Я нашел вчера письма Вайолет к Биллу. Вложенные в книгу листки словно вырвались на волю и в беспорядке рассыпались по полу. О существовании этих писем я знал долгие годы, но ни Билл, ни Вайолет никогда не рассказывали мне, что в них. Зато они рассказывали, что, прочитав последнее, пятое письмо, Билл понял, что дольше не может быть мужем Люсиль, закрыл за собой дверь дома на Грин-стрит и прямиком направился в Ист-Виллидж, где жила Вайолет. Об этом было столько говорено-переговорено, что теперь эти листочки стали куда весомее. Читал я с трудом, глаза уже никуда не годятся, но все-таки мне удалось разобрать каждое слово. Дочитав до конца, я понял, что должен сегодня же начать эту книгу.

Когда я лежала на полу в мастерской, а ты писал меня, я на тебя смотрела. Смотрела на твои руки, плечи и особенно на пальцы, — писала Вайолет в четвертом письме. — Как же я хотела, чтобы ты повернулся, подошел ко мне и провел рукой по моему телу тем же движением, каким втирал краску в холст. Как я хотела, чтоб твой палец давил мне на кожу, как будто это полотно, — мне казалось, что, если этого не произойдет, я сойду с ума, но с ума я так и не сошла, а ты до меня так и не дотронулся. Ни разу. Даже руки не пожал.

Картину, о которой пишет Вайолет, я впервые увидел лет двадцать пять назад. Это было в Сохо, там, на Принц — стрит, есть одна галерея. В то время я еще не знал ни Билла, ни Вайолет. Большинство выставленных работ показались мне скучной минималистской тягомотиной. Картина Билла висела отдельно, большое полотно, метр восемьдесят на два сорок. На нем была изображена женщина, лежащая на полу. Приподнявшись на локте, она словно пыталась разглядеть что-то за пределами холста. Оттуда, извне, в пустую комнату рвался ослепительный свет, заливавший лицо и плечи молодой натурщицы. Ее правая рука спокойно лежала на лобке. Подойдя поближе, я разглядел, что она сжимает в пальцах желтую игрушечную машинку — крошечную копию вездесущего нью-йоркского такси.

Только через минуту я понял, что на холсте изображены три человека. В правом дальнем углу я заметил еще одну женщину, которая убегала прочь; во мраке можно было разобрать только ее ступню и щиколотку, остальное растворилось за пределами картины, но оставшаяся в раме кожаная туфля была прорисована с такой нестерпимой тщательностью, что, раз взглянув, я возвращался к ней глазами снова и снова. Исчезнувшая женщина становилась таким же важным персонажем картины, как и та, другая. Но на холсте их было трое. Третий был тенью. В какой-то момент я принял его тень за свою, но потом понял, что она выписана художником и является частью замысла. Кто-то стоял снаружи, за пределами картины, там же, где стоял я, когда заметил, что живот и бедра натурщицы почему-то кажутся темнее; кто — то разглядывал молодую красавицу, на которой не было ничего, кроме мужской футболки.

Справа от картины висела маленькая табличка с надписью: "Уильям Векслер. Автопортрет". Сперва я решил было, что художник шутит, но потом понял, что нет. Возможно, подобное название рядом с мужским именем намекает на некое женское начало в его "я", возможно, речь идет не о раздвоении, а о растроении личности? Возможно, этот завуалированный треугольник — две женщины и тот, кто смотрит, — имеет непосредственное отношение к самому художнику? А может, название картины связано не столько с ее содержанием, сколько с формой? Присутствие творца то становилось совершенно незаметным, то внятно проступало на холсте. Его не чувствовалось в фотографической точности, с которой было выписано лицо женщины, в свете, льющемся сквозь невидимое окно, в гиперреалистическом изображении туфли. Но зато длинные волосы натурщицы представляли собой густое месиво краски с мощными мазками красного, зеленого, синего. Вокруг туфли и лодыжки были отчетливо видны широкие полосы — черные, серые, белые, — нанесенные мастихином. В этих плотных сгустках пигмента я заметил отпечатки большого пальца. Кто-то резко, даже зло месил краску.

Восемь дней спустя Мэта не стало. Пятого июля, приблизительно в три часа пополудни, они сплавлялись на байдарке по реке Делавэр — Мэт, еще шестеро мальчишек и трое вожатых. "Тройка" Мэта налетела на камень и перевернулась. Мэта выбросило в воду и швырнуло головой о валун. От удара он потерял сознание, захлебнулся и утонул, утонул на мелководье, прежде чем его успели вытащить. Долгие месяцы мы с Эрикой скрупулезно восстанавливали ход событий, пытаясь найти виноватого. Сперва мы винили Джейсона, вожатого, который был кормовым, потому что все тогда решили считаные сантиметры, и, направь этот парень байдарку буквально на пять-шесть сантиметров правее, столкновения бы не произошло. А два сантиметра левее — и они бы налетели на камень, но зато Мэт не ударился бы головой об этот проклятый валун. Потом мы думали, что виноват Расти, мальчишка, сидевший посередине. За какие-то секунды до столкновения он вскочил со своего места и принялся вихлять перед Джейсоном задом. В эти-то секунды кормовой и упустил из виду мель и пороги прямо по курсу. Когда Джим и еще один паренек по имени Сайрус вытащили Мэта из воды, они думали, что он просто захлебнулся. Джим начал делать ему искусственное дыхание рот в рот, вдувая воздух в его бесчувственное тело. Они поймали на шоссе машину, и водитель, некий мистер Ходенфильд, помчался с ними в ближайшую больницу. Она оказалась уже не в Пенсильвании, а в штате Нью — Йорк, в городке Калликун, муниципальная больница имени Гровера М. Херманна. Все это время Джим ни на секунду не переставал делать Мэту искусственное дыхание. Он нажимал ему на грудь, а потом снова и снова вдыхал ему воздух в рот. Но в больнице врачи сказали, что Мэт мертв, и констатировали смерть. Какое нелепое слово: "констатировали". Мэт умер раньше, еще на реке, но там, в приемном покое, врачи произнесли эти слова, и все было кончено. Констатация превратила смерть в свершившийся факт.

В тот вечер в нашей квартире зазвонил телефон. Трубку сняла Эрика. Я стоял там же, на кухне, буквально в метре от нее. Я видел, как она изменилась в лице, схватилась рукой за край стола, чтобы не упасть, и выдохнула в трубку одно только слово:

— Нет!

День выдался жаркий, но кондиционер мы почему-то не включали, и с меня градом катился пот. Глядя на Эрику, я взмок еще больше. Эрика что-то черкала в блокноте. Руки у нее прыгали. Она слушала голос в трубке и молча хватала ртом воздух. Я знал наверное, что речь шла о Мэте. Эрика повторила слова "несчастный случай". Увидев, что она записывает адрес больницы, я кинулся в прихожую за бумажником и ключами от машины. Меня трясло как в лихорадке. Когда я вернулся в гостиную с ключами в руке, то услышал голос жены:

— Лео, этот человек, он сказал… Он сказал, что Мэт умер.