Чтобы поправить свои финансовые дела, моряк-любитель решает ограбить магазин мужа своей любовницы («Вальпараисо»). Героям известного автора детективов предстоят жестокие испытания, прежде чем справедливость восторжествует

. 

 — Капитан!

Лучшего слова, чтобы голос разнесся над водой, и не подобрать. Три коротких слога, подобно выстрелам, преследуемым собственным эхом, вспороли недвижный воздух над поркерольской гаванью.

С пристани, где стоял Кристоф, в мешковатом синем джемпере, брезентовых штанах и войлочных домашних туфлях, открывался вид точно на запад — на Тулон. Тут всего три километра от громады заросшей соснами скалы, что образует presqu’île

[1]

— почти остров Жьен, отдаленный спокойными водами Птит-Пасс. Но, затянутый туманом, Жьен отдалился, как бы отступив под защиту крутых склонов Верхнего Тулона, расположенного двадцатью километрами дальше. Все побережье Франции приобрело эфемерный, призрачный вид, и лишь маленькая тихая гавань казалась настоящей.

И все-таки приезжему, что стоит на высоких скалах Жьена, спиной к плоскому узенькому перешейку до Йера, раскинувшийся перед глазами Поркероль видится золотой мечтой и краем надежд. Он выглядит романтически. Пусть это всего-навсего еще одна неправильной формы каменная глыба, утыканная, подобно прочим, сосновыми стволами, но, как-никак, это Золотой остров и самый южный край французской земли, да и название дано не просто так: рыжеватая скала состоит из слюдяного сланца, весьма древнего и отливающего золотом.

Ну а Золотой остров… Коли приезжий читал последнюю книгу Джозефа Конрада «Скиталец» и знает, что тут, на Жьене, часто стоял меткий стрелок Пейроль, прослеживая путь фрегата «Амелия» по Птит-Пасс, — ему, пожалуй, простительно считать Поркероль романтическим местом.

 Возвращение на «Оливию» его немного приободрило. Так бывало всегда. Раймонд устал, но честно выполнил свою работу. Ну, не вполне — они наводили глянец поверх гангрены. Зато Кристоф раздобыл несколько листов жести — наверняка каким-то таинственным образом умыкнул у флотских. Они закрасили дерево, как следует растянули жесть и прибили медными гвоздями, а потом еще раз покрасили, поверх нее заплаты. И все-таки гниль осталась внутри.

Раймонд утомленно лег на койку у левой стены каюты и похлопал ладонью по коже. Она была здесь более шестидесяти лет — поцарапанная, вытертая, лоснящаяся, вся в трещинах, рубцах и пятнах. Да, сама история «Оливии» была начертана на этой коже.

Построили «Оливию» в Англии как рыболовный баркас и как-то невнятно назвали — «Лу люгер». Открытое полупалубное судно с простейшей оснасткой, на корме — ничего, кроме кучи мусора, оставшегося от рыбаков. И почему только рыбаки — самые страшные грязнули и неряхи из всех мореплавателей? Но строить они умеют.

Вероятно, у судна даже имени не было, только номер, а его хозяева зарабатывали на пропитание в Атлантике, отлавливая сардину или еще какую рыбешку. Потом, наверное между 1910-м и 1914 годами, когда мореплавание стало для богатых людей сначала престижным занятием, а потом страстью, судно выкупили и переделали в яхту. Это был героический период. Капитан Мак-Маллен, чьи суденышки носили пышные романтические названия — «Персей», «Орион», — написал «Через Ла-Манш» — первое классическое произведение любителя, плавающего в одиночку ради удовольствия. А еще был Чайлдерз с его «Загадкой песков». И на горизонте уже маячил доктор Клод Уорт, Моисей яхтсменов.

Кто-то из подобных людей купил судно и переделал в гафельный катер с оснасткой для парусов там, где теперь стоит двигатель, — между каютой и кокпитом. Эта оснастка и простой, тяжелый такелаж катера идеально подходили «Оливии». Она выглядела до нелепого старомодной теперь, рядом со стройными и элегантными быстроходными яхтами под бермудскими парусами, но Раймонда это никогда не волновало. Он знал, что его судно — самое лучшее и только с ним можно управляться в одиночку. Пусть скорость у «Оливии» невелика, но все исправно, экономично, надежно и на удивление мощно.

 Раймонд родился, вырос и до двадцати лет никогда не покидал одного из тех городов, что, не будучи столицей, всегда остаются безнадежно провинциальными, даже если это административный центр района и в местных масштабах огромная величина. В последнее время они превратили самые внушительные из своих зданий в бюрократические ульи, понатыкали в окрестностях бетонных кварталов, устроили сверхсовременные торговые центры вокруг некогда прелестных площадей и потом успокоились, очень довольные собой и своей муниципальной предприимчивостью. Бордо или Гаага, Штутгарт или Антверпен… В таких городах зачастую немало прекрасных зданий семнадцатого и восемнадцатого столетий, где в свое время процветала торговля, и обычно есть дворец, воздвигнутый каким-нибудь герцогом или младшим отпрыском королевской фамилии. Как правило, есть ратуша и Дворец правосудия, оба довольно помпезные. Конечно, попадаются массивные и порой мрачноватые здания девятнадцатого столетия. И непременно наличествует фешенебельный район банков, страховых компаний и контор, где заседают местные промышленные тираны с толстыми задницами.

Там приблизительно миллион жителей, три-четыре больших отеля и десятки магазинов одной фирмы, похожие на огромных фосфоресцирующих слизняков. Все они выглядят совершенно одинаково, и, называются ли «Кауфхоф» или «Инновация», «Лафайет» или «С. и А.», товары там полностью идентичны. Определить, в какой стране вы находитесь, можно только по тексту на табличках «Курить запрещено».

Города эти все больше походят друг на друга. Бизнесмен из Японии или Нигерии, поглядев из окна отеля на улицу, на трамваи и суету людского муравейника, обнаруживает, что ему все труднее определить, в какую страну он приехал на сей раз. Интеллектуальная нищета этих провинциальных городов все больше вылезает наружу, по мере того как они становятся все более и более муниципализированными, гигиеничными, прогрессивными и буржуазными.

Самый роскошный из всех отелей, напротив маленького парка, и самые дорогие, престижные, фешенебельные магазины по обе его стороны с детских лет зачаровывали Раймонда, став символом жизненного успеха. Гостиница называлась «Отель дез Энд» — «Отель двух Индий», вероятно в память о тех стародавних, всеми забытых временах, когда город был пионером в торговле с Индией. Тротуар здесь был широким, фонари освещали литых львов, что держали у ворот щит с гербом города, и ряды витиевато украшенных урн. Нищих с этого величественного тротуара изгоняли ретивые полицейские в высоких сапогах, а трамваям разрешалось ездить, звеня и сыпля искрами, лишь в трех других концах города.

Напротив отеля вереницей стояли такси — «у решетки», как люди продолжали это называть, хотя изящная новая ограда, некогда окружавшая липы, была в патриотическом порыве пожертвована на изготовление танков во времена Адольфа. Гигантский швейцар в фуражке с желтым верхом стоял на верхней ступеньке у входа в отель и, дуя в маленький серебряный свисток, подзывал такси. В памятном Раймонду 1948 году он делал то же самое, но опираясь на искусственную ногу, что лишь добавляло традиционному представлению блеска.

 На острове Поркероль есть ресторан и маленький отель под названием «Ноев ковчег». Там всегда приятно, но особенно — жарким утром, в десять тридцать, потому что приезжий, чьи глаза еще не ослепила искрящаяся вода, а слух раздражен двигателем парома и болтовней в гавани, с горячей пыльной площади ступает в тишину. Вокруг — никого, и обстановка удивительно спокойная.

Когда глаза приезжего привыкают к иному освещению, сначала он видит пол, выложенный плиткой по обычаям старого Прованса и только что помытый пресной водой, и темную, типично провансальскую мебель: натертые до блеска стойки, табуреты и столы. Здесь не темнота и даже не полумрак — скорее подводный свет. Древнеримские амфоры покрыты узором серых и коричневых пятен, почти патиной. Они столетия провели на дне морском. Так же как — в это легко поверить — темно-синий сифон для сельтерской и покрытый глазурью глиняный кувшин на стойке. Даже большие букеты из ветвей мирты и карликовых деревьев, расставленные в амфорах, кажется, подводного происхождения — трудно представить, что они росли на солнце.

Приезжей в то утро оказалась женщина по имени Натали Серва. Она чувствовала себя усталой, издерганной и подавленной, а «Ковчег», судя по первым впечатлениям, обещал забытье. Она оперлась о стойку и внимательно рассмотрела картину за ней, над рядами бокалов и бутылок с аперитивом.

Это была несуразная, потешная картина, и комичная и умиротворяющая одновременно, а это весьма удачное сочетание. Она была очень большой и, чем-то смутно напоминая фламандские полотна, являла взору одну из тех невероятных ферм, где водится всевозможная домашняя живность. Господи, что делает фламандская ферма за стойкой бара в Поркероле?

Индюки, гуси, ослы, павлины, бентамские и обычные петухи соседствовали там с собаками, овцами и грудами фантастических овощей, выписанных с любовной скрупулезностью. Все животные глядели на мир одинаково — с театральным самодовольством бременских уличных музыкантов.