Газик остановился, слегка развернувшись на ледяной дороге; стайка легчайших снежинок, невесть откуда берущихся при ясном небе, взметнулась в лучах фар. Враз с пробочным звуком распахнулись обе дверцы, люди в белых полушубках, в ушанках, в валенках, с оружием в руках споро выскочили на крепкий наст, перемахнули через низкий заборчик перед черной угрюмой избой… Водитель остался в кабине; взглядом то и дело обшаривал глухую окраинную улочку — руки на баранке, нога на педали. Вблизи тявкнула какая-то дворняга, да на таком морозе долго не полаешь! Он следил, как люди в полушубках с привычной сноровкой стали под окнами, перекрыли ход на зады, пробежали вниз, к баньке у ручья. Замерли, слившись с лунными тенями, накрест пересекавшими маленький двор. Тогда старший в два прыжка вскочил на высокое крыльцо (оглушительным был скрип замерзших ступеней) и вышиб дверь в сени одним ударом плеча. Распластался по стене — фонарик на дверь, предохранитель спущен.

— Краев, выходи! Будешь сопротивляться — положим на месте!

Темный дом ни единым звуком не отозвался на басовитый окрик. Старший бегло повел лучом по узкому проходу: ворох одежды, сорванной с вешалки, опрокинутый кованый ларь, наледь посреди пола из накренившегося ушата…

— Ефимов, ко мне!

Вдвоем они осторожно вошли в горницу. Тот же развал: на дощатом столе гора пепла от сожженных бумаг, смрад холодного дыма; кровать за ситцевой занавеской растерзана, пух из распоротой перины, свалявшийся в комки, устилал пол, маслянистые пятна на полу и стене… Оперативник потрогал одно, понюхал палец. Нашарил выключатель.

Над северной околицей Украины ночами стоит зарево: полуторамиллионный центр забивает тусклые созвездия мощным свечением. Город не засыпает ни на час. Круглосуточно над аэропортом гремят лайнеры со всех концов страны, змеятся к вокзалам по паутине рельс стремительные составы, в недрах города, в трубах тоннелей пульсируют поезда метро, а на бесчисленных улицах — неумолкающий шорох шин. И толпа, толпа… Кажется — что стоит затеряться новоприбывшему в этой толчее?

Окружная автострада охватывает разросшийся город по зеленому поясу, будто отделяя магическим кругом сельскую пасторальную тишь пригородов. Автомобили, выбегая на окружную дорогу по трилистникам развилок, будто проваливаются в толщу садов. Вжик… вжик… вжик… — монотонный ритм шоссе вплетается в пчелиное гуденье, в шелест яблоневой листвы.

Трасса разбивала Загородный надвое. Улочка, поросшая травой, перехлестывалась серой бетонкой и возникала на другой ее стороне во всей своей поселковой расхлябанности. Двое неторопливо перешли шоссе, уже свободное от утреннего пика, и углубились в улочку. Впереди шагал плотный немолодой мужчина, на котором выгоревшая милицейская рубаха казалась слишком тесной. За ним, с любопытством поглядывая вокруг, шел высокий смуглый парень с видавшим виды портфелем, с курткой, переброшенной через локоть по причине ранней жары. Удивительно безлюдно вокруг — после перенаселенного города: в тени заросших дворов изредка мелькала детская фигурка, разверстые пасти пустых гаражей, заплетенные диким виноградом веранды…

— Все на работе, в город уехали, — будто отвечая на вопрос спутника, сообщил милиционер. — Тут половина — научные работники. Ядерщики одни. Художники, писатели, публика солидная.

— Чувствуется. Для таких людей могли бы и кондиционирование устроить по всей улице, а то вон как припекает.