание один парень, из тех, кто смотрел в небо и наверняка мечтал разбить цепи, приковавшие его к земле. — Почему в Барселоне можно получить свободу?

— Твой сын останется в большом доме. Донья Гиамона позаботится о нем. Когда мальчик достигнет определенного возраста, он пойдет в подмастерья.

Бернат перестал слушать Хауме. Первый помощник явился на рассвете. Рабы и подмастерья повскакивали со своих тюфяков, как будто вошел сам сатана, и выбежали из помещения, толкая друг друга. Бернат пытался успокоить себя тем, что за Арнау будут присматривать и мальчик приобретет профессию, а затем станет свободным человеком.

— Ты понял? — спросил его Хауме.

Бернат молчал, и Хауме выругался:

— Проклятые крестьяне!

Рождество 1329 года Барселона

Арнау исполнилось восемь лет, он был спокойным и умным ребенком. Длинные каштановые волосы, волной спадавшие ему на плечи, обрамляли привлекательное лицо, на котором выделялись большие светлые глаза цвета меда.

Дом Грау Пуйга был украшен к Рождеству. Мальчик, который в десять лет смог покинуть отцовские земли благодаря щедрому соседу, стал известным человеком в Барселоне и сейчас торжествовал, ожидая вместе с женой прихода гостей.

— Они явятся, чтобы оказать мне честь, — с гордостью говорил Грау своей супруге. — Ты когда-нибудь видела, чтобы знать и купцы ходили в гости к ремесленнику?

Сим объявляем свободными гражданами Барселоны Берната Эстаньола и его сына Арнау…» Наконец-то!

Бернат едва сдерживался, слушая слова, которые, чуть запинаясь, бормотал человек, читавший документ.

Получив бумаги, Бернат пошел на верфь, чтобы найти кого-нибудь, кто смог бы прочитать их. Этому грамотею он пообещал монету в обмен за оказанную услугу. Вдыхая запах дегтя и наслаждаясь морским бризом, ласкающим лицо, Бернат слушал, как тот читал ему второй документ, гласивший, что Грау обязуется взять Арнау в подмастерья, когда мальчику исполнится десять лет, и обучить его ремеслу гончара. Его сын стал свободным и сможет получить профессию, чтобы зарабатывать на жизнь и защищать себя в этом городе!

Бернат с улыбкой на лице распрощался с обещанной монетой и пошел назад, в мастерскую. То, что им дали карту на жительство, означало: Ллоренс де Беллера не заявил на них властям и против Берната Эстаньола не было открыто никакого уголовного дела. Наверное, этот мальчишка из кузницы все-таки выжил. Что ж…

«Можешь присвоить себе наши земли, сеньор де Беллера, а мы останемся с нашей свободой», — вызывающе пробормотал Бернат. Рабы Грау и сам Хауме прервали работу, увидев возвращающегося Берната, который сиял от счастья. На земляном полу все еще оставалась кровь Хабибы. Грау приказал не счищать ее. Бернат старался не наступить на пятно, но его лицо, как всегда, помрачнело.

Новые друзья встречались каждый день и вместе бегали к морю, чтобы посмотреть на корабли. Иногда они бродили по улицам Барселоны. Каждый раз, когда в саду звучали голоса Жозепа, Женйса или Маргариды Пуйгов, Жоанет видел, как его друг поднимал глаза к небу, как будто выискивал что-то, витающее в облаках.

— На что ты смотришь? — смеясь, спросил его однажды Жоанет.

— Ни на что, — коротко ответил Арнау.

Хохот усилился, и Арнау снова посмотрел на небо.

— Может, залезем на дерево? — спросил Жоанет, думая, что внимание друга привлекали ветки.

Квартал Рибера, где строилась церковь в честь Девы Марии, вырос как пригород Барселоны, которая была окружена и укреплена древнеримскими стенами во времена Каролингов. В самом начале это был простой квартал рыбаков, портовых грузчиков и прочих людей низкого сословия. Уже тогда там построили маленькую церковь, известную под названием Святая Мария на Песках. Она располагалась в том месте, где в 303 году, по некоторым сведениям, была замучена святая Евлалия. Церквушка Святая Мария на Песках получила это название, потому что была воздвигнута на морском берегу Барселоны, но наслоения земли, которые сделали порт города непригодным к использованию, отдаляли церковь от моря, и она постепенно утратила свое изначальное наименование. Через какое-то время она стала известна как церковь Святой Марии у Моря, потому что, хотя береговая линия и отошла от нее, люди, которых кормило море, продолжали почитать морскую стихию.

Прошли годы, место для церквушки очистилось от песков, и город стал осваивать земли за крепостными стенами, чтобы обеспечить пространство для растущего населения Барселоны, которому уже было тесно в пределах римской стены. Из трех границ Барселоны была выбрана восточная, через которую шло движение из порта в город. Именно здесь, на Морской улице, и поселились ювелиры. Другим улицам дали названия, исходя из того, кто жил и работал там: менялы, торговцы хлопком, мясники и пекари, виноторговцы и сыроделы, шляпники, оружейники и множество других ремесленников. Там также была

альондига

, где останавливались чужеземные купцы, приехавшие в город, и строилась площадь Борн, расположившаяся сразу за церковью Святой Марии, — здесь проходили рыцарские турниры и состязания.

Но не только богатых ремесленников привлекал квартал Рибера; знать тоже переезжала сюда. Это произошло с легкой руки предводителя дворянства Гилльема Рамона де Монткады, которому граф Барселоны Рамон Беренгер IV отдал соборные земли. Здесь и появилась улица, носившая его имя: она выходила на площадь Борн, рядом с церковью Святой Марии у Моря, и вскоре на ней были воздвигнуты большие и роскошные дома.

После того как квартал Рибера превратился в богатое и процветающее место, древняя романская церковь, куда приходили поклониться своей покровительнице рыбаки и прочие жившие на побережье люди, стала тесной. К тому же для своих разбогатевших и знатных прихожан она казалась слишком бедной. Однако все средства барселонской Церкви и королевского двора направлялись исключительно на строительство городского собора.

Прихожане церкви Святой Марии у Моря, богатые и бедные, объединенные в своем почитании Святой Девы, не отступили от благородной цели и, несмотря на отсутствие официальной поддержки, с помощью недавно назначенного архидьякона Морской епархии Берната Ллулля ходатайствовали перед церковными властями о позволении воздвигнуть то, что им бы хотелось. Верующие мечтали о самом большом монументе Деве Марии. И они добились этого.

— Почему леса ставят все выше и выше? — Арнау махнул рукой в сторону задней части церкви Святой Марии.

Анхель поднял глаза и, набив рот хлебом и сыром, пробормотал какое-то неразборчивое объяснение.

Жоанет засмеялся, затем засмеялся и Арнау, и наконец, не сдержавшись, расхохотался сам Анхель, да так, что поперхнулся и его смех превратился в кашель.

Каждый день Арнау и Жоанет навещали Святую Марию, входили в церковь и становились на колени.

Поощряемый матерью, Жоанет решил выучить молитвы, которые читал ему Арнау. После того как друзья расставались, малыш бежал к окну пристройки и рассказывал матери, как он молился в тот день. Арнау между молитвами разговаривал со своей матерью, за исключением тех моментов, когда к ним подходил отец Альберт, — так звали священника. Увидев кюре, он сразу же присоединялся к бормотанию Жоанета.