Синь-озеры…
Глухие, тесные леса и перелески, всегда полные тьмы, слоено ночь никогда не уходит оттуда, и тихие поляны, укрывшиеся в них, длинные, глубокие овраги, безвестные речушки, и болотины, и звериные тропки, которые никуда не ведут. Здесь, в краю Синь-озерском, живут и действуют мои герои — и те, с кем судьба действительно соединила меня, и те, что вызваны к жизни моим воображением. Это десантники, разведчики, подрывники, подпольщики. Их мучила общая беда, и надежда была у них одна, и вера, питающая эту надежду.
Бывает, мне приходит в голову, что все горькое и страшное, происшедшее со мной, с моими товарищами в военные годы, выдумано во время болезни или в горе… Да и то, горя было тогда много. Оно заполнило всю нашу жизнь, вот так же, как тучи заволакивают небо, и небо уже не цвета радостной сини, а тяжелое, черное.
Часть первая
1
Дождь хлынул на них, когда они уже были внизу и отцепили парашюты. Лица стали мокрыми. Холодная тьма осела на землю, и то, что они видели здесь днем — дороги, деревни у дороги, сады, поля, скирды, — сделала бесплотным, ночь все лишила цвета и формы.
В эту ночь десять бойцов, Кирилл — их командир — одиннадцатый, последний раз поднялись с учебного аэродрома под Москвой и прыгнули с парашютом. Сутки назад вышли они из казармы и почти без отдыха делали свое трудное солдатское дело. Пять недель привыкали они ходить по невидимым тропам, размытым дождями и таким вязким, что без усилия не вытащить ноги из густой хватающей грязи, продираться сквозь заросли, подолгу, притаившись, лежать в болоте, ползти, зарываясь руками и коленями в топкие торфяники, подражать манками птицам и зверям. «Война возвращает человека к жизни пещерных пращуров…» — угрюмо размышлял Кирилл, ступая во тьме.
Он удивился: с чего бы пришло такое на ум? Кирилла не покидало ощущение гнетущей тесноты, словно и впрямь брел он по пещере — нет и нет ей конца… В четвертом часу ночи, под дождем, и не то примерещится. Он остро ощутил вдруг, что война отбросила его куда-то далеко назад, непостижимо далеко, в мир, где все другое, даже представления о жизни и смерти. Смерть в том мире была гораздо ближе, чем ей полагалось быть по справедливой логике жизни. Той самой логике, которая, как земля хлеб, как родник воду, рождала в нем желанья, радость, идеи, надежды, привязанность к женщине, мужество и горячую силу ненависти, когда губительный ветер грозился загасить солнечную искорку его существования.
Выбрались на шоссе. Осанистый, крепкий, Кирилл двигался твердо, хоть усталость и его валила с ног, — выносливость старого солдата. Он слышал глухой, неровный топот бойцов, следовавших за ним, и подумал, что впереди другие ночи и дороги другие, полные риска, подумал так, словно эти ночи уже перед глазами и он уже пробирался по тем, другим дорогам.
Ему было под пятьдесят, он и не заметил, как постепенно в лоб врезались — от виска к виску — крутые складки, придавшие лицу не то упрямое, не то сердитое выражение, как резкие рубцы легли в углах жестких губ, как прямые волосы, зачесанные назад, тронул спокойный мороз. «Чепуха! — отводил он эти приметы. — Чепуха!» И что́ седина, что́ морщины, если он по-прежнему полон надежд, полон предчувствия доброго будущего. Он вводил в мечту действие, и мечта начинала жить, и будущее было для него то же настоящее — его далекое и лучшее продолжение. Он был из тех людей, которые хотят всего, в нем бродил сильный дух радостного нетерпенья. «Не время человека старит. Если ты не исчерпал то, что в тебе есть, старость не придет. Все дело, братец, в том — что́ в тебе есть…»
2
Вылет откладывался со дня на день.
Низкие тучи загромоздили небо и, недвижные, застыли на нем. Уже пятые сутки метеорологи тщетно искали брешь, которой можно было бы воспользоваться для выброски десанта. Метеорологические сводки были неутешительны. «Вот и сиди в казарме. Жди…» — нервничал Кирилл. Что для десантника может быть хуже отмены полета! Каждый раз, когда наступало утро и было видно, что полет не состоится, Кирилл надеялся: завтра сводка будет наконец благоприятной.
Кирилл толкнул дверь, вошел в комнату с широким окном, перечеркнутым белыми бумажными полосами. С недобрым предчувствием приходил он сюда. За столом, придвинутым к стене, долговязый дежурный с землистыми, будто немытыми, щеками заполнял бюллетени погоды. Он даже не взглянул на Кирилла.
— И сегодня, конечно, дрянь дело? — с недовольной уверенностью сказал Кирилл. — А?
— А-а! — невозмутимо подтвердил дежурный, не поднимая головы, и левой, свободной рукой протянул через плечо листок с голубой полоской в верхнем углу. — На божьем фронте без перемен.
3
Лейтенант Левенцов перечитывал письмо от бабушки, жившей в Сибири. Бабушка поздравляла его с днем рождения. Он как-то выпустил из виду, что позавчера ему исполнилось двадцать два года. Никого, кроме нее, у Левенцова не осталось — отец, командир полка, и мать, военврач, погибли в первые месяцы войны. «Много это или мало — двадцать два?.. — усмехнулся. Много, много…» В прошлом уже столько трудного, горестного, и оно давит, и никуда от него не уйти. Иногда кажется, что ничего, собственно, еще и не начиналось, и сразу вот это… Повестка из райвоенкомата. Он запирает комнату, сдает управдому ключ. Спускается вниз, по Покровке выходит на Ильинку и попадает на Красную площадь. А потом — казарма. И вот ожидание вылета… Конечно, многое у него еще впереди. Но и позади уже много.
Левенцов был рад письму. Только сейчас заметил он, что пришло оно через шестнадцать дней после того, как на конверт лег почтовый штемпель. Улыбнулся, подумав о маленькой, толстенькой старушке с добрыми, большими, как у матери, глазами. «Сегодня же напишу ей. Долго теперь не придется писать писем. И получать тоже».
Размышления его прервал шум — смешливый голос Паши, бранчливые выкрики Тюлькина. Шум доносился сюда, в самый конец длинного помещения. «Опять Паша. — Левенцов сунул письмо в карман. — Ох, этот задира, доведет он Тюлькина».
Нехотя поднялся с койки. Плечистый, высокий, с бравой выправкой, недавний студент педагогического института, Левенцов выглядел настоящим военным. Глаза, темные, под длинными — вразлет — бровями, смотрели открыто и прямо. Давний шрамик, будто прилипшая ниточка, над левым виском делал чуть суровым его улыбчивое лицо. Он направился к столу, где бойцы чистили оружие. Под руками, перепачканными ружейным маслом, жирно поблескивали ствольные коробки, возвратно-боевые пружины, рожки магазинов, подаватели… Справа сидели Паша, Толя Дуник, Хусто Лопес, слева — Михась, Якубовский и Петрушко. Сбоку на табурете, рядом с Пашей, примостился Тюлькин. По выражению лиц видно было, что здесь уже давно весело.
— Послушай. — Паша, широкоскулый, смуглый крепыш, опустил свою тяжелую руку на плечо Тюлькина. — Послушай…
4
А вон командир и комиссар.
Кирилл с порога:
— Тихо что-то. Не похоже на наших хлопцев… А может, комиссар, дверью ошиблись?
Все улыбнулись, Кирилл и Ивашкевич тоже. Десантники не спускали с Кирилла глаз, никто не старался скрыть своего нетерпения: что скажет командир?
А он развел руками, сказал почти весело, или так показалось:
