История языкознания мыслилась как первая часть курса «Общее языкознание», вводившегося в вузовские планы в 1961 г. С тех пор стали появляться учебные пособия трех видов:

а) по всем трем частям курса, напр.,

Кодухов В.И.

Общее языкознание. – М.: Высшая школа, 1974;

б) в отдельности по первой части, напр.:

Кондратов Н.А.

История лингвистических учений. – М.: Просвещение, 1979;

Березин Ф.М.

История лингвистических учений. – М.: Высшая школа, 1975, 1984;

Алпатов В.М.

История лингвистических учений. – М.: Языки русской культуры, 1999),

ПановД.А.

Общее языкознание. – Пермь, 1973;

в) только по второй части (напр., Общее языкознание / Под общей редакцией А.Е. Супруна. – Минск: Вышэйшая школа, 1983);

г) только по третьей части (иногда с ограничением хронологического характера), напр.,

Степанов Ю.С.

Методы и принципы современной лингвистики. – М., 1975, 2000);

История наблюдений и профессиональных суждений о языке, или науки о языке, насчитывает более двух с половиной тысячелетий. Ясно, что за столь длительное время она прошла множество периодов, различающихся предметом, содержанием и методами изучения, не говоря уже о конкретных причинах и факторах возникновения интереса к языку в целом и его конкретным практическим и теоретическим проблемам. Не могло быть одинаковым и место языковедческой тематики среди научных дисциплин на разных этапах развития общечеловеческих знаний. Всё это ставит задачу хотя бы самой общей периодизации науки о языке. Задача эта не простая. И ее постановка имеет свою историю. Например, представители сравнительно-исторического языкознания, осуществившие в начале XIX в. перелом в изучении языка, перейдя от простого наблюдения над его фактами к его сравнительному и историческому исследованию, считали, что подлинно научное познание языка началось с них. Всё, что было сделано до них и без применения их метода, объявлялось подготовительным и, следовательно, донаучным этапом в истории языкознания. И такое мнение держалось весь XIX и едва ли не весь XX в.

Ознакомление с лингвистическими традициями древности, средневековья и Нового времени не позволяет становиться на точку зрения безоговорочного деления всей истории языкознания на два периода – донаучного (до формирования в Европе сравнительно-исторического языкознания) и научного (ознаменовавшегося появлением сравнительно-исторического метода в трудах Боппа, Гримма, Раска, Востокова). Мы согласны с проф. Н.А. Кондрашовым, считающим такую точку зрения неправильной: «интерес к языку возник у человечества задолго до XIX в., по крайней мере до V в. до н. э. К истории языкознания следует отнести его развитие в Древней Индии, в эпоху античности (в Древней Греции и Риме), в средневековье и в эпоху Возрождения. Не случайно в последнее время повысился интерес к языковедческим работам древнеиндийских грамматиков, к трудам мыслителей древности, средневековья и философов XVI–XVII вв.» [Кондратов 1979: 4]. Об этом же говорил один из первых историков языковедения датчанин В. Томсен: «Высота, которую достигло языкознание у индусов, совершенно исключительна, и до этой высоты наука о языке в Европе не могла подняться вплоть до XIX в., да и то научившись многому у индийцев» [Томсен 1938: 10].

Еще решительнее и определеннее свидетельство Н. Хомского, создателя «порождающей грамматики», о том, что его предшественниками по синтетическому подходу к языку (от смысла к тексту) была грамматика Панини, а в разграничении поверхностной и глубинной структур он идет за А. Арно и К. Лансло, авторами всеобщей «Грамматики Пор-Рояля» (1660), написанной тоже в «донаучный» период, кстати, авторами, отлично знавшими французский и латинский, а также привлекавшими факты испанского, древнегреческого и древнееврейского языков (Лансло) и владевшими логикой (Арно, автор труда «Логика, или искусство мыслить»). Подробнее о перекличке идей Хомского с грамматиками «донаучного» периода в книге [Алпатов 1999: 50, 314–316, 322]. Термин «донаучный» некорректен и в педагогическом плане: стоит ли тщательно изучать «донаучный» период? Кстати, почти любое новое направление, отрицая предшествующее, критикуя его, называет его ненаучным, что невольно ассоциируется с «донаучным» и вносит путаницу.

Существует несколько периодизаций истории языкознания. Воспроизведем две из них. Проф. Ленинградского пединститута В.И. Кодухов в указанной выше книге выделял пять этапов:

1) от филологии древности к языкознанию XVIII в.;

Стимулом к возникновению индийского языкознания была потребность в правильном произношении слов (текстов) санскрита – литературного языка, на котором были написаны священные книги индусов (Веды), созданные во 2–1 тысячелетии до н. э., и который сильно отличался от разговорно-бытового языка более позднего времени. Индийскую традицию представляли

Панини

(приблизительно V–IV вв. до н. э.),

Яска

(возможно, современник Панини),

Катьяяна

(III в. до н. э.),

Патанджали

(II–I вв. до н. э.). Вершинным произведением этого направления было «Восьмикнижие» Панини. Название трактата – от восьми глав («книг»). Каждая книга членится на разделы, разделы – на правила (сутры). Правила сформулированы кратко, часто рифмованно и рассчитаны на запоминание (с опорой намнемотехнические приемы). Напр., «правило iko yanaci» в русской передаче читается так: перед звуками

a, i, и, г°, 1°, е, о, ai, аи,

которые названы символом

ас,

вместо звуков

i, и, г°,

/", которые названы символом

ik

, должны соответственно ставиться звуки

у, v, г, 1

, которые названы символом уад» [Амирова и др. 1975: 77–78]. Всего подобных правил около четырёх тысяч. Предполагают, что Панини не владел письменной формой речи, и составленные им правила вначале передавались изустно от учителя к ученику. Считают, что формулировки правил и их последовательность нацелены на создание (порождение) правильных слов. Поражает скрупулёзность характеристики звуковой, точнее, звукобуквенной стороны языка. Панини и идущая от него традиция четко различает согласные и гласные (они писались в разных строках – в основной строке согласные, в «надписной» или «подписной» – гласные). Расположение букв в алфавите показывает разграничение звуков по способу и по месту их образования. Для звуков (в равной мере для согласных и гласных) существовала четко градуированная классификация по степени раскрытия рта (звуки

полного

контакта – смыкания языка с пассивными органами,

легкого

контакта,

закрытые, полузакрытые, открытые).

В зависимости от образования «контакта» (преграды) различали

В морфологии центром внимания были не части речи (хотя разграничиваются имя и глагол), а структура слова – корень и аффиксы. Учитывалось влияние соседних морфем друг на друга («сандхи»). Порядок следования правил детерминирован: сначала даются (называются) явления, затем – правила их применения. «У Панини последовательность правил ориентирована на изустное их заучивание с целью порождения по этим правилам, как по абстрактной схеме, хранящейся в памяти, конкретных высказываний: предложений, слов и их частей» [Амирова и др. 1975: 88]. Строгое следование сути правил и их порядку обеспечивает правильное построение высказываний, что и предусмотрено грамматистом и соответствует правильному пониманию канонических текстов.

Гамматика Панини отражала специфику индийской культуры, которой свойственно «ясное понимание нормативности, системности, экономности, инвариантности» [Амирова и др. 1975: 91]. Порождающий принцип индийской грамматики, сохраненный последователями Панини Катьяяной, Патанджали и их комментаторами почти без изменений, был востребован лингвистикой XX в., в частности, как показано выше, оказал определенное влияние на появление генеративной (порождающей) грамматики Н. Хомского.

Её представителями были

Демократ

(род. около 470 г. до н. э.),

Гераклит

Эфесский (род. около 544–540 гг. до н. э.),

Платон

(427–347 гг. до н. э.),

Аристотель

(384–322 гг. до н. э.), философы-стоики:

Хрисилл

(около 281–209 до н. э.);

Кратет

Малосский (сер. II в. до н. э.),

Аристарх

Самофракийский (217–145 до н. э.),

Дионисий

Фракийский (170—90 до н. э.), Аполлоний

Дискол

(II в. н. э.) – греки, а также римляне Марк Теренций

Варрон

(116—27 до н. э.), Квинт Реммия

Палемон

(ок. 10–75 до н. э.), Элий

Донат

(IV в. до н. э.),

Присциан

(VI в. до н. э.).

Греческие воззрения на язык складывались под влиянием более древней культуры Египта и Малой Азии (греческий алфавит – продолжение финикийского), но в силу конкретных причин (надо было толковать древнегреческий эпос IX–VII вв. – «Илиаду» и «Одиссею») получили филологическое, а затем и отчетливо выраженное философское содержание. Так, философы спорили «о правильности (по существу– о природе) имен». Гераклит полагал, что имена-названия даются по природе вещей (теория «фюсей»), Демокрит и философы-скептики держались другого мнения – они даны по закону, по установлению, по положению (теория «тесей»).

Детальное обсуждение проблемы связи между вещью, языком и мыслью иллюстрирует диалог Платона «Кратил», где два собеседника – Гермоген и Кратил придерживаются разных взглядов, а «третейский судья» Сократ (сам Платон!) не соглашается ни с тем ни с другим, оставляя вопрос открытым. Впрочем, Платон устами Сократа пытается выявить «истинный» смысл ряда греческих слов – наименований богов, «героев» и др.

Философы древности размышляли о происхождении языка, касались его структуры. Так, в работе Аристотеля «Об именовании» изложено учение о частях речи; стоики разграничили имена нарицательные и имена собственные, дали названия падежей, дошедшие до нашего времени в виде калек с латинских обозначений, приступили к изучению синтаксиса. Разумеется, всё это проводилось на базе логики и во имя ее.

В эпоху эллинизма центром культуры и научных знаний стала Александрия. Здесь создается грамматика древнегреческого языка как учение о языке в целом, идут споры об

Индийское и европейское (греко-римское) грамматические учения возникали и развивались, как известно, независимо друг от друга. Так же складывалась и история китайской лингвистической традиции. И здесь зарождение и основное содержание науки о языке было обусловлено самим характером китайского языка и его рано (в середине 2-го тысячелетия до н. э.) возникшей иероглифической письменности.

Корневой (изолирующий) строй китайского языка, имеющий в качестве доминирующей фонетический единицы слог, границы которого в большинстве случаев совпадали с границами

морфем

и

слов

, определили предмет китайского языкознания и основные единицы, оказавшиеся в поле зрения ученых на протяжении более двух тысячелетий. Слог и стал главным отправным пунктом и «героем» едва ли не всех языковых штудий на протяжении всего классического периода китайской филологии с древнейшей поры до конца XIX в. Слоги распределяли (классифицировали) по рифмам (по фонетическому сходству), по тонам, по характеру инициалии (начальному согласному) и финалии (по конечному звуку – их делили на «открытые» и «закрытые»), по рядам, или «дэнкам» (при составлении таблиц и размещении в них слогов). Так, уже с III в. н. э. стали составлять словари рифм; в изданном в 1008 г. словаре «Гуань юнь» было зафиксировано 206 рифм. Кроме слога, с V в. начали выделять

тон,

находя в нем четыре разновидности: ровный, восходящий, падающий и «входящий». Рифмы в зависимости от входящих в них звуков и тонов размещали в фонетические

таблицы

, которые дают представление о противопоставленности звуков, т. е. о фонологической системе языка. Дошедшая до нас таблица 1161 г. «Юнь дзин» («Зеркало рифм») включает 43 таблицы.

Интересен набор инициалей; они разделены на пять категорий:

губные, язычные

(по нашей терминологии – это переднеязычные взрывные),

переднезубные

(переднеязычные аффрикаты и щелевые),

заднезубные

(заднеязычные) и

гортанные.

Одни из звуков вызывали повышение тона (их называли «чистыми»), другие – понижение («мутные»), В последующие века отмечается другое число таблиц и иное распределение в них слогов, что можно принять за свидетельство утраты различий между некоторыми из слогов, по крайней мере в отдельных диалектах китайского языка. Старая система рифм (106 единиц) устойчиво сохранилась лишь в классической поэзии.

В 1642 г. был составлен словарь, впервые отразивший фонетику северного (пекинского) диалекта, которая «во всем существенном совпадает с «национальным произношением» (го

Кроме чтения иероглифов, китайские языковеды, начиная с конца 1-го тысячелетия до н. э., занимались

Исподволь готовившееся открытие, связанное с объединением новых методов исследования языка – сравнительного и исторического – и подкрепленное подоспевшим к этому времени знакомством с санскритом, состоялось. Санскрит стал отдаленной, но ясной целью сравнения языков, углубления в далёкое прошлое, до «исходного» языка. В нем стали видеть основу если не всех, то по крайней мере главнейших из них – греческого, латинского, германского. Для реализации назревшего открытия требовались учёные, гениальные по интуиции и широте взглядов. И они явились. Это были Бопп, Раек, Гримм и Востоков – разные по конкретно-языковой подготовке и материалу изучения, но поразительно схожие по общей устремлённости и по моменту появления.

Открытие сравнительно-исторического метода стало ярким и долго светящимся научным явлением, определившим главное содержание лингвистической работы многих десятков языковедов Европы почти на полстолетие (с 20-х по 70-е годы XIX в.), а затем, правда в несколько иных формах, и на многие последующие десятилетия. Пионерские труды необычайно одарённых учёных явились краеугольным камнем величественного здания, которое созидалось после 1816 г. – года выхода в свет первой книги Ф. Боппа с длинным, но точным названием «О системе спряжения санскритского языка в сравнении с таковым греческого, латинского, персидского и германских языков с эпизодами из Рамаяны и Махабхараты в точном метрическом переводе с оригинального текста и с некоторыми извлечениями из Вед». Ф. Бопп привлёк внимание к санскриту, к его глагольной флексии и, показав её сходство с перечисленными в названии книги языками, высказал мысль об общности происхождения этой грамматической черты и самих этих языков. Идею, высказанную в первой, иногда называемой «юношеской» работе, «он выполнил позднее в грандиозном масштабе для всего языкового строя индоевропейских языков» в своем новом трёхтомном труде, вышедшем в Берлине в 1833–1852 гг., «Сравнительная грамматика санскрита, зендского, армянского, греческого, латинского, литовского, старославянского, готского и немецкого языков» [Томсен 1938: 60]. Этот капитальный труд был переведён на французский язык лингвистом М. Бреалем под названием «Сравнительная грамматика индоевропейских языков» (1866–1874) и вышел в свет с прекрасным предисловием переводчика.

Главная ценность труда Ф. Боппа – в методе исследования и в принятой им концепции. Считая санскрит самым древним из сравниваемых языков, он допускал, что в этом языке корни слов состояли из одного слога и были двух видов – глагольные (as –

быть, tan – растягивать)

, из которых образовывались глаголы и существительные, и местоименные – типа

ta-, та-,

лежащие в основе местоимений и некоторых частиц.

Допускалось, что флексии как склоняемых, так и спрягаемых слов в прошлом были самостоятельными корнями местоименного типа, в частности, флексия 1 л. –

Аналогично объяснено и у в латинском перфекте

Расмус Кристиан Раек в хронологическом отношении мог бы занимать первое место среди основоположников сравнительно-исторического языкознания, так как раньше Боппа сказал о главенствующей роль грамматического строя в «устройстве» языка (в «Руководстве по исландскому или древнесеверному языку», 1811) и уже в 1814 г. написал «Исследование происхождения древнесеверного или исландского языка», в котором определил сущность этимологии, её задачи и метод не как объяснение слов, а как «объяснение языка», понимая под этим объяснение слов, их склонения, спряжения и все строения языка [Томсен 1938: 52].

Это сочинение, в котором Раек, поставив в центр сопоставления языков исландский и сравнив его с гренландским, кельтским, баскским, «финским» (финским и лапландским), показывает, что у исландского языка нет черт родства с ними, зат.е. грамматическая и лексическая общность с греческим и латинским (с «фракийскими языками», которые и «должны рассматриваться как источники этого (исландского) языка» [Томсен 1938:54]).

В. Томсен, датский историограф языкознания, младограмматик по лингвистической концепции, восхищаясь гениальными способностями Раска, объясняя его многочисленные заблуждения в отношении ряда «азиатских» языков и высказывая сожаление, что учёный основные труды писал без обращения к санскриту, тем не менее утверждает: «Надо решительно признать, что в отношении метода сравнения языков Раек находится на вполне правильном пути, в особенности, поскольку целью сравнения является доказательство соотношения между различными языками, их родства и степени родства; таким образом, ясно, что этот метод мог быть освоен также без знания санскрита» [Томсен 1938: 54]. Специалисты ценят Раска за его чёткие и ясные классификации языков. Напомним и то, что он является основателем скандинавской филологии и одним из первых отделил балтийские языки от славянских, а также начал изучение финно-угорских языков.

Якоб Гримм, обогативший сравнительно-историческое языкознание рядом исследований конкретных языков и проблем, известен своей самой крупной работой «Немецкая грамматика», первый том которой вышел в 1819 г., а последний, четвертый, в 1837 г. Это не грамматика немецкого языка, а, по словам В. Томсена, «это скорее построенное на исторической основе, изложенное в виде сравнений, описание строя всех, как более древних, так и более новых, готско-германских языков…< >. В этой области языкознания работа Гримма, без сомнения, составила эпоху и ещё до сих пор является главным произведением, независимо от того, сколько бы деталей ни нуждалось в исправлении…< >. Она оказала очень сильное влияние на развитие сравнительно-исторического языкознания» [Томсен 1938: 63]. В трудах Гримма самым ценным является

историзм.

Так, он убедительно показывает, как в готско-германских языках на месте бывших глухих

р, t, с,

стоявших в начальном слоге, возникли

f, р, h,

а на месте прежних звонких

d

и g возникли глухие

t

и

к.

И хотя на эти «передвижения согласных» (термин Гримма) до него было обращено внимание Р. Раска, он многократно увеличил количество примеров и, что особенно важно, проследил судьбу этих звуков до верхненемецкого, т. е. показал и «второе передвижение согласных» как строгий фонетический закон (закон Гримма) [Томсен 1938: 64].

Касаясь общетеоретических вопросов, Я. Гримм следующим образом сформулировал свое ви́дение возникновения и развития языка: «Язык…не мог быть результатом непосредственного откровения, как он не мог быть врожденным человеку; врожденный язык сделал бы людей животными, язык-откровение предполагал бы божественность людей. Остается только думать, что язык по своему происхождению и развитию – это человеческое приобретение, сделанное совершенно естественным образом. Ничем иным он не может быть; он – наша история, наше наследие» (цит. по [Хрестоматия 1956: 58]). Из всего созданного человеком язык выделяется как самое ценное достояние: «Из всех человеческих изобретений… язык, как кажется, является величайшим, благороднейшим и неотъемлемейшим достоянием». И достоянием этим как наследием могут распоряжаться все: «… язык стал общим достоянием и наследием всех людей, без которого они не могут обойтись <…> Язык принадлежит нам всем» (с. 64).

Познакомившись с приведенными словами Гримма, можно подумать, что он считает язык явлением общественным, но это не так. Для него язык – явление природное. И это особенно заметно, когда он говорит о его развитии. «В языке, как природном организме, налицо три стадии («ступени») жизни: первая – создание, так сказать, рост и становление значений слов; вторая – расцвет законченной в своем совершенстве флексии третья – стремление к ясности мысли…». И далее автор поясняет: «Это подобно периодам развития листвы, цветения и созревания плода, которые по законам природы… сменяют друг друга в неизменной последовательности» (с. 60); затем еще определеннее и ярче: в первый период «язык живет почти растительной жизнью» (с. 61), во второй период он еще «эмоционально насыщен, но в нем всё сильнее проявляется мысль и всё, что с нею связано (гибкость флексии благоприятствует росту новых средств выражения, расцветает поэзия, напр., в Греции)», в третий период язык приобретает «б?о?льшую свободу мысли», а мысль «может быть выражена более многообразно».

Романтически настроенный Я. Грим (как и его брат Вильгельм), по достоинству ценящий народное творчество и речь, радуется быстрому развитию языков… под влиянием общественных факторов, которые оказываются сильнее природных. «Языки очутились не под властью вечного и неизменного закона природы, подобного законам света и тяжести, но попали в умелые руки людей; они то быстро развивались с расцветом народов, то задерживались в своем развитии в результате варварства тех же народов» (с. 63). Он по-юношески восхищен тем, что, в истории языка «…повсюду видны живое движение, твердость и удивительная гибкость, постоянное стремление в высь и падения, вечная изменчивость» (с. 63).

Знакомясь с дальнейшей историей нашей науки, мы убедимся в том, что Я. Грим не только создатель исторической грамматики и исторического метода изучения языка, но и провозвестник идей натуралистической школы (А. Шлейхера и его последователей) и антиномий В. Гумбольдта и Ф. де Соссюра.

А.Х. Востоков в 1820 г. опубликовал «Рассуждение о славянском языке», в котором путем сопоставления славянских языков – русского, украинского, белорусского, польского, сербского и др. сделал ряд крупных лингвистических открытий: уточнил отношения между церковнославянским (старославянским), русским, польским и сербским языками (через анализ разных рефлексов древнейших сочетаний

t

у,

dj, к

перед

е, i

, определил звуковое значение юсов через сравнение фактов «Остромирова Евангелия» и польского языка (сохраняющего носовое произношение гласных). Его открытия в области славянской фонетики, признанные отцом славянской филологии

И. Добровским

(1753–1829), были поразительными и вместе с его «Русской грамматикой» (1831) подключали славистику к индоевропейскому языкознанию в качестве ее неотъемлемой части.

Итак, четыре гениальных ученых, находясь в разных местах и занимаясь во многом разными языками, но в одном аспекте, явились создателями исключительно плодотворного сравнительно-исторического языкознания.

Блистательно начатый первый период применения сравнительно-исторического метода к середине 70-х гг. стал обнаруживать слабые стороны. Появились сомнения в его основополагающих установках (сравнение языков ради восстановления их первоосновы, «праязыка»; абстрактность и неясность в понимании языка как организма; отнесение языкознания к естествознанию – в биологической концепции Шлейхера – и психологии – в учении Штейнталя), что порождало чувство неудовлетворённости у основной массы языковедов, а у наиболее молодой и решительной её части – бунтарское настроение.

И бунт назрел. В 1876 г. в Лейпцигском университете выходит книга А.

Лескина

«Склонение в балтийско-славянских и германских языках», содержавшая установку не на конструирование становившегося всё более призрачным праязыка, а на то, чтобы сосредоточиться на звуковых

соответствиях

как родственных языков, так и разных периодов в истории одного языка. Установление фонетических соответствий в морфемах (корнях и флексиях) невольно подчиняло морфологию фонетике. Этому же способствовало и нахождение звуковых изменений под воздействием аналогий. «Два момента – закономерные звуковые изменения и влияние аналогии объясняют наличные в определённый период формы языка и только с этими двумя моментами надо считаться», – писал Лескин.

А через два года (1878) бунт разразился: была опубликована книга двух молодых лингвистов

Германа Остгофа

и

Карла Бругмана

«Морфологические исследования», первая часть которой (особенно Предисловие) содержала декларацию основных принципов исследования языка. Предисловие явилось манифестом лейпцигских языковедов. В максималистских формулировках они призывали лингвистику «прочь из затуманенного гипотезами душного круга, где куются индогерманские праформы, на свежий воздух осязаемой действительности и современности» [Звегинцев 1964: 191]. Их иронически назвали младограмматиками («Junggrammatiker»). Слово это понравилось молодому Бругману и стало названием небольшой группы молодых лейпцигских лингвистов, а затем было перенесено на учёных из разных стран и разных возрастов, разделявших (полностью или частично) их новые исследовательские принципы.

Ряды почитателей сравнительного языкознания из ученых старшего поколения («стариков», каких называли младограмматики) редели, особенно уменьшилось число поклонников Шлейхера и Штейнталя, а ряды сторонников и созидателей младограмматизма росли. К ним относятся, прежде всего, составитель Предисловия

К младограмматикам относят, хотя он гораздо шире и глубже как теоретик и исследователь, чем правоверные младограмматики, академика

Алпатов В.М.

История лингвистических учений. Учебное пособие. 2-е изд., исправленное. – М., 1999. С. 94–93.

Амирова Т.А., Ольховиков Б.А., Рождественский Ю.В.

Очерки по истории лингвистики. – М., 1975. С. 415–478.

Березин Ф.М.

История лингвистических учений. – М., 1975. С. 109–128.

Звегинцев В.А.

История языкознания XIX–XX веков в очерках и извлечениях. Ч. I. – М., 1964. – Изд. третье, дополненное. С. 184–232.

Кодухов В.И.

Общее языкознание. – М., 1974. С. 50–54.

Несмотря на то что разные авторы по-своему членят историю языкознания (В. Томсен, В.И. Кодухов, В.А. Звегинцев, В.М. Березин, Д.А. Панов и др.) на периоды, этапы и др. и дают им разные названия, нет сомнения в том, что после младограмматиков (а их время пришлось на 1870–1900 гг.) начинается короткий, но явно новый период, который многие называют «поисками новых путей», а у В.И. Кодухова он связывается с возникновением «неограмматизма и с социологией языка». Я.В. Доя помещает его между 1900 и 1916 гг. – временем опубликования «Курса общей лингвистики» Ф. де Соcсюра, а В.И. Кодухов датирует несколько иначе – «последняя четверть XIX века и начало XX столетия». Если пренебречь незначительными расхождениями в хронологии, можно принять, что выделение небольшого, но важного этапа в «поиске новых путей» вполне оправданно.

И.А. Бодуэн де Куртенэ языковедов Европы периода после смерти А. Шлейхера (1868 г.) делил на три группы: 1) верные ученики Шлейхера (среди них самый видный И. Шмидт, критик шлейхеровского «родословного древа» и автор «теории волн»), 2) младограмматики (В. Шерер, А. Лескин, К. Бругман, Г. Остгоф и Г. Пауль) и 3) «один крупный лингвист с самостоятельной позицией – Гуго Шухардт».

Об И. Шмидте и младограмматиках нами сказано выше (впрочем, Шмидта к «верным ученикам» можно отнести лишь с натяжкой), сейчас – о Шухардте.

Мы уже упомянули его «теорию географического выравнивания» (1870), нанесшую первый удар по «родословному древу» Шлейхера. Но он прославился и другим – созданием нового направления «слова и вещи» (автор книги «Sachen und Worter» /«Вещь и слово»/ 1912), активнейшей борьбой за подлинную науку с обоснованной теорией и знанием фактов многих разных языков (сам он был специалистом по романским и кельтским языкам, албанскому, баскскому, языкам Кавказа, знал финно-угорские языки и др.), с верой в социальную природу языка (язык – «продукт социальной жизни»). Само направление «слова и вещи» было ориентировано на тщательный учёт значения и происхождения слов, разграничение характера их семантики (слова – вещи, слова – процессы, слова – отношения). Однако особенно интересны его наблюдения над рождением внутренней формы слова, опирающейся на разное видение предмета. «Пусть читатель вспомнит об исключительном обилии синонимов среди названий растений – и он без труда убедится, что в одном случае решающая роль принадлежит сравнению с другими растениями, в другом случае – восприятию красоты, в третьем оценке полезности, в четвёртом – суеверию и т. д.» (цит. по: [Панов 1973: 198]). Думается, что здесь проницательный учёный подчеркивал разницу в предмете изучения между двумя ныне существующими науками о значении слова – ономасиологии (путь: от вещи к значению слова) и семасиологии (путь: от значения к вещи).

Бескомпромиссный в отстаивании своих научных убеждений перед противниками и друзьями, Г. Шухардт доводил до крайности и свои научные взгляды и формулировки. Так, например, занимаясь заимствованиями и вообще контактами между языками, он не только считал, что нет и не было ни одного чистого языка, свободного от заимствований, но и вообще выделил смешение как основной закон, по которому возникает сходство между языками. В этом смысле он даже преуменьшил роль их врождённого сходства. Конечно, в лексике это могло быть и так. А в грамматике? Бескомпромиссность, ироничность острого на язык и поступки Шухардта отпугивали от него даже близких друзей. Он так и остался одним «отдельным крупным учёным», не оставив после себя школы и верных последователей.

Ф.Ф. Фортунатов известен в научном мире как 1) создатель «Московской лингвистической школы», воспитавшей большую плеяду отечественных учёных (в их числе А. А. Шахматов, В.К. Поржезинский, Н.Н. Дурново, Д.Н. Ушаков, М. Пешковский и др.) и первоклассных зарубежных исследователей (среди них А. Белич, Э. Бернекер, X. Педерсен и др.), 2) основатель

формального направления

в языкознании; 3) один из самых проницательных исследователей в области индоевропеистики, славистики и балканистики (автор фонетического закона Фортунатова – Соссюра).

Можно без преувеличения сказать, что именно с Ф.Ф. Фортунатова начался выход российского языкознания на мировую арену и перемещение центра лингвистических достижений из Германии (Лейпцига) в Россию.

Московский университет был его alma-mater, здесь он учился на историко-филологическом факультете в 1864–1868 гг. и после научных поездок в Литву, Германию, Францию и Англию, давших ему широкие знания в области санскрита, пали (язык буддистов Южной Индии), греческого, литовского и других языков Европы, четверть века (с 1876 по 1902 гг.), вплоть до переезда в Петербург в связи с избранием академиком, занимался преподавательской деятельностью.

Не отличаясь красноречием при чтении лекций по древнейшим периодам индоевропейских языков, он не мог сделать их яркими и увлекательными. Но всех покоряла его математическая выверенность и точность формулировок, ювелирная обработанность приводимых фактов, безукоризненная логичность и последовательность изложения. И аудитория его слушателей ширилась. «Языковед-математик» – так характеризуют его поразительную способность к логике и абстракции мышления.

Будучи младограмматиком по университетской подготовке (лингвистические дисциплины он слушал у Ф.И. Буслаева) и дальнейшему образованию (в Лейпциге посещал лекции Лескина, Курциуса и Вебера), он отказался от их психологизма, заменив его грамматическим формализмом – учением о форме слов, доведя его до крайности. Его последователи, проф. Н.М. Петерсон, а применительно к школьной практике – А.Б. Шапиро, превратили положения его концепции, как показалось многим учёным и методистам, в подобие абсурда.

В лице И.А. Бодуэна де Куртенэ (Ignaci Niecislaw Badouin de Courtenau), самой крупной фигуры в истории языкознания, наука может испытывать гордость за то, что время от времени в ней появляются гении, а многие страны – за причастность к происхождению и жизни такой личности. До сих пор размышляют, с какого момента и с какого учёного наука о языке стала международной, явлением мировым. Думается, что языкознание (особенно теория языка) стало такой наукой благодаря продолжительной, разносторонней и на редкость перспективной деятельности И.А. Бодуэна де Куртенэ.

Его фамилия говорит о том, его предками были французы. Как явствует из других антропонимов (Ян Игнац Нечислав) – по рождению он поляк. А по жизни и работе – он принадлежит многим народам, и все они вправе называть его своим учёным. «Бодуэн жил и работал среди русских, поляков, немцев (в Юрьеве). Писал он на польском, русском, словенском, чешском, немецком, французском, итальянском, литовском и новоеврейском (идиш) языках» [Лоя 1968: 233], работал с 30 до 84 лет в качестве профессора в пяти университетах: Казанском (1875–1883), Юрьевском (Дерптском, ныне Тартуском, 1883–1893), Краковском (1894–1900), Петербургском (1901–1918) и Варшавском (1918–1929). Большая часть его жизни прошла в России, здесь он создал две лингвистические школы (Казанскую и Петербургскую), здесь вырастил плеяду талантливых учёных, ставших академиками, профессорами, зачинателями многих научных направлений. К его ученикам по Казани относят Н.В. Крушевского (1851–1887), В.А. Богородицкого (1857–1941), С.К. Булича (1859–1921), А.И. Александрова 1861–1917), В.В. Раддова; по Петербургу —

Л.В. Щербу, Е. Д. Поливанова, Л.П. Якубинского, Б.В. Владимировцева, А.Д. Руднева, С.И. Бернштейна, Б.А. Ларина, В.В. Виноградова, М. Фасмера и др. К ним следует добавить поляков Г. Улашина, Витольда Дорошевского и многих др.

Бодуэн после окончания университета (Варшавской высшей школы) с 1875 г. находится в научных командировках – в Праге, Йене, Берлине, Петербурге (здесь он занимается под руководством И.И. Срезневского), Лейпциге, Милане, Австрии, Литве; зачастую с котомкой за плечами записывает живую речь крестьян. В частности, на собственных записях основана его докторская диссертация «Опыт фонетики резьянских говоров» (защищена в 1875 г. в Петербурге).

Уже в первой печатной работе по проблеме аналогии (1868 г.) он выступил как новатор, ошеломивший своих учителей теоретическим введением, называвшимся «Сокращение основ в пользу окончаний». Это введение было столь смелым, что редактору журнала, знаменитому А. Шлейхеру, пришлось изъять его, и оно увидело свет лишь в 1902 г. На фоне почти исключительно фонетических штудий младограмматиков анализ развития

В жизни гениев обычно не бывает периодов ученичества. Так было и у Соссюра, француза по национальности, родившегося в Женеве и сделавшего свое открытие в 19 лет, будучи студентом первого курса знаменитого тогда Лейпцигского университета (в 1876 г.). Занимаясь индоевропейскими языками, в частности истоками гласного

а,

он предвосхитил закон Коллица (1879), доказавшего, что в праязыке было не три (а, г, u), а пять гласных (а, е, /, о, и). И это было сделано в Лейпциге, в цитадели младограмматизма, на глазах у знаменитых профессоров – Лескина, Бругмана и Остгофа. Через год он пишет «Трактат о первоначальной системе гласных в индоевропейских языках» (напечатан в 1879 г.), который так и не был превзойдён его именитыми учителями. В книге речь шла о «сонантическом коэффициенте», приведшем к учению о редуцированном

э

(шва) и ларингалам. С 1881 по 1891 гг. он работает в Париже, публикует статьи по сравнительной грамматике, анализирует метод исследования младограмматиков (преимущественно индуктивный, атомарный, без учёта системных связей). Его учениками в этот период были А. Мейе, ставший ведущим учёным в области сравнительно-исторического, а затем и социологического языкознания, и М. Граммон, лучший фонетист в Европе, и др.

Вернувшись в родную Женеву, с 1891 г. он становится экстраординарным, а через пять лет ординарным профессором. В 1906 г. ему поручают кафедру общего языкознания, где он с 1906 г. трижды читает новый для него курс, давший название его посмертно изданной книге «Курс общей лингвистики». Соссюр умер в 1913 г., а книга вышла в 1916 г. Её подготовили Балли и Сеше по тем записям, которые сохранились у слушателей лекций Соссюра, прочитанных им в 1906–1911 гг.

Книга была воспринята как откровение. В 1931 г. она вышла на немецком языке, в 1933 г. на русском. Началось её триумфальное шествие по всем лингвистическим центрам мира. К непосредственным ученикам и последователям (Мейе, Граммон, Буайе, Балли, Сеше и др.) добавились другие – француз Вандриес, бельгиец Соммерфельт, англичанин Гардинер, голландец Схрейнен, русский Карцевский и др. С каждым десятилетием их число увеличивалось. В книге было так много свежего, что едва ли не каждое принципиальное положение могло послужить основой для появления целого направления в языкознании, и не только в нём. Так и случилось. Привлекали идеи – неожиданные и простые. Завораживали одни формулировки – чёткие и образные, ставили в тупик другие – противоречивые и непонятные. Все это возбуждало интерес и желание согласиться или спорить с главным, а неясное объяснять дефектами записи его лекций студентами.

Показательно, что сначала были восприняты отдельные положения, и скоро, уже через десяток лет, они дали начало новым подходам к языку (социальному, структурно-системному, синхронно-современному, семиотически-знаковому и др.). И лишь к середине XX в. была осмыслена вся концепция и все причинно-следственные её составляющие. Как абсолютно правильное и ценное было воспринято следующее.

1. Ф. де Соссюр с предельной точностью указал на предмет лингвистики: «Единственным и истинным объектом языкознания является язык, рассматриваемый в самом себе и для себя». В этой формулировке, кстати, приведённой в заключительной части книги, содержатся три важных положения, два из которых верны, а третье вызывает недоумение и некоторыми комментаторами труда великого женевца считается не «соссюровской», а порожденной либо домысливанием издателей, либо (если это слова Соссюра) приёмом лектора: для простоты и большей чёткости всё доводить до крайности.

Начало этого периода связывают с публикацией «Курса общей лингвистики» Ф. де Соссюра (1916) и расшифровкой чешским учёным

Б. Грозным

хеттской клинописи (1915–1917), подтвердившей правоту Соссюра относительно праиндоевропейских ларингалов, предсказанных им ещё в 1877 г. Это событие лишний раз показало значение дедуктивно-системного исследования языковых явлений, вводимых Соссюром взамен индуктивно-атомистического их рассмотрения. Работа Грозного «Язык хеттов, его структура и принадлежность к индоевропейской семье языков» (1916–1917) всколыхнула всю индоевропеистику, открыла перед ней новые горизонты, требовавшие более широких подходов и более совершенных методов обработки материала.

Для работы по-новому как нельзя лучше подходил тезис Соссюра о том, что язык есть «система, подчиняющаяся своему собственному порядку»; он освобождал язык от вмешательства в его изучение логики, психологии, социологии и других наук с их чуждых языку позиций, с применением категорий и терминологии. Размежевание между языкознанием и «сопутствующими» науками обострило необходимость постановки и решения междисциплинарных проблем, почти не ставившихся в предыдущие периоды.

Всеобщая методологическая перестройка всего отчетливее сказалась в углублении традиционной индоевропейской тематики.

Представление о строении древнейшего корня, о разновременности ряда фонетических и морфологических явлений (относительная хронология), об акцентуации и интонации, о семантике, синтаксических конструкциях, степени близости языковых ветвей и конкретных языков – все это стало тематикой индоевропеистики на новом этапе ее развития.

Почти весь четвёртый период языкознания не сходили с повестки дня такие вопросы, как хеттские и анатолийские языки, теория ларингалов (особых согласных –

h, hh и

др., в своё время названных Соссюром «сонантическим коэффициентом»), реконструкция праиндоевропейской системы вокализма в наидревнейшее и в более позднее время, теория корня и всей морфологической структуры слова, общий облик индоевропейского праязыка в древнейшей и позднейшей (накануне распада) стадиях.

По мере расширения и углубления сравнительно-исторического языкознания возникали новые проблемы и даже направления. Среди них ареальная лингвистика, глоттохронология, научная этимология, теория семантического поля и некоторые др. Первоначально эти проблемы обсуждались и решались на материалах только индоевропейских языков, их прошлого и современного состояния. Потом они были распространены на неиндоевропейские семьи – финно-угорскую, семитскую, тюркскую и ряд других.

Вовлечение в зону исследования новых данных по казалось бы хорошо изученной к этому времени индоевропейской семье (по тохарско-лувийскому и особенно хеттскому языкам) рождало сомнения в правильности уже полученных решений и выводов (в частности, относительно ряда «промежуточных» праязыков). Это вынуждало вновь и вновь обращаться к таким «дежурным» темам, как распределение языков по группам centum и sat3m («возмутителями» устоявшегося было спокойствия оказались хеттские языки – иероглифический и клинописный), выяснение истинных причин более заметного сходства между отдельными ветвями языков (в частности, между балтийской и славянской, для которых А. Шлейхер предполагал «ступенчатый» праязык, а теперь отрицалась его реальность. То же было и с италийской и кельтской ветвями: причину их сходства видели не в родстве, а в территориальной близости, в «свойстве».

Появляются работы о родстве крупнейших семей – индоевропейской, уральской, алтайской и др., объединяемых в ностратическую макросемью.

Критикой психологического индивидуализма младограмматиков и утверждением идеи Соссюра о противопоставленности языка (общественного явления) и речи (индивидуально-психической сущности) было обусловлено зарождение в начале XX в. «социологического языкознания». Название это встречаем у самого Соссюра, хотя более развёрнутое наполнение его дали французские и швейцарские последователи Соссюра

Мейе, Вандриес, Сеше, Балли

и позднее примкнувший к ним бельгиец

Соммерфельт.

К общественным явлениям относят почти всё, что не является природным, или биологическим. Поставить язык в один ряд со всеми другими общественными явлениями, изучавшимися в начале XX в. Дюркгеймом, Леви-Брюлем и другими социологами и этнографами – значило бы растворить его и науку о нём в социологии. Кстати, такая опасность становилась реальностью, особенно в связи с тем, что направлению давали название «социология языка».

Однако ещё Соссюр подчёркивал, что язык – особое общественное явление, отличное от многих других, особенно политических, юридических и т. п. Отличен он и от психических явлений, хотя и хранится в голове отдельных личностей и реализуется ими индивидуально.

Своеобразие языка в том, что он представляет собой систему знаков, причем знаков особого рода – и материальных (слово звучит, слово пишут), и идеальных (с ним связывают какое-то значение). Но это ещё не всё. Языковой знак (слово) не одинаков по отношению к называемому предмету и по отношению к говорящему человеку, обществу. Как название предмета знак условен, случаен, произволен и чаще всего бывает разным по языкам (напр., «стол»: русск.

стол

, нем.

Tisch

, норвеж. bord, фр.

table

, англ.

table

, коми-зырянск.

пызан).

Однако в отношении усвоившего его человека, говорящего, коллектива знак как бы теряет свою произвольность и становится обязательным. Именно в этом обязательном для меня и для других значении он употребляется в данное время членами этого социума и передаётся последующим поколениям.

А как быть с индивидуальном творчеством? Пожалуйста, творите, сочиняйте слова. Но помните, что язык примет в свою систему только то, что не противоречит ей, и только то, что обогатит её. Бесталанных поделок или выкрутасов язык не принимает.

Пражский структурализм

Американский структурализм (дескриптивная лингвистика)

Копенгагенский структурализм (глоссематика)

Внимание к диалектам было свойственно для всех периодов истории языкознания. Разница лишь в понимании их специфики и ценности для науки. В первом периоде (Бопп, Гримм и Гумбольдт) не делалось различия между письменными источниками (литературным языком) и говорами. Показательно, что первая работа немецкого диалектолога Иоганна Шмеллера вышла в 1821 г., а вторая, в четырёх частях, в 1827–1837 гг. В период младограмматизма данные живых говоров оцениваются выше литературных, поскольку диалекты существуют в естественных условиях и лучше отражают жизнь языка как природного организма. Не случайна высокая оценка, данная младограмматиками описанию родного говора, выполненному в 1876 г. Вентлером, учителем из немецкой Швейцарии. О значимости диалектных материалов свидетельствует и факт их целенаправленного сбора анкетным способом, предпринятого в том же году Г. Венкером для составления атласа. К 1886 г. (за десять лет) народные учителя прислали в Дюссельдорф-на-Рейне 40 тысяч анкет, содержащих в основном ответы по фонетике (сам «Немецкий атлас» составил шесть томов и был напечатан только в 1926–1932 гг.). Преемник Венкера Ф. Вреде организовал описание местных говоров методом бесед с говороносителями, занявшее 42 тома (они выходили с 1908 по 1942 г. под его редакцией). Так что немецкие диалекты изучались активно не только во второй, но и в третий, и в четвёртый периоды истории языкознания. От Вреде эстафету принял Т. Фрингс, выпустивший свой первый труд в 1913 г., а последующие в 1948 и др. годы.

Иначе подошли к делу французы. Начав работу позже немцев, но применив более разреженную сетку (639 пунктов на всю Францию),

Ж. Жильерон

и

Э. Эдмон,

сосредоточив главное внимание на лексике, сумели составить 12-томный лингвистический атлас Франции и опубликовать его намного раньше немцев – в 1902–1910 гг. Вслед за французским и немецким атласами пошли другие европейские атласы – Италии, Швейцарии и т. д.

В России идея составления географических карт языков вынашивалась с середины XIX в. И.И. Срезневским и В.И. Ламанским, в 80-е гг. Бодуэном де Куртенэ, но осуществить её было суждено лишь в 1915 г. («Диалектологическая карта русского языка в Европе»),

В 1945 г., сразу после окончания Великой Отечественной войны, началось невиданное по масштабам изучение русских народных говоров для «Диалектологического атласа русского языка» (ДАРЯ), которое завершилось публикацией одного из тринадцати запланированных томов («Атлас русских народных говоров центральных областей к востоку от Москвы», 1957), а затем сведением собранных материалов по центральной части России и изданием трёх томов «Диалектологического атласа русского языка. Центр Европейской части СССР (ДАРЯ). Первый выпуск (Альбом первый. Фонетика. Карты) вышел в 1986 г., второй выпуск, посвященный морфологии, – в 1989 г., а по третьему выпуску издан «Указатель» и первый полутом с картами по лексике (1997). Полутом с картами по синтаксису находится в печати. Часть лексических карт в упрощенном варианте издана в книге «Язык русской деревни. Школьный диалектологический атлас. Пособие для общеобразовательных учреждений» (М., 1994).

Белорусы обследовали всю территорию своей республики и издали образцовый «Диалектологический атлас Белоруссии», отмеченный Государственной премией. Работой над русским и белорусским атласами руководил чл. – корр. АН СССР Р.И. Аванесов, редактор книги «Вопросы теории лингвистической географии» (1962). За период работы над атласом сотни научных сотрудников академических институтов, преподавателей вузов и студентов прошли отличную школу научно-исследовательской работы. И так было во всех республиках необъятной страны.