Был июль 1914 года… Мой отпуск оканчивался, и в конце месяца я возвращался в Петербург к месту службы.

С сожалением покидал я роскошные места степной полосы России по Самаро-Златоустовской железной дороге, где лечился в одной из кумысолечебниц недалеко от города Белебея. Как часто вспоминал я впоследствии о красотах природы этого дивного уголка нашей страны! Необозримая ширь полей, раскинутых на высоком плоскогорье, утопала в туманной дымке, сливаясь с горизонтом; желтеющие нивы чередовались с равнинами, далеко несущими аромат цветущего клевера; по лугам и ковыльным пастбищам медленно двигались стада пасущихся овец… Тишью и раздольем веяло от бесконечных степей.

Поезда были переполнены, как всегда и повсюду в России; еле-еле удалось получить билет и кое-как поместиться в вагоне.

По дороге купил свежие газеты. Они были полны известиями о событиях в Европе, об ультиматуме, который Австро-Венгрия предъявила Сербии. По правде говоря, все как-то привыкли к таким осложнениям, и не верили в возможность близкой войны. Каждый надеялся, что все будет в конце концов улажено и мирный уклад жизни не нарушат кровавые события.

Не верил я в возможность войны и еще по одной причине. Только недавно, а именно в июне месяце, в Государственной думе было закончено рассмотрение большой военной программы. Предполагалось сильно повысить численность армии, сдать новые заказы на ружья и пулеметы, увеличить полевую, в особенности, полевую тяжелую артиллерию и фактически заново воссоздать осадную артиллерию. Предстояла также большая работа и по усилению крепостей. Все это могло быть осуществлено только к 1917 году.

По возвращении в Петербург я немедленно поспешил к месту моей службы в Оружейный отдел Артиллерийского комитета, где в тот день должно было происходить очередное заседание.

Артиллерийский комитет являлся высшим научно-техническим учреждением, которое руководило разработкой и испытанием всех образцов оружия, вводимых в русской армии. Комитет был организован еще в 1808 году военным министром Аракчеевым. Он состоял из нескольких отделов: орудий и снарядов, лафетного, порохового, вопросов стрельбы и т. д. Последним был седьмой, оружейный, собиравшийся для своих заседаний отдельно от прочих вследствие специфичности разбираемых тем. В этом отделе я и работал в качестве докладчика по поступающим оружейным вопросам.

В отличие от других военных учреждений, постоянные члены комитета не назначались начальством: у нас была выборная система на основе тайного голосования, в котором должны были участвовать профессора Артиллерийской академии и члены комитета. Кроме того, имелись совещательные члены, входившие в состав комитета по занимаемой ими должности, как, например, начальники военных заводов и профессора Артиллерийской академии.

Помню, как, только что окончив в 1900 году Артиллерийскую академию, я совсем еще молодым капитаном поступил в комитет и как на первых порах меня подавляло это собрание крупнейших ученых, специалистов, изобретателей, мировых «светил».

В отделе меня окружали тогда старейшие работники нашего оружейного дела. Среди них были и участники венгерского похода 1849 года, и герои севастопольской обороны, и участники русско-турецкой войны 1877-1878 годов… Недаром высокий, сухой и седой как лунь профессор Эгерштром шутливо говорил мне: «Я представляю в Оружейном отделе древнюю историю, когда наша армия была вооружена кремневыми, а затем ударными ружьями. Генералы Ридигер и Чагин являются представителями средней истории, когда у нас появились первые винтовки, заряжающиеся с казны. Генерал Мосин со своей трехлинейной магазинной винтовкой — это уже новая история. А капитан Филатов и вы олицетворяете грядущую новейшую историю, появление первых образцов автоматического оружия».

Само собой разумеется, что колоссальной важности события, происходившие в те дни, заслонили все очередные дела по рассмотрению различных изобретений и предложений, которые стояли на повестке.

Первый вопрос докладывался лишь для сведения и не подлежал обсуждению. Это было распоряжение военного министерства о немедленном прекращении всех опытных работ, дабы все силы заводов направить на расширение их основного производства. Считалось, что война будет молниеносной, скоротечной и поэтому заводы не успеют доработать новые изобретения во время войны, а между тем их реализация задерживает производство, отвлекая лучших мастеров и рабочих.

Запрещение министерства больше всего задевало меня, так как в то время как раз велись интенсивные опыты и исследования над тремя моими изобретениями. Это был новый патрон с улучшенной баллистикой, новый клинок шашки для кавалерии и, наконец, мое самое любимое и дорогое детище автоматическая винтовка.

После русско-японской войны 1904-1905 годов стало ясно, что надвигается новая эпоха в развитии ручного огнестрельного оружия — эпоха введения автоматической винтовки. Я считал, что для новых образцов с самого начала должны быть разработаны соответствующие патроны, которые обеспечивали бы, с одной стороны, возможность более рациональной конструкции оружия, а с другой — дальнейшее улучшение его боевых качеств.

Все имевшиеся в то время патроны могли быть отнесены к двум категориям: патроны с легкой пулей и большой начальной скоростью (Германия и Россия) или патроны с тяжелой пулей и меньшей начальной скоростью (Франция). Патроны с большой начальной скоростью давали лучшие результаты при ведении огня на близких расстояниях; для дальних же дистанций были выгоднее тяжелые пули, так как они при полете меньше теряли в своей скорости. Нужно было как-то совместить выгоды обеих категорий патронов, то есть получить большую начальную скорость при тяжелой пуле. Этого мне и удалось достигнуть. Работы мои признали весьма важными и ценными; они закончились разработкой нового патрона калибром в 6,5 миллиметра. Предварительные испытания дали настолько благоприятные результаты, что Оружейный отдел в 1913 году постановил заказать по разработанному мной чертежу 200 тысяч таких патронов для самой широкой их проверки. Таким образом, большая и кропотливая работа к началу войны была почти закончена. И теперь все это приходилось оставлять.

Во время заседания мы услышали звуки военной музыки и подошли к окнам. По Литейному проспекту, направляясь к вокзалу для отправки на фронт, проходил лейб-гвардии Московский полк. Офицеры и солдаты — молодец к молодцу, рослые, хорошо сложенные, с отличной выправкой; они шли батальон за батальоном, четко отбивая шаг под бравурный марш; позади двигались пулеметные команды, которые были теперь в каждом полку.

Толпа, привлеченная красивым зрелищем и звуками оркестра, заполнила тротуары по обе стороны улицы. Махали фуражками, платками…

Бодро, молодцевато проходили мимо наших окон нескончаемые ряды солдат… Каждый на плече держал свою трехлинейную винтовку — плод работы русских оружейников, заводов, нашего Оружейного отдела.

То были наши винтовки!

У каждого в патронташе и в подсумках находились только что введенные остроконечные патроны, на разработку которых потратили столько трудов и усилий…

Спустя несколько дней после описанного мной заседания в Артиллерийском комитете я был вызван к начальнику нашего управления генералу Кузьмину-Караваеву. Он предложил мне отправиться в Японию для переговоров по снабжению русской армии оружием и патронами, а также для приемки всего того, что уступит России японское правительство. Меня посылали в качестве специалиста по оружейной и патронной части. Нашу миссию возглавлял заведующий артиллерийскими приемками генерал Гермониус.

Сборы были недолги: мы считали, что Япония быстро отпустит нам некоторое количество оружия из своих запасов. Захватив с собой лишь небольшие чемоданчики, в двадцатых числах августа мы уже катили в сибирском экспрессе на восток.

Встречные поезда попадались главным образом воинские. По Северной дороге двигались пехотные полки, артиллерия, казачьи части. Помню, что шли уже второочередные части, с более долгим сроком мобилизации. Путешествие было довольно скучным, ожидали все время свежих газет и тогда подолгу обсуждали телеграммы о ходе военных действий.

Как мы и предполагали, германцы направили свой главный удар на запад. Россия получила возможность закончить мобилизацию своих сил. Для сосредоточения русских войск этот вопрос имел первостепенное значение; если бы германцы напали в первую очередь на Россию, она должна была бы очистить передовой театр войны и сосредоточить свои армии по линии крепостей во избежание частичных поражений. Скорейшее выяснение главного удара германской армии — на запад или на восток — являлось тогда одной из самых ответственных задач. На организацию соответствующей разведки было обращено колоссальное внимание. И первый орден в ту войну был назначен организатору разведки за исключительно быстрое и исчерпывающее выяснение этого важнейшего вопроса. Это был тот самый офицер с лицом Наполеона, сопровождавший меня в секретные командировки за границу в 1913 и 1914 годах.

Несмотря на встречные воинские поезда, передвижение наше шло довольно удачно, без всяких остановок и задержек в пути. Мы миновали Урал, пересекли степную полосу Западной Сибири с ее базграничными просторами, гигантскими реками и мостами, зорко охраняемыми многочисленными патрулями. Далее пошла сибирская тайга — унылая, мрачная, с непроходимыми болотами, с повалившимися или торчащими вверх засохшими деревьями, вздымающими к небу свои искривленные сучья.

На второй день после выхода из Владивостока наш пароход уже приближался к берегам Японии.

Чуть брезжил рассвет, показалась земля. Силуэты высоких гор виднелись вдалеке, розоватым светом восходящего солнца сияли эти горы. Перед нами была страна, о которой так много рассказывали удивительных вещей, легенд, историй, как о самом оригинальном уголке земного шара. Страна четырехсот островов — так нас учили еще в школе.

Берег все приближался. Розоватый свет окрашивал теперь уже не только верхушки гор, а заливал всю их громаду. Понемногу мы стали различать отдельные контуры остроконечных вершин, суровых утесов, изрезанных гребней, окаймленных то здесь, то там угрюмыми чащами леса. На пологих холмах около деревушки с причудливыми пагодами можно было разглядеть желтые квадраты рисовых плантаций. Береговая полоса поражала обилием маленьких заливов, бухт, мысов, перешейков, островков.

Мы шли вдоль гористых кряжей Японии, круто возвышающихся из темно-зеленых пучин океана. Под нами было самое глубокое место на земном шаре — водяная пропасть в десять тысяч метров.

Наконец пароход причалил к пристани Цуруги. На ней масса народа. После взаимных приветствий нас тесно окружила японская толпа — пестрая, оживленная. Со всех сторон предлагали всевозможные услуги, японские рикши буквально тащили нас и наш багаж на свои колясочки, несколько корреспондентов, перебивая друг друга, забрасывали разными вопросами. Одни предлагали показать город, другие уговаривали немедленно посетить его окрестности.

Наш поезд подошел к Токио.

Мы двигались по дебаркадеру, окруженные восторженной толпой. Оглушительные крики «банзай» неслись со всех сторон. Фотографы щелкали затворами кодаков.

Вокзал столицы Японии поразил нас своей убогостью: он был тесный, грязный, с низкими, плохонькими строениями. На вокзальной площади нас ждало несколько автомобилей. И тут повторилась прежняя история: каждый владелец хотел усадить нас обязательно в свою машину.

Вскоре мы подъехали к отелю «Сейокен», находившемуся недалеко от вокзала. С облегчением вздохнули, когда окончилась эта бурная встреча и наша миссия собралась в своем тесном кругу в тихом и уютном номере отеля.

На следующее утро к нам приехал русский военный агент полковник Самойлов, живший в Иокогаме. Он должен был представить нашу миссию военному министру и начальнику японского артиллерийского управления.

Но все эти церемонии нас нисколько не успокаивали. Наши ходатайства и просьбы делались все более настойчивыми. Тогда японское министерство вдруг неожиданно предложило нам приобрести винтовки и карабины, изготовлявшиеся по заказу Мексики. Нам сообщили, как о величайшей милости, что смогут продать для России тридцать пять тысяч таких винтовок, — жалкая цифра!

Винтовки эти были новейшей системы и отличались от японских лишь более крупным калибром — в 7 миллиметров. Предложение это не имело большого интереса, так как для мексиканских ружей нужен был особый маузеровский патрон. К тому же японское министерство отпускало нам совершенно ничтожное количество маузеровских патронов — не более двухсот на каждую винтовку. И это в то время, когда по нашим весьма скромным нормам надо было иметь на винтовку не менее тысячи выстрелов. Ведь уже в русско-японскую войну были такие горячие бои, в которых солдат расстреливал двести патронов за несколько часов.

Мы все же сообщили об этом предложении в Главное артиллерийское управление. А пока должен был прийти из Петрограда ответ, решили осмотреть винтовки. Дело осложнялось, между прочим, и дипломатическими соображениями. Мексика заказала эти винтовки еще год тому назад. Для приемки заказа в Японию приехала специальная мексиканская комиссия, которая также находилась в Токио. Часть винтовок была уже отправлена за океан, оставалась только последняя партия, и эту партию нам предстояло вырвать у мексиканцев буквально из-под носа.

Вся история с этими винтовками походила на какой-то приключенческий кинофильм. Для осмотра нам пришлось выбрать праздничный день, чтобы не возбудить подозрений мексиканцев, которые в другие дни неотступно находились на складе и производили приемку. С массой предосторожностей нас привели тайком на склад, и я быстро осмотрел винтовки. Они были очень хорошего изготовления.

Из Петрограда пришел ответ — необходимо немедленно сделать покупку. Эта телеграмма ясно говорила, что вопрос с оружием в царской армии значительно ухудшился. Мы стали торопить японское министерство. В одну ночь ящики с винтовками исчезли из помещения, где хранилось за мексиканской печатью принятое оружие. И когда наутро пришла мексиканская комиссия, она увидела сломанную печать, пустой сарай и узнала неприятную новость. Положение мексиканцев было тяжелым: по их словам, они не могли вернуться на родину, где их ожидал расстрел или виселица ввиду возможного подозрения, что они уступили винтовки за взятку. Мы сочувствовали всей душой ни в чем не повинным людям, тем более что были невольной причиной их несчастья. Но, увы, условия военного времени заставляют иногда идти и не на такие поступки!

В свободное время мы много бродили по городу, присматриваясь к незнакомой жизни. Наш отель находился недалеко от главной улицы Гинза. Первое впечатление от Токио — этого центра японского империализма навсегда осталось в моей памяти. Удивительное сочетание Азии и Европы, самые резкие контрасты между стандартными «новинками» капитализма и идиллической самобытной стариной! Уже на вокзальной площади рядом с первобытным рикшей стоит автомобиль последней заграничной марки. Далее по улице Гинза, вымощенной камнем, идет типичный европейский квартал: солидные каменные здания в три-четыре этажа, роскошные магазины и рестораны, обслуживающие преимущественно иностранцев.

О многом говорили и вывески. Рядом с кричащими плакатами магазинчиков, торгующих безделушками, скромные, но многозначительные вывески фирм и акционерных обществ, ворочающих капиталами на биржах Лондона, Нью-Йорка, Парижа… Да и сама толпа, быстро и деловито движущаяся по широким тротуарам, дает неисчерпаемый источник для все новых и новых наблюдений, полна резких контрастов. Большинство городских жителей средней руки носит широкий национальный костюм. Многие совершенно без головного убора. У иных плоские шляпы европейского образца, наши кепи и даже котелки. Приходилось мне видеть и богатых японцев, которые надевали в официальных случаях цилиндры — в знак своей общности с капиталистической цивилизацией. Большинство учащихся средних школ носило привычные нам гимназические фуражки. Нередко среди синих кимоно мелькали пиджак и длинные брюки. И тут же можно видеть желтокожего бедняка чуть ли не с одной повязкой на бедрах.

Однако, чем дальше от Гинзы, тем беднее и проще становятся домики, магазины сменяются лавочками и ларьками. В этих кварталах повсюду бойко идет мелкая торговля.

За время моего пребывания в Токио я заметил, что у японцев вообще большая страсть к торговле. Например, часов в семь-восемь вечера на всех главных улицах Токио открывался вольный торг. Продавцы раскладывали свои незатейливые товары прямо около тротуаров. Чего здесь только нет! Предметы японской роскоши, до которых так падки иностранцы, всевозможные вазочки, изделия из слоновой кости. Здесь же продаются овощи, фрукты, рыба, какая-то жареная снедь. Затем идут различные вещицы из дерева — табуреточки, столики, ширмы, а потом картины, открытки, книги, шелковые изделия, веера, сандалии — всего и не перечислишь. И всегда находится масса покупателей всей этой дребедени.

Городская жизнь кипит вовсю. Гремят переполненные трамваи, раздаются гудки автомобилей, рикши снуют взад и вперед, проходит какая-то процессия с музыкой и плакатами, возвещая о представлении в одном из многочисленных театров. Стремглав несутся полуголые газетчики, они не выкрикивают названий газет, а оглушительно звенят колокольчиками.

Шел уже второй месяц нашего пребывания в Японии, а ответа относительно винтовок Арисака все еще не было. Не считая возможным дольше ждать, мы решили вернуться в Россию. Генерал Гермониус просил нашего военного агента заявить об этом военному министру. Такой «ультиматум», видимо, подействовал на министра, и он заверил, что ответ будет дан в самом непродолжительном времени. И, чтобы сгладить как-нибудь создавшуюся неловкость, опять назначил официальный банкет в честь русской миссии. Весь ритуал, происходивший при этом, заслуживает того, чтобы о нем немного рассказать.

Банкет был устроен в большом зале клуба Русско-японского общества. Стены этого помещения были гладкие, без всяких украшений, как обычно в японских домах. Только с потолка свешивались большие красивые фонари. Не было здесь и столов в нашем понимании, и лишь вдоль трех стен стояли маленькие лакированные табуреточки, заменявшие столы. Гостей и представителей министерства собралось человек двадцать.

Сначала нам предложили снять обувь, затем усадили на циновки, расстеленные на полу. Было подано около пятидесяти блюд, причем за блюдо считался даже листок салата, приносимый на отдельном подносе. Каких только японских кушаний не должны были мы отведать, вплоть до соленых слив и сырой рыбы! Был, конечно, и рис, разваренный в воде. Его пришлось есть палочками, возбуждая всеобщий смех японцев. Несмотря на все старания, я, кажется, так и не донес до рта ни одного зернышка.

Японский обед — это истязание для европейца. Одно сидение с поджатыми ногами на полу в течение нескольких часов превращается в пытку, не говоря уже о том, что большинство подаваемых блюд, с нашей точки зрения, были несъедобны.

Прислуживали и подавали к столу гейши, одетые в пестрые, изящные кимоно. Каждому из нас были назначены особые гейши, количество которых определялось строго по чину: генералу четыре, полковнику две, остальным по одной. Каждое блюдо приносилось на деревянном подносике. Подавая его, гейша опускалась на колени и кланялась до земли. Такие же церемонии проделывались и с наливанием напитков: гейша сперва полоскала маленькое блюдечко, из которых в Японии пьют вино, вытирала его, затем наливала новый сорт и подносила с предварительным земным поклоном. Вежливость требовала, чтобы и каждый из нас таким же порядком отблагодарил гейшу за ее ухаживание, наливая ей рисовой японской водки саке и шампанского.