…Н

аконец все уснули.

Джон на всякий случай подождал еще немного. В доме было тихо.

Тогда он встал с кровати, стараясь не скрипеть половицами, достал из комода мешок, поднял оконную створку и выпрыгнул на улицу.

Джон бежал так, что ветер шумел в ушах. Но усталости не было. Так птица летит из силков, так зверь бежит из капкана, так невольник вырывается из пут. Они мчатся и мчатся, не замечая усталости, пока не свалятся замертво, пока не наткнутся на преграду, пока не умрут. Но Джон вовсе не собирался умирать или натыкаться на преграду. Он знал поля и перелески этого края лучше собственной ладони. На ладонь ему вообще некогда было смотреть, а по полям он бегал с самого раннего детства, стараясь поспеть за конем отца. Бывало, поспевал. Отец хохотал над сыном, не подозревая, что поощряет в мальчике не просто тягу к быстрому бегу, а стремление к свободе.

Джон навсегда покидал родной дом. Конечно, он мог сделать это и менее романтическим способом. Мог поговорить с матерью, мог подготовить ее, мог уломать, в конце концов, мог даже взять в свои соратники Уэйда. Старший брат был бы полностью на его стороне. Но Джон решил так — однажды ночью открыть окно и умчаться из дому куда глаза глядят.

С

карлетт не спала.

Она прекрасно слышала, как Джон уходил. В глубине души она, конечно, надеялась, что он хотя бы заглянет в ее спальню, перед тем как уйти навсегда. Но Джон не заглянул. Это и огорчило Скарлетт и парадоксальным образом обрадовало ее. Обрадовало потому, что Джон-таки был вылитым Реттом Батлером. Если уж он ставил себе цель, то никакие сантименты не могли его остановить.

Скарлетт давно уже знала, что Джон собирается уезжать из дому. Она даже догадывалась — куда. Джон, конечно, поедет в Нью-Йорк. Куда же еще поедет молодой и необузданный мальчишка, желающий покорить мир? Она видела тайные и бесхитростные приготовления Джона, видела, как он бегал на станцию, собирал мешок с вещами. Словом, она все знала. Поэтому уже почти месяц по ночам спала очень чутко, а чаще всего не спала, потому что ждала этого дня. Другая мать на ее месте, разумеется, сразу же закатила бы сыну скандал, запретила, заперла на десять замков и постаралась бы выбить дурь из ветреной головы. В конце концов, просто помогла бы подготовиться сыну к отъезду. Заказала бы в Нью-Йорке гостиницу, купила бы билет на поезд, насовала бы в чемодан пирожков и свежих платков. Да сама бы проводила сына в большой город и помогла устроиться. Но Скарлетт ничего этого не сделала и была даже в каком-то смысле горда собой. Она уважала собственных детей. Она считала, что они сами должны пробиться в этой жизни. Вот уж если совсем туго придется — поможет. Но только тогда, когда попросят.

Джон был поздним ребенком. И самым любимым. Скарлетт рожала его очень тяжело. Возраст ее был уже далеко не юным, врачи вообще удивлялись, что она смогла забеременеть. Но мальчик родился здоровым и рос на удивление прекрасно.

Правда, после смерти Ретта с ним труднее стало справляться. Что-то затаилось в Джоне, упрямое и несгибаемое. Джон стал насмешлив и язвителен. Только большая любовь брата и матери могла вынести его насмешки. Особенно доставалось Уэйду. Уж как только Джон не издевался над ним. И деревенщиной обзывал, и коровьим ухажером, и обывателем, и мещанином… Уэйд только посмеивался, но Скарлетт видела, что улыбки Уэйда очень даже вымученные. Поэтому бегство Джона было предопределено заранее. Конечно, мальчишка должен был уехать в большой город, ему тесно стало в ухоженном доме, в маленьком их городке, вообще консервативный Юг стоял у Джона поперек горла.

У

тром поезд встал посреди поля.

Джон как раз и проснулся оттого, что мирный стук колес прекратился, его больше не укачивало движение вагона, наступила тишина, прерываемая только редким постукиванием копыт и шумным дыханием коров…

Джон открыл глаза.

Интересно, сколько миль они уже отмахали? В каком штате они сейчас? Какие реки и горы остались позади, а какие еще ждут их?

Джон сладко потянулся, вскочил на ноги и выглянул в зарешеченное окно.

Т

олько в кустах они отдышались. Старик хрипел, пот выступил на его сером лице. Такой бег был ему уже не под силу.

— Успокойся, слышишь, успокойся, Джон, — прошептал парень. — Они нас теперь не догонят.

— Еще немного, и им не пришлось бы меня догонять, я был бы трупом… — прохрипел старик с вымученной улыбкой.

— Какого дьявола они на нас напустились? — спросил парень. — Что мы им сделали? А этот придурок на коне! Он же стрелял в нас! Они что, из полиции?

— Нет, они просто охрана. На этом участке часто утоняют из вагонов скот. Вот они и приняли нас за воров. Хорошо, что я уже знаю эти дела…

Н

ью-Йорк начинается для приезжающего с Юга с маленьких убогих домишек, почерневших от копоти и грязи, с потеками от нечастых, но продолжительных дождей, с хилых, словно обглоданных сквериков, с огромных площадок, заставленных ящиками всяческих размеров, с необозримых пустырей, изрытых непонятного назначения ямами, с длинных очередей негров, стоящих неизвестно за чем.

Два Джона смотрели на этот безрадостный пейзаж из окна и молчали. Старый молчал потому, что он об этом парня предупреждал и теперь говорить было нечего, только смотреть. А молодой молчал потому, что действительно видел полное подтверждение словам старика и теперь внутренне ахал, но не раскаивался, а только крепче сжимал зубы.

Последние дни пути были особенно тяжелыми. Старик начал прихварывать. Страшный кашель мучил его. Такого кашля, казалось, не выдержит и дюжий мужчина, а этот скелет и вовсе должен был рассыпаться. Джон как мог помогал старику, но чем особенно он мог помочь…

В Нью-Йорке их пути должны были разойтись, потому что старый Джон ехал устраиваться на фабрику игрушек набивщиком, у него даже был адрес бесплатной квартиры, которую оплачивала фабрика. Он не особенно настойчиво, но все-таки звал с собой парня, но тот и слушать не хотел ни о какой фабрике и бесплатной ночлежке. Он уже знал, что пути его со стариком разойдутся навсегда. Джон не хотел ни такой жизни, ни такой старости. Он будет идти другими дорогами. Какими? Там видно станет.

На товарной станции они выпрыгнули из вагона и двинулись в сторону города. Неизвестно откуда взявшийся холодный ветер трепал серые от пыли кусты и гонял по путям обрывки газет.

С

карлетт не сразу поехала домой, она решила сначала побывать в Таре, чтобы повидать Уэйда, его жену, внуков, рассказать о том, как идут дела, и узнать новости. Для этого ей пришлось сойти на следующей станции.

Решение это пришло к ней, когда поезд уже был совсем близко от дома, поэтому ей пришлось послать проводника, чтобы он предупредил встречавших ее слуг — Скарлетт домой не поедет.

Она не успела сообщить о своем приезде и Уэйду, но решила, что так даже будет лучше, сын все равно не успеет ее встретить, только испереживается.

До Тары добралась быстро, хотя возчик попался бестолковый и все время норовил свернуть в другую сторону.

Сердце ее сжалось, когда наконец показались знакомые с детства поля и перелески, а когда она увидела имение, где прошла ее молодость, где она пережила самые тяжелые, но и самые счастливые дни в своей жизни, слезы навернулись на глаза.

У

итни пропала.

Это случилось настолько неожиданно, что театр залихорадило. После спектакля Уитни не пошла со всей труппой отмечать завершение гастролей, не вернулась в гостиницу, она просто исчезла.

Конечно, больше всех переживал Бо. Он тут же сообщил в жандармерию и в полицию, оттуда очень быстро приехал комиссар и стал подробно расспрашивать всех о каких-то глупостях вроде:

— Не пропали ли из кассы деньги? Были ли у нее враги в Париже? Какое настроение было у нее последние дни?

Бо бесился и отвечал комиссару с грубой иронией, но тот иронии не замечал, а брал на заметку несущественные мелочи. Например, он отметил, что Уитни оставила в гостинице весь свой багаж, однако захватила деньги и документы.

О

бъехав почти всю Италию, Джон и Бьерн пришли к общему выводу — надоело болтаться без дела.

— Я поеду в Стокгольм, — сказал Бьерн. — Открою свою студию, стряхну пыль с подрамников и начну работать.

— А я…

— А ты поедешь со мной. Куда тебе еще податься?

— И что мне делать в твоей студии?

Н

е будем останавливаться на первом дне работы Джона, потому что был этот день сплошным сумасшествием. Джон ничего не понимал, кроме одного — после подписания контракта он запросто мог отправиться в свою гостиницу, потому что все делалось без него. Собственно, главным на съемочной площадке был человек, который крутил ручку кинокамеры. Он давал распоряжения, он командовал актерами, он разводил мизансцены — он снимал кино.

Когда Джон попытался что-то сказать, оператор, которого звали Тома, только с удивлением оглянулся, словно мышь пробежала некстати.

За первый день весь сюжет был снят.

Артисты заламывали руки, делали страдальческие лица, душили друг друга в объятиях, томно вздыхали и падали в обмороки.

Вечером у Джона впервые в жизни возникло желание напиться в стельку.

Б

илтмор взялся за дело по всем правилам военной науки. Было организовано целое войско юристов, которые начали копать, как саперы, чтобы оградить Тару и все имущество Скарлетт от конфискации. Несколько частных детективов разыскивали неизвестного молодчика, который подставил Уэйда, — это была разведка. Но самое важное — Уэйд попытался узнать, кто же стоит за мистером Кларком, пытавшимся отсудить Тару.

По его настоянию в дом Скарлетт была протянута телефонная связь. Иначе и быть не могло, у Билтмора было много дел как у конгрессмена. Постоянные звонки подтверждали необходимость такой связи.

Скарлетт постепенно обретала уверенность, что дело не так уж безнадежно, Билтмор был человеком сильным, и он не дал бы Скарлетт в обиду.

В тот первый день, когда она вернулась с Уэйдом в свой дом и застала в нем Билтмора, собственно, и определил все.

Его появление казалось ей теперь естественным и даже само собой разумеющимся. Она забыла все свои сомнения, все свои страхи, она просто радовалась, что рядом с ней Тим.