Небо не было синим — оно было тёмно-серым, как чугун, и таким же тяжёлым. Кроны деревьев не были зелёными — они были чёрными, как будто кто-то искусно вырезал их из серого фона, открыв прячущуюся за ним пустоту. Кровь должна была оказаться не красной, а чёрной, как дёготь. В ночь полнолуния весь мир казался оборотню чёрно-белым, и только Луна, похожая на огромную сияющую жемчужину, была такой же, как и во все другие ночи.

Кривой Коготь мог бы бежать гораздо медленнее, но у него было такое хорошее настроение, что он нёсся, не чувствуя усталости. Разве есть что-то, сравнимое с полнолунием, с силой и скоростью, на которые способен лишь оборотень? Пятна света и тени прыгали и плясали у него перед глазами, кровь стучала в висках и сердце билось так быстро, что, казалось, сам его учащённый стук подгоняет оборотня: «Быстрей! Быстрей! Быстрей!»

Его большие острые уши, отогнутые назад, улавливали малейший звук, и он с удовольствием отмечал, как бесшумно движется — ни одна веточка не хрустела под лапами, и только слышались мягкие тяжёлые удары подошв о землю, шум воздуха в моменты длинных прыжков и лёгкий стук кусочков дёрна, вырываемых из земли когтями. Он-то это слышит, но вот человек — нет. Они вообще ничего не слышат, пока не зарычишь им в самое ухо.

Его жёлтые глаза были сощурены и смотрели вперёд. В обличье волка он не мог видеть то, что находилось под его носом, но зато прекрасно видел то, что находилось справа и слева. Он вырвался на высокий берег лесного озера, и левый глаз уловил его отражение в сером и ровном, как и небо, зеркале воды — отражение бежало с такой же скоростью, как и он, большое тело с горбатой, как у гиены, спиной было вытянуто в струнку, длинные передние лапы с силой вонзались в землю, более короткие задние с силой отталкивались от неё. Будь он человеком, он бы хохотал во весь голос — так ему было радостно от влажного воздуха, запаха озёрных глубин и сохнущей листвы… и запаха человека.

Как стрела, он ворвался в лес, совершенно тихий — птицы улетели из гнёзд, а звери покинули норы и тропы ещё со вчерашнего дня, когда он, ещё будучи в облике человека, пришёл сюда. И эта тишина отзывалась в нём беззвучным воинственным кличем: «Быстрей! Быстрей! Быстрей!»

Когда приходило время взимать плату за проживание, Лантадик Нерел почти всегда отправлял за этим своего сына Тальнара. Причин тому было несколько: во-первых, с возрастом старые раны усугубились прогрессирующим артритом, и Лантадику было уже не так легко преодолевать дальние расстояния — а для того, чтобы дойти до его старого дома, требовалось не менее, чем полдня. Во-вторых, с тем домом были связаны тяжкие воспоминания, до сих пор заставлявшие его кричать от ярости во сне и часто погружавшие его в мрачное настроение. В-третьих, он был уверен в том, что его сын — мягкотелый бездельник, которого необходимо чем-то занять. Последнее, впрочем, не мешало ему покупать себе папиросы и пиво на деньги, которые Тальнар зарабатывал, давая уроки танцев.

Ранним утром августовского полнолуния Тальнар спустился со второго этажа уютного, хоть и не слишком чистого, дома в городе Станситри, который они с отцом занимали уже больше десяти лет. К тому времени Лантадик уже ушёл по каким-то своим делам — как был уверен Тальнар, он снова бродит по улицам, грызя папиросу, или сидит в каком-нибудь кабаке, который работает с раннего утра, с каждым глотком пива всё глубже погружаясь в свои горькие и злые мысли, или выбивает ненужные ему фоторамки и игрушки в тире. Однако Лантадик не мог уйти, не поручив своему сыну какое-нибудь дело — вот и сейчас Тальнар обнаружил в комнате, служившей и гостиной, и столовой, на столе, служившем и для еды, и для смазки оружия, записку от отца. В ней он напоминал Тальнару, что сегодня расчётный день, а значит, нужно сходить в их старый дом.

Тальнар убрал записку в карман. О том, что сегодня ему снова нужно будет прийти на окраину деревни Хорсин, где стоял дом егеря, он знал не хуже отца. За последние четыре года, с тех пор как в пустующей хибаре появились жильцы, он ходил туда несколько раз в год, а с тех пор, как отец решил окончательно сложить с себя и эту обязанность, — каждый месяц. Накидывая лёгкую летнюю куртку в прихожей, Тальнар улыбался — этот поход за деньгами наверняка станет последним. В конце августа он уедет в Риндар, где его уже приняли в университет, и вряд ли когда-то ещё увидит этот старый дом, в котором жил его отец, будучи егерем, и в котором умерла его мать.

За пятнадцать лет, которые прошли с ночи её убийства, Лантадик больше не женился, хотя не одна женщина хотела бы стать хозяйкой в его доме и новой матерью для Тальнара. Последнее понять можно было легко: такого ласкового, тихого, хорошенького и скромного малыша было поискать. Никогда не грубит старшим, не лезет в грязь, не рвёт брючки на коленках, не дерётся и не дразнит девочек. Чудный ребёнок, вот только Лантадик так не считал. Спору нет, он любил сына, но всё же его удивлял и раздражал спокойный, даже вялый характер мальчика. Лантадик рассчитывал на то, что сын станет его помощником и преемником, но вот беда, Тальнар никакого интереса к егерскому делу не испытывал. Он умел стрелять и неплохо ориентировался в лесу, но куда больше ему нравилось сидеть тихонько в уголке с книгой или уходить гулять в одиночестве, подальше от компаний шумных мальчишек, которые его недолюбливали и частенько поддразнивали, а иногда и старались поколотить. Те времена уже давно миновали, но неприязнь отца никуда не делась, и именно это, а не жажда развлечений и шика столичной жизни, подтолкнуло Тальнара к отъезду из города.

Чаще всего их разногласия происходили из-за работы Тальнара. Молодой человек с детства ходил в танцевальную школу в Станситри. Собственно, гордое название «школа» это заведение получило непонятно отчего: скорее это был просто кружок. Его создатель, пожилой танцор по фамилии Иврен, брал за уроки очень маленькую плату, зато уж работал с отдачей: найдя талантливых мальчиков и девочек, не давал им никаких поблажек. Тальнар был единственным мальчиком в младшей группе этого кружка, и если кто-нибудь другой на месте Иврена не напрягал бы единственного кавалера, этот тренировал Тальнара до изнеможения. К семнадцати годам Тальнар научился танцевать так хорошо, что даже выступал на редких праздниках. Отцу это очень не нравилось. Танцы казались ему потерей времени, занятием, недостойным мужчины. Тальнар же в ответ на все отцовские нападки предпочитал отмалчиваться. Когда Иврен неожиданно умер, и все его ученики остались без наставника, Тальнару пришла в голову идея самому попробовать себя на учительском поприще, и однажды он пришёл в маленькую деревню Хорсин недалеко от Станситри. Там он попросил у старосты деревни три раза в неделю арендовать помещение школьного спортзала для занятий танцами, обещая отдавать треть полученных за уроки денег. Прикинув выгоду, староста согласился, и Тальнар в тот же день вывесил возле входа в школу сделанное своими руками объявление о том, что в школе открывается танцевальный кружок.

Тальнар очнулся в темноте. Если бы не сильный лунный свет, он бы вообще ничего не видел, а так он ясно различал над своей головой посеребренные кроны деревьев и клочок звёздного неба между ними. Он всё ещё был слегка ошеломлён и чувствовал себя так, как будто его разбудили посреди ночи, но буквально через несколько секунд резко вскочил на ноги — он находился в незнакомом месте.

Тропа, по которой он недавно шёл, исчезла. Тёмные старые деревья обступили его со всех сторон. Их подножий не было видно из-за густых папоротников и других лесных растений. Тальнар растерянно огляделся по сторонам. Много раз он ходил по этому лесу, думал, что знает его, но никогда ещё не чувствовал себя таким беспомощным. Лес, который раньше казался ему таким приветливым и красивым, сейчас внушал ему неприятный, сосущий страх. Невольно вспомнились истории про оборотней, но Тальнар быстро отогнал эти мысли — никаких оборотней здесь больше не осталось, их перебили или прогнали, ещё когда он был ребёнком. Он почувствовал, как на его лбу проступает влага, и вытер его рукавом. Что делать? Пытаться найти дорогу домой посреди ночи — безумие, но оставаться здесь нельзя. Он не сомневался в том, что его притащил сюда тот, кто напал на него днём, и то, что пока этот неизвестный не пришёл, чистая случайность. Дожидаться этого Тальнар не собирался. Внезапно вспомнив о том, зачем он пошёл вчера в лес, он схватился за карман куртки — его не ограбили, деньги Ригтирна были на месте.

Оглядываясь, он увидел, как что-то блеснуло за деревьями мягким серебряным светом, похожим на свет луны. Тальнар бросился туда, чувствуя резкий и радостный прилив сил — если он не ошибается, это Гусиное озеро. Если это так, ему остаётся только найти вытекающую из него безымянную речку, которая в конце концов выведет его к Станситри. Радостно вздохнув от облегчения, он заторопился к высокому крутому берегу озера, и вскоре увидел его — большое, освещённое луной, с заросшими берегами.

«Отлично, — подумал Тальнар, — теперь осталось только найти этот ручей».

Чувствуя себя гораздо смелее, он зашагал по берегу, стараясь держаться ввиду озера. Это было непросто — берега заросли высоким ивняком, через который приходилось продираться, и это замедляло путь и приводило Тальнара в ещё большую тревогу. С минуты на минуту тот или те, которые притащили его в это захолустье, должны вернуться, а чем дальше Тальнар шёл, тем сильнее он сомневался в том, что это Гусиное озеро — ведь он бывал на нём всего раз или два, а озёр здесь достаточно, чтобы перепутать их между собой.

Когда он очнулся, уже наступило утро. Тальнар увидел, что лежит не в утыканной валунами котловине, а на траве под деревом, и в первые несколько секунд его охватила безумная радость — весь этот кошмар был неправдой, он ему только приснился. Но как только он попробовал пошевелиться, правда пронзила его с такой же силой, как боль в правом плече.

Тальнар уронил приподнятую было голову и тихо застонал от боли. Глаза его сами собой закрылись. Он не понимал, почему он до сих пор жив — ведь крови было столько, что он просто не мог дожить до утра… Но тут он ощутил что-то плотное, крепко охватывавшее руку, и догадался, что ему сделали перевязку.

«Мне помогли», — с отчаянной надеждой подумал он.

Он снова открыл глаза и с трудом повернул голову сначала вправо, потом влево, но никого не увидел. Он был совершенно один, и лежал на том же месте, где его вчера похитили. Некоторое время Тальнар лежал на спине, не в силах не только шевелиться, но и размышлять над тем, что произошло. Наконец он снова приподнялся и с трудом сел, прислонясь спиной к дереву — при этом его движении что-то белое соскользнуло с его груди и упало на землю. Это оказался сложенный листок бумаги. Тальнар протянул к нему тяжёлую, не слушающуюся руку и, подняв, поднёс к своему лицу и развернул.

На бумажке чем-то чёрным, вроде уголька, было написано: «МОЛЧИ».

С этого дня вся его жизнь превратилась в бесконечный поток страха, утаек и лжи. Тальнар уничтожил записку, но единственное её слово преследовало его повсюду: он видел его на стенах своего дома и других домов, он видел её в небе, в глазах окружающих его людей. Даже закрывая глаза, он видел это слово, как будто кто-то вырезал его на внутренней стороне его век. «Молчи»! Что ещё он мог делать? Если кто-то узнает его тайну, его ждёт смерть — если даже и не убьют сразу, отправят медленно умирать в один из этих мрачных ликантрозориев, которые до сих пор ещё остались кое-где, хотя оборотней уже почти нет.

Самым трудным во всём этом деле было скрывать происшедшее от отца. Тальнар любил его, но к этой любви всегда примешивались чувства, которые скорее можно испытывать к опасному врагу — страх и невольное уважение. Лантадик был человеком крутым, несдержанным, много пережившим. С ним было трудно ужиться, особенно после того, как умерла его жена, и к сорока годам он мало-помалу растерял всех своих друзей, с которыми когда-то совершил то, что при жизни сделало его героем и легендой Станситри и всего округа Подгорье.

Он стал егерем, едва ему исполнилось девятнадцать, и как раз тогда женился на своей любимой девушке. Спустя три года родился их первенец Тальнар, и это событие совпало с началом беды, охватившей весь бернийский юго-восток.

Оборотней в то время здесь почти не было. Ходили слухи о вспышках этой страшной болезни то в той, то в другой части Бернии, но это не было бедствием номер один — разгоралась Четвёртая гражданская война, и никому до вервольфов дела не было. Но очень скоро в окрестностях Станситри начала разворачиваться другая война — ибо иначе как войной это назвать было сложно.

Прежде оборотни прятались по лесам и горам маленькими шайками и в конце концов, оголодалые и одичавшие, становились лёгкой добычей местных жителей, которые либо убивали их на месте, либо отправляли гнить в ликантрозории. Но теперь всё было по-другому. Оборотни начали действовать организованно. Случаи, когда банда этих существ нападала в полнолуние на какую-нибудь деревню и вырезала её подчистую, которые, казалось, уже давно остались в тёмном прошлом, стали повседневностью. Народ тех мест был настолько охвачен ужасом, что люди бежали на север и запад, но бежали не все — оборотни не столько убивали, сколько обращали, и месяц за месяцем их ряды становились всё шире. Полиция округа Подгорье была просто не в силах справиться с ними — казалось, что на смену каждому убитому или отправленному в ликантрозории, которые в те времена росли по всей стране, как грибы, приходит десяток новых оборотней. Было ясно, что это не просто жалкая группка опустившихся воров и бродяг — в Подгорье действовало несколько крупных стай, управляемых чьей-то сильной и злой волей. Кто именно был царьком оборотней, недолго оставалось тайной — по его повелению некоторых жертв оставляли в живых, чтобы они смогли рассказать обо всех ужасах, которые творили вервольфы и, что было ещё важнее, об их вожаке, которому эти полузвери подчинялись беспрекословно. Из уст в уста переходило его имя — Кривой Коготь.

Чего Веглао никогда не могла себе простить, так это отсутствие слёз. Нет, когда умерла мама, она плакала очень долго, но когда умер Барлиан, которому тогда было пятнадцать, слёз было уже меньше. А потом умер Нерс, ему было одиннадцать, и умер он спустя три дня после брата и две недели после матери — умер днём. Семилетняя Луя умерла сразу после него — ночью. Их хоронили на следующий день. Отец сам вырыл могилу — только одну, на вторую сил у него уже не оставалось — и положил их туда вместе, завёрнутых в одеяла (гробов у них в деревне больше не делали с тех пор, как умерли оба плотника). Веглао и Ригтирн стояли рядом, и она не плакала. Она даже не чувствовала того же, что чувствовала, когда умерла её мать. За последнее время она уже видела столько смертей и похорон, что совершенно отупела от огромного количества горя, и поэтому, глядя на то, как отец и старший брат закапывают могилу, она не плакала. Она видела, что спина отца сгорбилась, а руки дрожат. Тогда она подумала: «Наверное, скоро и он тоже». И от этой мысли она тоже не плакала. И никогда не могла себе этого простить.

Если взглянуть на физическую карту Бернии, она покажется осколком радуги. Вся северная часть — ярко-зелёная, в неё округлым жёлтым языком врезается местность, которая на картах Антьены, Ярглонии и Тонского королевства обозначена как Великая степь, а бернийцами почему-то упорно именуется пустыней. Корень у этого языка красновато-коричневый — это Клыкастые горы. Так издавна сложилось, что больше всего народу жило на севере. Именно там, на морском берегу, располагались торговые порты. А самой малонаселённой частью после пустыни был восток — лесной край у подножия Лесистых гор. Собственно, до самих гор оттуда было очень далеко, но именно в этих местах начиналась самая старая их часть — древние холмы и маленькие котловины между ними. Городов здесь было мало, больших городов не было вовсе. Население жило в многочисленных деревнях. И когда пять лет назад по этим краям пронеслась, словно вихрь, Красная Лихорадка, две трети этих деревень вымерли полностью, а в оставшихся выжила только малая часть населения. До этого в семье Веглао было семь человек — мать, отец и пятеро детей. Потом осталось только двое — она и Ригтирн. Она не понимала, почему они выжили. Ригтирн был крепким пареньком, никогда ничем не болевшим, он даже ветрянку в детстве не подхватил, но Красная Лихорадка уносила ещё более здоровых и сильных людей. Ей было восемь с половиной лет, она была хрупкой и слабой, но тоже осталась жива. В конце концов Веглао решила, что это была просто случайность, как в том случае, когда подметаешь пол и несколько соринок всё равно остаются. После смерти своей семьи они больше не могли там оставаться — собственно, вообще никто не мог. Правительство издало приказ депортировать выживших, которые не болеют, в новые места — при этом на дорогу деньги давали, а на покупку нового жилья — нет. И когда Ригтирн и Веглао прибыли в Хорсин, они не нашли дома дешевле, чем старый дом Лантадик Нерела.

Он был небольшим, двухэтажным, с двумя комнатами внизу и комнатой и чердаком наверху. После того, как погибла мать Тальнара, Лантадик и его сын не стали там надолго задерживаться, и егерь решил его сдать, но никто не хотел туда вселяться, ходили слухи, что дом проклят. Потому и достался он Ригтирну так дёшево. Веглао поселилась наверху, он — внизу, и начали они здесь свою тихую, неприметную жизнь. Тихую — потому что теперь уже почти ничего не осталось от их прежней семьи, и шуметь и проказничать было некому; неприметную — потому что таких переселенцев, как они, было много, и никто особо об этом не беспокоился. Ригтирн водил трактор и работал механиком, Веглао ходила в местную школу.

Сегодня, впрочем, они оба должны были остаться дома — рабочая неделя закончилась. Однако Веглао проснулась, по своему обыкновению, очень рано, с восходом солнца. Она не любила сразу же вскакивать с постели, и некоторое время полежала, закинув руки за голову и глядя то в потолок, то в окно, на клочок розового неба. Потом посмотрела на календарь. С начала учебного года прошло уже две недели, а учёба уже успела ей надоесть, но Веглао думала не об учёбе и не о том, когда закончится первая четверть. Она смотрела не на месяц, а на год. Две тысячи третий год Четвёртой Эпохи. Сентябрь. А эпидемия, которая сегодня снова ей снилась, была в девяносто восьмом. Летом.

Пропасть в пять лет иногда казалась ей казалась невозможной. Нет, это неправда, думала Веглао, чтобы прошло уже столько времени. А иногда — и в последнее время это случалось всё чаще — она понимала, что забывает их. Она теперь уже не могла вспомнить голос отца и улыбку матери. Они как будто уходили от неё в мутный туман, их дорогие черты расплывались, как акварельный рисунок, на который пролили воду. Сначала она не плакала, когда хоронили брата и сестру и умирал отец, а теперь начинает и вовсе их забывать. Неужели она настолько плохая? Наверное, да. Она — просто глупая неблагодарная девчонка, которая отвратительно учится в школе, не слушается старшего брата и никогда не заслужит счастья. Вот поэтому Тальнар её тоже не любит, никогда не обнимет её, не поцелует, не предложит выйти за него замуж. Хотя она на это и не надеялась.

Отца он убил, но в том, что произошло дальше, не участвовал. Только смотрел. Кривой Коготь созвал оборотней — а может, и не созывал, может, они просто прятались тут же в лесу и потом вышли наружу, привлечённые звуком выстрела и криками. Тальнар сидел на траве, упершись руками в землю. Его мутило, но он не мог отвести взгляда. И даже не потому, что Кривой Коготь велел ему смотреть на всё до конца, он даже и без этого не смог бы отвернуться. Позже он понял, что забыл всё это — то есть он помнил, что они сделали, но как это было, в памяти у него не сохранилось. И он думал, что ему повезло — если бы он запомнил всё до мельчайшей чёрточки, он бы наверняка стал таким же полоумным, как Щен.

Оборотни принесли с собой своё оружие — огнестрельного у них не было, если не считать ружья Лантадика, которое они получили в то утро. У них были с собой только ножи, а у двоих — топоры. Этими ножами и топорами они рубили и кромсали тело Лантадика до тех пор, пока Егерь Нерел не превратился в кучу кусков мяса и костей, которая уместнее выглядела бы на мясном ряду рынка. Одежду и сапоги перед этим с него сняли, охотничий нож забрали тоже. После этого они разожгли большой костёр и сожгли всё, что осталось от его отца. Тальнар не пролил ни одной слезы, даже когда увидел кровь, даже когда почувствовал неожиданно вкусный запах, вскоре превратившийся в запах гари и дыма. Задним умом он думал о том, что столб дыма поднимется высоко над лесом, но тот лишь расползался по земле, щипая глаза. Оборотни смотрели на костёр молча. Иногда только кое-кто из них говорил что-то о том, кто там горел, совершенно не слушаясь правила «о мёртвых либо хорошо, либо ничего». Под конец Щен вдруг громко захохотал, кинулся к костру и принялся кидать туда комки земли и сухие листья. Никто ему не мешал. Под конец он и сам успокоился, сел на свой тощий зад и обхватил колени руками. Тальнар видел, как отражается пламя в его мутных зрачках.

Со временем Тальнар забыл подробности этого, как забыл подробности всего оставшегося дня. Он помнил, что очень долго куда-то шёл. Потом он лежал на какой-то поверхности, на ощупь напоминавшую сухую мягкую траву и листья. Вроде бы он поспал, правда, совсем недолго, а потом снова двинулся в путь вместе с оставшимися оборотнями. Была ещё одна деталь, которую Тальнар не запомнил, потому что всё это время находился в каком-то подобии транса: его не охраняли. Никто не держал его за плечо или за шиворот, никто не следил за ним, его не привязывали на ночь к дереву, как будто он был волен идти куда угодно. Но Кривой Коготь знал, что он никуда не уйдёт — а если и попытается уйти, то он просто пристрелит его из того же ружья, от которого погиб Лантадик Нерел; пристрелит, но не убьёт. Смерть Тальнара он считал слишком мягким завершением всей этой истории.

Далеко в лесу, в двух днях пути от Станситри, на довольно широкой поляне, со всех сторон окружённой старыми толстыми соснами и ольхами, стояли кругом пять или шесть крупных шалашей. Самый большой из них, накрытый сверху шкурами нескольких коров, которым в своё время не повезло встретиться с оборотнями, принадлежал Кривому Когтю и его телохранителям. В остальных жили волки из его стаи. В центре поляны, внутри кольца из шалашей, находилось большое кострище. Тальнар поселился в одном из шалашей, где, кроме него, жили ещё два оборотня — мужчина и женщина, которых он раньше не видел. Они не обращали на него внимания и не разговаривали с ним. Он тоже ни с кем не разговаривал, почти ничего не ел и большую часть времени проводил в полусне, лёжа на своей постели из мха, травы и тряпок. Его никто не трогал, работать не заставляли — казалось, он всё ещё может просто взять и уйти. Но он не уходил — куда он мог теперь деться?

Со временем Тальнар стал жить так же, как и все в этой стае. Стая была невелика, и у всех здесь были свои обязанности. Некоторые оборотни охотились и грабили — это был сам Кривой Коготь и наиболее сильные и смелые его соратники. Другие (преимущественно женщины и дети) — разжигали костры, готовили пищу, подправляли шалаши, выделывали шкуры убитых животных. Тальнар помогал им в этом, и мало-помалу он познакомился со всеми оборотнями, которые здесь жили, но ни с кем не подружился. Для всех и каждого из них он так и остался чужим, как в самый первый день здесь.

Веглао тщательно подготовилась. Она вымыла волосы и расчесала их на косой пробор, надела своё самое красивое платье, доставшееся от мамы — чёрное, в мелкий белый горох, с белым воротничком и манжетами, подолом до середины голени и белым поясом. Сначала, правда, платье пришлось немножко подогнать — хотя Веглао была довольно высокой для своих тринадцати лет, фигурка у неё всё ещё была плоской, а платье было рассчитано на взрослую женщину.

Около восьми часов вечера она надела платье и тщательно вычищенные туфельки, поправила волосы и вышла в гостиную, где сидел её брат. Ригтирн обернулся на её шаги и в первую секунду её не узнал. Её тонкое личико побледнело, глаза взволнованно блестели, дрожащие руки мяли подол платья.

— Ну ты даёшь, Веглао, — проговорил Ригтирн. Ещё никогда на его памяти она не выглядела такой взрослой и красивой. Она поняла его слова по-своему.

— Я такая некрасивая… — проговорила она, чуть не плача.

— Вот уж нет. Ты хорошенькая, — Ригтирн протянул руку и устало потрепал её по голове. Веглао увернулась от его руки и принялась быстро приглаживать волосы.

Тальнар так и не возвратился в зал, но Веглао это не сильно расстроило. Она до сих пор была в эйфории. Ей казалось, что у неё вот-вот вырастут крылья. То, что он подарил ей на прощание такую вспышку счастья, совершенно убивало тоску, которую она всегда ощущала после общения с ним, после того, как понимала, что ему, в общем-то, на неё наплевать. Целых несколько минут он принадлежал ей, а она — ему, и этого никто не мог у неё отнять. Никто.

Она всё ещё была сама не своя, когда выходила из клуба. Было уже пять минут одиннадцатого, надо было спешить. Веглао подошла к дороге и остановилась, выпрямившись и широко открыв глаза. Ночной воздух был прохладным и свежим, он пах дымом печных труб и молоком. Девочка приложила руку к сердцу, которое билось так сильно, что, казалось, вот-вот вырвется из груди, как птица из рук. Улыбаясь, она медленно зашагала к своему дому.

Будь Веглао городской девочкой, она шла бы сейчас быстро, поминутно оглядываясь и нервничая. Но деревня совсем не то же, что город: здесь она могла опасаться разве что отчаянных малолетних хулиганов, и ей было отлично известно, что обычно они по вечерам бегают на старую живодёрню или в здание полуразрушенной кочегарки, а в центр деревни не наведываются. Поэтому сейчас Веглао спокойно прошла через площадь, свернула на одну из улочек, которая вела к её дому, и неспешно зашагала по ней.

Когда она поравнялась с последним домом, то услышала голоса, которые быстро приближались. Эти голоса были слишком ей знакомы, чтобы продолжать идти навстречу им, и Веглао резко остановилась.

— Давай, тащи сюда ведро!

Машина Гвеледила на всех парах неслась в Станситри, подпрыгивая на ухабах. Руки старого механика дрожали, сжимая руль. Ригтирн, сидя на заднем сиденье, безумными глазами смотрел в бледное и неподвижное лицо Веглао, голову которой поддерживал на своих коленях. Они завернули девочку в плед, но кровь пропитала его и капала на пол машины.

— Мы уже скоро приедем, — дрожащим голосом повторял Гвеледил, хотя Ригтирн не подгонял его, он вообще ничего не говорил. Час назад Гвеледил прибежал на поляну перед домом Ригтирна с ружьём наперевес и увидел страшную картину: юноша, крича от ярости, палил из пистолета по тёмному лесу, а в скорчившемся, окровавленном человечке у его ног Гвеледил с ужасом узнал Веглао. Спустя некоторое время он пригнал свою машину и, вместе с онемевшим от горя Ригтирном затащив еле дышащую девочку в салон, покатил в больницу.

Как ни давил он на педаль своего старенького «Абордажа-74», в Станситри они прибыли только к двум часам ночи. Улицы города были пусты, оранжевые фонари кое-где не горели, но окна городской больницы были ярко освещены. Неся сестру на руках, Ригтирн вбежал во двор вслед за соседом, уже колотившим в двери.

Ригтирн не мог ничего объяснить внятно — он смог лишь сказать, что на девочку напал какой-то лесной зверь. Но это было и не нужно — никто не ждал его объяснений, дежурные пришли в ужас от вида ран Веглао и один из них помчался за ночным врачом. Девочку положили на каталку и быстро куда-то повезли. С каталки капала кровь и замирала на полу глянцевитыми монетами. Медбрат был взволнован, он не сразу протолкнул каталку в проём двери, а когда наконец ввёз её внутрь, Ригтирну не разрешили последовать за ним.

— Ждите здесь, молодой человек, обо всём скажем, — заявил доктор, отталкивая Ригтирна от двери и закрывая её перед его лицом. Ригтирн выбросил вперёд руку, чтобы рвануть дверь на себя, ворваться внутрь, но остановился. Уронив руку, он отступил на несколько шагов назад и развернулся к двери спиной.

Ригтирна похоронили тем же вечером. Один из плотников наскоро сколотил для него гроб, а мельник Отер, предыдущую ночь проспавший в обнимку с бутылкой, вызвался вырыть могилу. Веглао и тётя Лиенна вдвоём смыли кровь с тела; супруга Гвеледила хотела переодеть юношу в костюм, но Веглао угрюмо отказалась: Ригтирну и при жизни было безразлично, какую одежду носить, а сейчас, когда по вине всей деревни Хорсин (в этом Веглао убедилась на собственном опыте) он был мёртв, это вовсе не имело значения. Пусть лучше его похоронят в той же окровавленной рубашке. Полоща тряпочку, которой обмывали Ригтирна, в ведре с холодной водой, тётя Лиенна со смутным страхом косилась на Веглао. Та молча стояла за столом, на который положили её мёртвого брата, и смотрела на него. Её тёмные длинные волосы упали ему на грудь, бледное лицо было неподвижно, а в глазах появилось незнакомое угрюмое выражение. Казалось, девочка за одну ночь постарела на много лет.

— Детка, — сказала тётя Лиенна, выпрямляясь и беря ведёрко в руку, — надо бы и пол со стенами помыть. А то ведь вон как грязно.

Веглао подняла голову и посмотрела на неё.

— Не нужно, тётя Лиенна, — глухо сказала она. — Всё равно в этом доме уже никто не будет жить. Не сегодня — завтра они его сожгут.

Слово «они» она произнесла с такой ненавистью, что старушка вздрогнула. Она поспешно вышла из комнаты. В сенях она столкнулась с мужем. Они обменялись испуганными взглядами, и Лиенна, поставив ведро на пол, в тихих рыданиях прильнула к Гвеледилу. Тот молча обнял её и погладил дрожащей рукой её седые волосы.

Дул сильный ветер. Волосы лезли Веглао в рот, куртка и платок хлопали, развеваясь за её спиной. Ветер ещё можно было бы стерпеть, если бы не дождь, холодный и сильный, бьющий прямо в лицо. Вода стекала по лицу в рот, капала с кончика носа. Задыхаясь, девочка натянула верёвку, один конец которой был обвязан вокруг низкой ветки дерева, и быстро обмотала её вокруг тонкой молодой осины так, чтобы петля не сползла вниз. Потом бросилась к рюкзаку и вытащила из него свёрнутый брезент. Накинула его на верёвку, как простыню, и принялась вбивать в уголки брезента колышки, приколачивая его к земле. Перед этим девочка затащила туда рюкзак и расстелила на земле оставшийся лоскут брезента. В конце концов она оказалась в своеобразном треугольном домике, где две скошенные стены и пол были брезентовыми, а на полу ещё и лежало одно из её одеял.

— Живём! — слабо улыбнулась Веглао. Толком от дождя укрытие, конечно, не защищало, но это было уже кое-что. Жаль только, что не было возможности высушить мокрую одежду и развести костёр. «Зато, — подумала Веглао, — так я, может быть, простужусь и быстрее умру».

Тут же, словно в ответ на эти мысли, в её голове зазвучал властный голос: «Ещё чего! Ты спасалась, убегала, шла столько времени, и всё для чего? Чтоб вот сейчас сдохнуть? Тогда уж иди прямо к Кривому Когтю! Вот дурёха! Ригтирн жизнь положил на то, чтобы тебя спасти, а ты…» Голос словно укрепил Веглао, и слёзы, уже показавшиеся на её глазах, тут же высохли.

Она сняла ботинки и надела сухие носки. Потом распустила мокрые волосы, тщательно расчесала их и снова заплела. Вновь залезла в рюкзак, вытащила пакет с едой, уже изрядно похудевший, и с наслаждением вдохнула запах хлеба, сушёного мяса и печенья, подумав, что мечтала об этой минуте целый день. Ей хотелось съесть всё и сразу, и лишь огромным усилием воли она заставила себя взять только один сухарик, кусочек колбасы и половину галеты, а остальное убрать в рюкзак. Жуя хлеб, она в очередной раз напомнила себе: есть нужно ровно столько, чтобы не умереть с голоду. Эта мысль не принесла особого успокоения. Покончив с ужином, она свернулась клубочком, прижавшись к рюкзаку, и укрылась своей курткой.

Она думала о Ригтирне. О чём бы она ни старалась думать, её мысли возвращались к нему, как недавно возвращались к полнолунию, а ещё раньше — к Тальнару. Только сейчас, когда первый ужас и непонимание схлынули, она по-настоящему поняла, что Ригтирн умер. Своё теперешнее положение, то, что она превратилась в бездомную голодную бродяжку и впереди её ждут страдания и смерть, казалось ей сейчас не таким страшным, как то, что её старший брат погиб, защищая её. А ведь она часто его не слушалась, дерзила ему. Иногда забывала принести ему обед в поле по каким-то дурацким причинам: то задавали много уроков, то подружки звали гулять. А он ни разу не отругал её, не пожурил, не накричал в сердцах. Он только терпеливо ждал, пока её подростковая глупость пройдёт.

Со дня их встречи прошло полтора месяца, а Веглао всё так же жила вместе с Октаем. Он был этому только рад. По его словам, он с того самого времени, как ушёл из родного дома (прежде он жил в Станситри, как и Тальнар), ни с кем не встречался и не разговаривал. Временами он чуял, что в одном лесу с ним находятся оборотни, но никогда не сталкивался с ними.

Постепенно и Веглао перестала постоянно бояться того, что оборотни найдут её. Ни люди, ни животные не заходили в эту часть леса, и вероятность встречи с Кривым Когтем мало-помалу стала казаться Веглао призрачной, расплывчатой.

В первые дни совместной жизни они оба постоянно задавались одним и тем же вопросом: что будет в полнолуние? Вдруг, превратившись, они нападут друг на друга, и для кого-то (или для обоих) эта ночь станет последней? Но полнолуние прошло довольно неплохо, если, конечно, можно охарактеризовать этим словом несколько часов ярости и боли. Наутро ребята проснулись со смутными воспоминаниями о небольшой драке, и обнаружили у себя несколько неглубоких, впоследствии быстро заживших ран, которые вполне могли нанести себе сами. Их волки, до этого относившиеся друг к другу враждебно, теперь вроде ненадолго примирились.

Осень в этом году вершила свои дела как-то беспорядочно. Деревья долго стояли зелёными, и многие из них даже не начали ещё желтеть, когда в начале ноября вдруг выпал первый снег. Странно было смотреть на снежные шапочки, покрывшие ещё зелёные кроны деревьев. Первый снег стал для Октая и Веглао очень неприятным событием. Будь они обычными ребятами, он бы их очень обрадовал, но теперь он как будто приблизил голодное и холодное время, которое и так находилось не за горами. А ведь им уже сейчас было не так-то просто добывать пищу — осень оказалась небогатой на грибы и ягоды, а охотиться было непросто: лесные звери безумно боялись оборотней и убегали, едва почувствовав их присутствие. К счастью, в нескольких милях ниже по течению безымянной речушки, на берегу которой находилась их пещера, находилось болото, где было очень много клюквы — хоть что-то получше чёрствого сухого хлеба. У Октая была рогатка, которую мальчик сделал сам ещё в сентябре — до этого у него была ещё одна, но та сломалась. Октай учил Веглао стрелять, получалось у неё плохо, главным образом потому, что сама рогатка была практически игрушечной, и даже Октай не всегда попадал из неё в цель. Однако временами им удавалось удачно поохотиться и добыть куропатку, которых на болоте водилось великое множество, а как-то раз их добычей стал заяц. Когда им везло, они могли наесться досыта, обычно же они после обеда оставались с наполовину (в лучшие дни — на треть) пустым желудком.

Октай, конечно, уже привык к жизни в лесу, и охотиться он умел лучше, чем Веглао — если учесть, что та этого делать вообще не умела. Но и он ждал зимы со страхом, хорошо помня, как туго ему приходилось в прошлом феврале. Об этом времени он никогда не говорил. Разговоры о прошлом у них были не в ходу. Воспоминания Веглао были ещё слишком свежи и слишком мучительны. Судя по всему, и Октая они тоже терзали, даже спустя столько времени. Часто Веглао замечала, что он смотрит куда-то в сторону с отсутствующим видом, а его лицо нервно дёргается.

В один тёмный, ветреный вечер Веглао и Октай собирали хворост. Незадолго до того примерно в километре от их нового дома вырубили небольшой участок леса. Работали люди неаккуратно, вдобавок неожиданно выпавший снег помешал им закончить работу. Большие стволы спиленных и срубленных деревьев они увезли, а вот мелкие сучья, ветки и щепу так и побросали. Впрочем, Веглао и Октаю это было только на руку — здесь они чаще всего пополняли запасы топлива.

Октай и так не отличался весёлостью, а сегодня он был мрачнее тучи. Веглао то и дело открывала рот, чтоб спросить у него, что с ним всё-таки такое, но всякий раз откладывала этот вопрос на потом. Может, вечером, после ужина, настроение у него немного улучшится.

Они дотащили домой две вязанки хвороста, потом развели костёр. Вчера им повезло: они смогли подстрелить куропатку. Точнее, они ранили её камнем из рогатки, а потом поймали и придушили. Особой жалости к птице при этом никто не испытывал. Мясо было съедено ещё вчера, а из костей и сушёных грибов они сварили суп, не солёный, но зато горячий.

Наевшись досыта, Веглао почувствовала себя лучше. За два последних месяца она уже успела привыкнуть к тому, что с полным желудком как-то и жить сильнее хочется. Но Октай всё равно был мрачным и насупленным. Веглао снова собралась поинтересоваться, какая муха его укусила, но тут он сам заговорил:

— Ты знаешь, у меня завтра день рождения.

Щен выбрался наружу тем же путём, что и молодые оборотни, которых он преследовал, и сразу понял: они смогли от него ускользнуть. Его чутьё, которым он за те двадцать с лишним лет, что был оборотнем, отлично научился пользоваться, подсказало ему это так же верно, как если бы он оглядел окрестности в мощный телескоп. Пока Щен со свойственным ему тугодумием размышлял, стоит ли гоняться за волчатами дальше и нужно ли рассказывать о случившемся остальным оборотням, Веглао и Октай уже покинули город и быстро уходили в лес.

Несмотря на то, что шли они быстро, домой добрались, только когда уже стемнело. В блиндаже было холодно, и Веглао сразу кинулась разводить огонь. Она предложила заварить чаю, но Октай в ответ молча залез в свою постель и укрылся одеялом с головой. Веглао, также без единого слова, отставила котелок в сторону, положила в очаг побольше толстых хворостин, чтобы они тлели до самого рассвета, и села рядом со входом. Грустный был день рождения, ничего не скажешь. Мысли путались в её голове, сердце после всего пережитого билось беспокойно и резко. Каждый шорох в лесу заставлял её в ужасе вздрагивать — ей казалось, что буквально через несколько секунд в блиндаж заглянет бледное лицо Щена, или, ещё хуже, жуткая рожа Морики. Но Веглао была слишком измотана, чтобы высидеть эту ночь до конца — не прошло и двух часов, как она задремала, а потом крепко заснула.

Спустя несколько часов она сквозь сон вдруг услышала странные звуки — что-то, похожее на короткие, резкие, хриплые вздохи. Не сразу проснувшись, она нехотя открыла глаза.

Приближался рассвет, отсюда было видно, как светлеет небо за верхушками деревьев. Веглао протёрла глаза пальцами и услышала, как странные звуки раздались снова. Совсем рядом — от постели Октая. Веглао встала и, сделав два шага, склонилась над мальчиком. Он лежал лицом к стене, и его худенькая спина и плечи дрожали. Он плачет, поняла Веглао, и замерла в смущении и жалости, не зная, что ей делать — успокоить Октая или отойти от него, сделать вид, что ничего не слышала и дать ему прийти в себя? Вдруг Октай страшно закашлял, и Веглао в ужасе поняла: то, что она принимала за рыдания, было кашлем.

В испуге она упала на колени и, схватив Октая за плечи, несколько раз встряхнула его. Тот проснулся и с недоумением поглядел на неё.

В середине марта, спустя неделю после своего четырнадцатого дня рождения, Веглао возвращалась в старый дом, где они с Октаем жили вот уже два месяца. Это был большой особняк, стоящий вдалеке от дороги. К нему вела длинная и широкая аллея, с обеих сторон обсаженная липами, по которой в давние времена могла, наверное, проехать карета.

Ребята пришли сюда в январе. Мысль о том, чтобы уйти из пещеры и поискать какое-нибудь новое жилище, пришла к ним вскоре после нападения на девочку. Но осуществить её они смогли не сразу — если Октай от всех переживаний неожиданно выздоровел, то Веглао, едва оказавшись на месте, сразу же свалилась с жестокой простудой. Теперь уже Октай поил её чаем и кутал в одеяла, но Веглао и словом не заикнулась о том, что ему надо бросить её и уйти. Как только она выздоровела, они отправились в путь. Шли преимущественно на север, нигде не задерживаясь больше чем на два дня и стараясь держаться подальше от городков и деревень. Сами того не зная, они спаслись таким образом и от Кривого Когтя, как раз в это время в спешном порядке уводившего свой клан на юг, и от рыскавших повсюду охотников — за оборотней, живых, мёртвых ли, давалось неплохое вознаграждение.

Это путешествие на всю жизнь осталось очень тяжёлым воспоминанием и для Веглао, и для Октая. Стояли холода, но снег не падал, зато дул пронизывающий ветер, от которого не спасали голые деревья, под которыми они укладывались спать. Ребята выкапывали из-под снега негнущимися пальцами последние остатки ягод и грибов, грызли какие-то корешки — голодали страшно. Изредка им удавалось поймать рыбу в ручье, и как велико всегда было отчаяние, когда рыбке удавалось-таки в последний момент выскользнуть из онемевших пальцев! Порой, когда становилось уж совсем невмоготу, они пробирались по ночам в деревню, чтобы украсть что-нибудь съестное, но потом бросили это занятие: почуяв оборотней, собаки мгновенно заливались испуганным лаем, и пару раз ребят чуть не поймали.

Во время декабрьского полнолуния их волки загнали и убили здоровенного дикого кабана. Наутро ребята по следам крови отыскали тушу и ещё несколько дней не двигались с места, пока от кабана не остались только дочиста обглоданные кости, копыта и шкура. Клыки они забрали с собой, с помощью шила просверлили в них отверстия и сделали себе кулоны — на память.

Воспоминания сохранились в основном отрывками — вот они набрели на недавно покинутый лагерь углежогов и спят в ещё тёплой яме для угля… вот Веглао быстро ловит выныривающего из воды оляпку и одним движением пальцев сворачивает ему шею… вот они греются у костерка, тихо переговариваясь… вот Октай резко отпускает тетиву рогатки в тот самый миг, когда брошенный Веглао камень заставляет вырваться из-под снега парочку особенно глупых глухарей…

Стая Кривого Когтя обосновалась в пещерах Клыкастых гор, чуть севернее грондской границы. Это было опасное место, и не только из-за того, что на границе в те времена было неспокойно — в старых, разрушающихся от сухих ветров летом и жестоких вьюг зимой горах постоянно случались обвалы.

Собственно, неправильно было бы назвать их гнездо пещерами — это было не что иное, как остатки старых мерканийских городов, давно покинутых обитателями. Ох, как рассердились бы гордые гномы, скажи им кто-нибудь, для кого станет однажды пристанищем их дом! Когда Тальнар думал об этом, то на его лице появлялась кривая унылая улыбка. Многое из того, что прежде казалось немыслимым, однажды вполне может стать очень даже реальным — в этом он за последние месяцы убеждался не раз. Мог ли он предположить в июле прошлого года, что совсем скоро станет оборотнем, собственноручно убьёт отца и узнает вкус человеческой крови?

Путешествие сюда осталось в его памяти чередой коротких зимних дней, в которые он и другие, коченея от холода, быстро шли по мёрзлым лесам, нещадно подгоняемые не столько матёрыми оборотнями, сколько жестокими морозами и страхом перед охотниками. Вскоре они миновали леса и вышли к заснеженным лугам, где гулял прохладный ветер, а затем воздух стал быстро теплеть. Луга стали степью, деревья исчезли, и как-то утром незадолго до Нового Года Тальнар, проснувшись рано-рано, увидел далеко на юге, куда они шли, зубчатую гряду — Клыкастые горы.

В эту ночь они остановились у подножия древнего кургана. На его округлой вершине стоял огромный монумент в виде овального камня-монолита, на котором было грубо высечено изображение воина с длинным мечом — один из «Воющих камней», так их называли. Тальнар очень скоро узнал, почему: на уровне рта, сердца и живота «воина» в камне были просверлены круглые отверстия, пронзающие насквозь весь камень, и степные ветра, дуя в них, производили звук, напоминающий не то вой, не то монотонное гудение. Сейчас, зимой, ветра были особенно жестоки, и тоскливый вой статуй, постоянно слышавшийся из степи, казался Тальнару чем-то вроде мрачного приветствия.

Здесь было уже не так холодно — Тальнар давно перестал заматывать тряпками лицо и ноги, да и свою тяжёлую куртку, превратившуюся в лохмотья, уже не носил. Снег, конечно, был и здесь — ночами степь под его тонким сверкающим слоем издавала слабое серебристое свечение. И так красивы были эти ночи, с раскинувшимися над серебряной землёй бархатными чёрными небесами, что Тальнар отнял много времени у сна, любуясь ими, как ребёнок.

Потянулись ясные, прохладные зимние дни. Мало-помалу Тальнар привыкал к жизни в подземном городе, хотя разбираться в его бесконечных и запутанных коридорах научился далеко не скоро. Впрочем, память у него была хорошая и вскоре он выстроил у себя в голове примерный план города.

В четырёх из восьми стен вестибюля находились такие же арки, как и та, что вела сюда; от них начинался путь в жилые помещения. Это были маленькие и большие комнаты, соединённые сложной сетью тоннелей, переулков, ходов, иногда — просто лазов, вырубленных в стенах. Оборотни занимали лишь малую толику некогда большого города. Самая лучшая комната, конечно, принадлежала Кривому Когтю. Там находилось удивительное сокровище, найденное в пещере: оставшийся, очевидно, ещё со времён Меркании большой камень-опал, светящийся голубым светом. Остальные оборотни жили гораздо кучнее: впятером или вшестером в одной комнате. Был также и лазарет, куда на время переселяли больных и раненых.

В восьмиугольном вестибюле происходили самые важные события. Здесь было восемь колонн, у подножий которых на очагах готовили пищу (разводить костры снаружи было строжайше запрещено, ведь дым там, где никто не селился, мог привлечь ненужное внимание). Здесь проходили собрания. Здесь наказывали и награждали. Здесь, наконец, оборотни проводили каждое полнолуние. В эти ночи Кривой Коготь забирался на тот же большой квадратный пьедестал, на котором он выступал с речами в другие дни, и в обличье волка следил за своими подопечными

Амбициям Кривого Когтя можно было только позавидовать. Горькое, несчастливое детство, безрадостная и голодная юность, ненависть и страх окружающих только усугубили его природную злобу. С юных лет он мечтал жить так, чтобы ни от кого не зависеть и ни в чём не нуждаться. Кривой Коготь слабо умел читать, а писал только печатными буквами и с частыми ошибками, но он был дьявольски умён, хитёр, силён как дикий зверь, отчаянно храбр и вдобавок к этому обладал недюжинной наглостью. Большего, как он считал, для исполнения его мечты и не требовалось. А мечтой его было ни много ни мало захватить власть в Бернии. На первый взгляд это казалось совершенным безумием, но Кривой Коготь в придачу ко всем своим достоинствам имел способность, которой больше не было ни у одного оборотня в его стае. Он превращался легко и быстро, без боли, и, превратившись, полностью контролировал себя. Вдобавок огромной силой своей воли он управлял другими волками. По одному его велению эта орда могла вырваться наружу и пронестись, подобно вихрю, по горам вниз, в степь, где посреди пыльных пространств спали маленькие городки. Именно сейчас это ему было не надо; пока он просто не давал им истреблять друг друга. Нужно было затаиться, уйти в тень. Усыпить бдительность егерей, которых взбудоражило исчезновение проклятого Лантадика. Накопить сил, обращать потихоньку потерявшихся и отбившихся от дома, распространить оборотней по всей Бернии, и вот тогда — только тогда! — ударить. Он знал, что удар будет сокрушительным. Четыре раза за последние полвека сотрясали старушку Бернию одна гражданская война за другой; страна стонала, дрожала, но выстаивала раз за разом. Она и теперь ещё цела, но ослаблена, лежит в разрухе, из которой вряд ли скоро выберется. Как раз сейчас и нужно напасть.

Конечно, очень немногие знали этот план до конца. Это были Морика, Щен, Барен, ещё некоторые другие. Но в то же время Кривой Коготь поведал кое-что и простым членам его стаи. Спору нет, оратор он был великолепный, и к тому же умел так чувствовать настроение стаи, что всегда знал, что и когда говорить. И потому яд, который он вводил в измученные души, был так действен и распространялся так быстро.

Ещё два дня продолжалось это путешествие, и к концу его Веглао уже думала, что совершенно сойдёт с ума от тряски и запаха бензина. Несколько раз машина останавливалась, и спустя некоторое время в неё затаскивали бьющихся, плачущих и кричащих детей-оборотней. Вскоре в кузове было уже тесно, и последнюю ночь в пути обессиленные ребята провели почти без сна — спать сидя, особенно в тряской машине, где не за что ухватиться, ужасно неудобно. Под утро, впрочем, Веглао удалось задремать, но Октай очень скоро разбудил её.

— Подъезжаем, — сообщил он нарочито небрежно, но в голосе слышалось отчаяние. Незаметно от всех Веглао тихонько пожала ему руку: не бойся, всё будет хорошо. Он поблагодарил её ответным пожатием.

Впрочем, эта конспирация была ни к чему, они могли хоть броситься друг к другу в объятия — их соседи прижались лицами к брезенту возле дырочки в нём, переговариваясь и пихаясь: им хотелось посмотреть на ликантрозорий.

— А ну разошлись! — в бешенстве заорали из кабины. — Щас машину перевернёте!

Ребята неохотно повиновались. Тут уже Веглао одна подошла к окошечку, но ничего уже видно не было, кроме глухого дощатого забора. Вскоре машина на некоторое время остановилась, а после скрежета, с которым открылись ворота, проехала ещё немного. Двери кузова распахнулись, и внутрь хлынул яркий дневной свет.

Маленькая четырёхрогая антилопа, размерами не превышавшая собаку-дворняжку, помчалась прочь. Было что-то смешное в том, как она быстро выбрасывала вперёд свои тонкие ножки — и как только они носят кругленькое, похожее на бочонок тельце? Но Тальнару было не до смеха. Задыхаясь, он побежал вслед за антилопой, размахивая самодельным дротиком из смолистой горной сосёнки. Ему и в голову не приходило, как можно эту штуку воткнуть в кого-то, но такова была его обязанность.

Антилопа быстро сновала между камнями, жёлтыми, выщербленными ветром. Её крохотные копытца не производили ни малейшего шума, а вот Тальнар, тяжело дышащий, топающий растоптанными ботинками, то и дело спотыкался. Спустя полчаса беготни по острым, крошащимся камням, на которых копытца антилопы не оставляли никаких следов, Тальнар окончательно выдохся.

Он схватился за камень и остановился, тяжело дыша. Антилопы уже и след простыл. Каждый вдох больно резал грудь, а рот был полон холодной слюны. Морщась, Тальнар выпрямился и приложил руку к рёбрам. Для этого ему пришлось убрать ладонь от скалы — другая рука была занята дротиком.

— Ты чего там делаешь? — закричал кто-то издалека. Тальнар обернулся и увидел ещё одного из охотников — круглолицего парня лет двадцати, чьи морковно-рыжие волосы красиво блестели на солнце. Тальнар махнул ему рукой:

— Всё нормально, просто я…

Лёжа на мокрой земле, раскинув руки и согнув в коленях ноги, ещё не открыв глаза, Веглао ощутила щеками холодный воздух, ноздрями — запах мокрой земли и снега, услышала далёкое щебетанье птиц и поняла: ночное предприятие увенчалось успехом. Она открыла глаза и увидела бледное небо, красное на востоке, с ещё поблёскивающими на нём последними звёздами, и ветви болотных ив, поднявших к нему свои золотистые мягкие пуховки.

«Получилось, — слабея от счастья, подумала Веглао. — Получилось, получилось, получилось». Ей захотелось прыгать от радости, и она в самом деле быстро вскочила, но тут же, охнув, согнулась и схватилась за колени: всё-таки совершать резкие движения было пока рано.

Выпрямившись, она повернула голову на восток. Из-за низких кустов далеко-далеко на горизонте была видна синяя гряда Лесистых гор. Веглао улыбнулась. В этот момент за её спиной послышался шум.

Веглао резко обернулась, уже готовая к бою, но тут из зарослей ивняка вместе с шумом донёсся слегка приглушённый голос Октая:

— Да я это, я, — а секунду спустя на свет вылез он сам.

Спустя некоторое время они вышли из леса и пошли по широко раскинувшейся равнине, поросшей редкими деревьями. Землю покрывала светло-зелёная молодая трава, в небе не было ни облачка, далеко на невысоких холмах виднелись белые точки деревенских домиков. Просто картинка из календаря. Единственным, что портило этот вид, был темневший в отдалении овраг, похожий на рваную рану на зелёной травке.

Солнце, хотя поднялось невысоко, уже припекало, и Веглао с Октаем тянуло снять тренчкоты. Но не жара тревожила ребят. В воздухе висело предчувствие неясной беды. По побледневшему лицу Октая, по тому, как он то и дело со свистом втягивал расширяющимися ноздрями воздух, принюхиваясь, и хмурил свои тёмные брови, Веглао поняла: он чувствует то же самое. Ребята шли молча, всё ускоряясь, пока не вышли вдруг к тому самому оврагу — неширокому, длинному и вблизи казавшемуся ещё более уродливым.

— Ох, ну вот, — проговорила Веглао, остановившись, и обернулась к Октаю: — Давай поищем, как обойти… Что с тобой?

Октай не ответил, но в следующую секунду Веглао сама поняла, что с ним. Страшное предчувствие, охватившее их некоторое время назад, обрело форму самого ненавистного им обоим после ликантрозория запаха — смеси запахов оборотня, крови и мёртвого тела.

И доносился этот запах из оврага.

Через три дня, прохладным и пасмурным вечером, они вышли к заброшенной деревне. Она находилась сразу за густым лесом, по которому лежал их путь. Сразу на опушке их встретил пустыми окнами первый дом — небольшой, чёрный от сырости, покосившийся. На кромке крыши бахромой росли серые лишайники, а перекладины изгороди вокруг маленького огорода как будто кто-то обрызгал оранжевой краской.

В огороде среди зарослей каких-то лесных сорняков курчавились кое-где молодые кустики картошки. Не сговариваясь, ребята бросились к изгороди, перемахнули через неё и, упав на колени перед кустиками, стали проворно разгребать землю у их корней и вытаскивать подмёрзшие прошлогодние клубеньки. Съели их тут же — немытыми, нечищеными. Честно говоря, Веглао думала, что желудки взбунтуются от этого, но никаких расстройств не последовало.

Немного придя в себя, они забрались в первый попавшийся дом и легли в стоявшую в углу деревянную кровать без матраса. Проспав почти полсуток, они проснулись на следующий день голодными, но отдохнувшими, и вскоре отправились пройтись по деревне.

Она была небольшая, и, очевидно, жители покинули её совсем недавно — может быть, даже прошлым летом. Кое-где на окнах ещё болтались свалявшиеся куски марли, натянутой на рамы от комаров. Во дворах лежали всякие вещи, забытые или оставленные за ненадобностью: в одном ржавела брошенная прямо на землю лопата, в другом стояла разваливающаяся на части телега с одним колесом и перебитой, искривлённой осью, на жерди изгороди, окружавшей третий, по-прежнему были надеты несколько горшков и кринок. Дома, казалось, одичали без человеческого ухода — они потемнели, кое-какие слегка покосились, краска на стенах и заборах облупилась и отлетала хлопьями. Веглао вспомнила, как её старший брат Барлиан любил по весне красить забор, как она радовалась, когда он разрешал ей помочь ему, и вздохнула.

Людям, попавшим сюда, возможно, деревня показалась бы неприятным и страшноватым местом, но Веглао и Октай почему-то сразу привязались к ней. Всё здесь дышало запустением, но в палисадниках зацветали цветы-многолетники, на огородах мощно проклёвывалась растительность, на садовых деревьях распускались молодые листочки. Странно, но казалось, что деревня встречает путников с радостью, как будто вспоминая былые времена, когда здесь было людно и шумно. Трудно было не воспользоваться её немым гостеприимством, ведь они так сильно устали.

Незадолго до рассвета, в самый тёмный час суток, неподалёку от заброшенной деревни раздался громкий человеческий крик. После этого крика последовал другой, а потом — сухой треск выстрела.

Выстрел был только один, и после него было уже ничего не слышно, хотя стрелявший был ещё жив. Он не успел дотянуться до ножа, спрятанного за голенищем его сапога, потому что в этот самый момент смерть забрала его.

Потом на том участке всё было тихо. Только слышался приглушённый разговор, было отдано тихим голосом несколько команд, и шаги десяти пар ног прошелестели по траве, удаляясь от просёлочной дороги, где всё и произошло.

В это время в одном из домов пустующей деревни проснулся Октай. Проснулся не потому, что выспался, не от холода, не оттого, что услышал выстрел или крик, а потому, что ощутил недалеко от себя оборотней. Это ощущение было сильным, как какой-то резкий запах. Он открыл глаза и повернулся к Веглао. Она не спала. Увидев, что Октай проснулся, она поднесла палец к губам.

Тихо выйдя из домика, они огляделись по сторонам. Вокруг был своеобразный серый свет, какой бывает перед тем, как встанет солнце. На деревню опустился густой туман. Оборотни были где-то на севере, и очень близко. Держась за руки, ребята зашагали между домами, прислушиваясь и оглядываясь. Октай шёл впереди, держа большой нож наизготовку, Веглао за ним, чувствуя себя крайне неуютно без защиты — маленький ножик из ложки лишь с большой натяжкой мог сойти за оружие. Когда они поравнялись с уже знакомым им огородом на окраине, Октай вопрошающе взглянул на Веглао. Та сдержанно кивнула в ответ, и они, по-прежнему не говоря ни слова, побежали, пригибаясь, по сырой белёсой траве. Оборотней было много, может быть, десять или двенадцать, теперь они уже были уверены. И сейчас они быстро уходили. Через несколько минут после того, как деревня осталась позади и исчезла из виду в тумане, так что отыскать её снова можно было лишь по запаху костра, ребята остановились, почуяв сильный запах крови.

Как Веглао и предполагала, путь до Лесистых гор занял около трёх недель. Уже через двадцать дней после того, как они бежали из ликантрозория, ночью, под половинной луной, они с удовольствием смотрели на Горы, которые из узкой зубчатой полосы на горизонте превратились в тёмные громадины, вздымавшиеся над по-весеннему плешивой равниной.

Они не всегда шли днём, часто они выходили в путь по ночам, если стояла ясная погода и Луна и звёзды не давали заблудиться. Эта дорога была не такой, как та, по которой они шли зимой — жестокий холод больше не терзал их, и добывать пищу с тех пор, как у них появилось оружие, лёд перестал мешать ловить рыбу, а с юга потянулись косяки птиц, стало проще. И всё равно путь был трудным — снова дорога в неизвестность, снова постоянный страх и тревога, снова боль в ногах и усталость, и неуверенность в том, что доживёшь до завтрашнего дня.

Спустя двадцать дней путешествия они заночевали под старым узловатым деревом на склоне низкого холма. Разведя небольшой костерок, они зажарили на нём небольшого зайца, которого Октай убил своим коронным способом — метнув нож. Непривычно сытный ужин, радость от вида Лесистых гор и спокойная тишина вокруг — что ещё нужно было им для радости? Но всё же на душе у обоих скребли кошки. Они почти не разговаривали, когда готовили еду, когда ели её и когда закапывали кости в землю. После ужина, так же в молчании, Веглао легла под дерево, свернувшись в комочек, а Октай остался сидеть у костра, обнимая колени. В воздухе стоял густой весенний дух — запах оттаявшей земли, молодых листьев и воды.

— Я всё думаю, правильно ли мы поступили, — сказал вдруг Октай.

— О чём это ты?

Город Ретаке со всех сторон окружает пустыня. Здесь она не песочно-жёлтая, как возле Клыкастых гор, а красная, словно покрыта не песком, а раскрошенными кирпичами. Сейчас, в мае, вся Великая степь цветёт и шелестит травой, но здесь никакой травы больше нет — разве что верблюжьи колючки, которых верблюды не едят, ибо нет здесь, в окрестностях Ретаке, никаких верблюдов.

У этого города давняя история, и почти вся она связана с университетом, который моложе самого Ретаке только на сорок лет. В прежние времена сюда отправлялись ребята не только со всей Бернии, но даже из Антьены или Ярглонии, но — времена изменились, границы Антьены закрыты, а ярглонцы понастроили своих университетов, крупных, качественных. Да и в самой Бернии нашлись города, чьи вузы далеко превосходили старый ретакский. К тому времени биологический и химический институты были заброшены окончательно, а кафедра словесности давно уже дышала на ладан. Но математический, физический, географический и исторический институты до сих пор ещё работали в полную силу, и год за годом новые специалисты разъезжались из них по всей стране, а кое-кто уезжал за рубеж, в Ярглонию или Тонское королевство, где жизнь была на порядок лучше.

Диплом в бернийских вузах защищали только в сентябре, спустя два месяца после окончания учёбы. Считалось, что выпускные экзамены отнимают очень много времени и сил у студентов, куда уж тут до дипломных работ. Но большинство ребят были очень недовольны этим: сдать бы всё сразу и отправляться в свободную жизнь, а так — целых два месяца ты ни студент, ни выпускник, ни на работу не устроиться, ни отдохнуть на каникулах как следует. А вот курсовых работ было в каждом году по две, по одной на семестр.

Эти курсовые были настоящим кошмаром для большинства студентов. Особенно трепетали те, кто выбирал себе в научные руководители профессора истории Генша. Впрочем, слово «выбор» тут не подходит — обычно к Геншу шли те, кто не успевал записаться к кому-нибудь другому. О жёстком и язвительном характере старого профессора ходили легенды, его боялись все — от робких первокурсников до разухабистых выпускников. Даже большинство преподавателей на дух не выносили Генша. Он всегда требовал со студентов работы объёмом как минимум страниц в тридцать, и придирался к уже написанной работе так, что у несчастных, проворонивших возможность писать работу у кого-то более сговорчивого, не было ни единого шанса откуда-нибудь сдуть. Подготовка к сдаче курсовых у Генша всегда проходила в атмосфере постепенно нарастающей паники. Защиту же «профессор Смерть» никогда не назначал на какой-то определённый день. Он просто оповещал ребят о дате, с которой можно начинать защиту, а потом уже в начале каждой пары спрашивал, нет ли желающих.

Два дня назад студенты-историки пятого, последнего курса увидели на стенде возле расписания объявление, в котором Генш сухо сообщал о том, что работы можно уже защищать. Большинство, как водится, схватились за головы. Некоторые только пожали плечами — за пять лет учёбы и не такое повидали. И только единицы улыбнулись, предвкушая победу.

Рэйварго вышел на крыльцо и устало опустился на ступеньку. Услышанное только что обидело его куда больше, чем он мог подумать. Марней знал, куда ударить. Рэйварго мрачно сжал кулаки. Разве он виноват в своём уродстве? Виноват в своих поросячьих глазках, в своих вздутых, как от какой-то болезни, губах, в здоровенном сломанном носе? Виноват в красных шрамах на правой стороне лица, оставленных перенесённой два года назад Красной Лихорадкой? Не виноват. А мыкаться с этим придётся всю жизнь. И пока все остальные будут танцевать со своими девушками и воровать для них сирень в городском саду, жениться, растить детей, он будет всё стареть и стареть в одиночестве. Впрочем, Рэйварго относился бы к этому куда легче, не будь на свете…

В воротах появилась невысокая, тоненькая светловолосая девушка в длинной синей юбке и лёгкой кофточке. При виде её Рэйварго вздрогнул. Нарочито быстро он отвернулся, но, когда девушка пересекла быстрым шагом двор и взлетела по лестнице, не выдержал и обернулся.

Он успел увидеть лишь, как в дверном проёме мелькнула юбка. Дверь с треском захлопнулась, Рэйварго увидел своё отражение в оконном стекле за ней, и выражение робкой нежности на его ужасном, изуродованном болезнью лице сменилось ненавистью. Что за урод!

Дверь тут же распахнулась снова, и ненавидящее лицо Рэйварго бросилось в глаза вышедшему Гилмею.

— Ах! — воскликнул он, и Рэйварго, очнувшись, поднял на него глаза.

Автобус остановился совсем рядом с Тенве. Неподалёку от шоссе была видна железнодорожная станция — маленький бетонный перрон, рассеченный посередине глубокой трещиной, словно в него где-то в тридцатых годах ударила молния и с тех пор никто особо над этим не заморачивался. В трещине рос куст. Перед самим перроном на земле блестели свинцовые ленты рельс. Здание вокзала — крохотный домик с плоской крышей, похожий скорее на подсобку, — одной стеной примыкало к старой водонапорной башне из красного кирпича. Башня была крепкая, шестиугольная, с мокрой жестяной крышей. Полукруглые окна в верхней части забиты досками. У вокзальчика, башни и на перроне стояло несколько жителей посёлка, которые с мрачным любопытством глядели на молодых людей. Рэйварго кивнул им, пока переходил вслед за Гилмеем рельсовые пути. Местные были явно озадачены такой приветливостью, и кое-кто даже покрутил пальцем у виска, когда Рэйварго отвернулся.

Не заходя в город, они вышли на старую, полузаросшую дорогу, ведущую через поле по направлению к голубевшим на горизонте горам. Впереди виднелась возвышенность, вся заросшая деревьями. Пасмурная погода придавала этому тихому месту мрачноватый вид, не лишённый, впрочем, романтики и суровой красоты. Юноши дошли до холма, и вскоре между деревьями показалась старая ограда, прорезанная посередине коваными воротами, к которым и вела тропинка.

Сквозь ворота был виден запущенный старый сад и дорожка, выложенная растолканными пробившейся травой в разные стороны камнями. Дорожка вела к стоящему в глубине сада дому.

Недовольно бормоча что-то, Гилмей начал рыться по карманам в поисках ключей. Наконец он отпер ворота и вошёл в сад, Рэйварго — за ним.

При всей неухоженности было видно, что сад когда-то был красивым, опрятным и уютным. Слева от тропинки была маленькая площадка, выложенная белыми плитами, в прорезях между которыми зеленел вездесущий мох. Мхом были покрыты и ножки каменных скамей, полукругом выстроившихся вокруг овального фонтана. Из потрескавшегося клюва небольшого грифона давно не текла вода, лишь по шее и груди протянулись длинные полоски ржавчины. Справа, посреди круглой клумбы, густо заросшей молодой крапивой, возвышались солнечные часы, и конечно, Рэйварго не смог удержаться от того, чтоб не взглянуть на них поближе.

Гилмей провёл ночь в одной из комнат второго этажа, на большой запылённой кровати с балдахином, куда улёгся, поборов свою природную брезгливость. Там он проспал всю ночь, свернувшись калачиком и видя неприятные, тревожные сны.

Проснулся он очень рано и некоторое время лежал в кровати, вздрагивая от утреннего холода и уныло глядя в серое, пасмурное небо за окном. Вчерашнее происшествие спутало все их планы. Рэйварго был так потрясён находкой, что чуть слезами не плакал. Толку от него с этого момента было мало: он без устали восхищался книгой, осторожно листал её, восторженно говорил что-то Гилмею… В конце концов от всех переживаний настроение у Гилмея совсем испортилось и он, оставив Рэйварго наедине с Дропосом Анфом, отправился побродить по окрестностям. В Тенве он зашёл на почту и протелефонировал оттуда своему отчиму, который пообещал ему заехать завтра за ним и Рэйварго на своём автомобиле. После этого Гилмею ничего не оставалось, кроме как считать часы до отъезда из дома, который он уже возненавидел.

Сейчас, встав с кровати, он медленно подошёл к окну. Мышцы затекли и не желали слушаться, тело ни капельки не отдохнуло. На улице мелкий весенний дождь мочил каменного грифона и скамейки вокруг него. Гилмею снова хотелось в солнечный, раскалённый Ретаке.

Он спустился по лестнице и внизу, за столом у окна, увидел Рэйварго.

Тот сидел, устало откинувшись назад, и глядел на мутное стекло. Книга, лежащая на столе рядом с его правой ладонью, была закрыта.

Рэйварго пришёл в себя оттого, что кто-то дышал ему на лицо. Открыв глаза, он ничего не увидел, кроме бледных, неясных очертаний чьего-то лица в темноте, и тут же тихо застонал от пронзившей плечо невыносимой боли.

— Живой! — раздался чей-то радостный голос совсем рядом с его лицом.

Чьи-то руки обхватили Рэйварго за плечи и попытались приподнять его, но Рэйварго сдавленным шёпотом попросил не трогать его — плечо болело так ужасно, что, казалось, ещё немного, и он снова потеряет сознание.

— Извини, — сказал человек. Голос у него был молодой, почти мальчишеский, но какой-то хрипловатый. — Я забыл. У тебя ещё не зажила рана… Ты же не оборотень.

— Оборотень? — пробормотал Рэйварго непонимающе, и вдруг встрепенулся и зашарил вокруг себя руками.

Весна Лесистых гор была суровой и поздней. В тёмных низинах, под низко стелющимися ветвями елей снег долго не таял, только становился чёрным и твёрдым. Зато с вершин он быстро исчезал, стекая вниз ручьями, и сквозь потускневший за зиму осенний ковёр пробивались подснежники и мать-и-мачеха. За ними вырастала трава, в которой вскоре начинали поблёскивать желтые звёздочки первоцвета и синие — подлески. Весна долго разжигалась, но ярко горела, и в середине мая вся местная природа, такая мрачная и печальная, наконец окончательно стряхивала с себя тёмные ткани. Лес из зеленовато-бурого становился светло-изумрудным, и дикие яблони, вишни, черёмухи казались островками жемчужной пены в этом зелёном море. Они красовались по три недели и облетали, чтобы дать очередь показать себя шиповнику и первым лилиям. Лес наполнялся птичьими криками, и в одну прекрасную ароматную ночь молодые оборотни просыпались от первой песни соловья.

А потом начиналось лето, щедрое на ливни и солнечный свет. Если собирались тучи, то дождь начинался практически сразу — да какой дождь! Ливень, настоящий ливень, не косой, как внизу, нет — отвесный, как водопад. Казалось, что вода не несётся к земле каплями, а льётся струями. Росы выпадали такие сильные, что по утрам трава буквально сверкала под солнцем, а земля была влажной, как от дождя. Поляны зарастали такой высокой травой, что если в неё забредал олень, видны били лишь кончики его рогов. В разгар лета по поляне можно было ходить с непокрытой головой — стебли трав смыкались сверху, осыпая плечи и голову идущего жёлтой пыльцой. Белые ароматные цветы, похожие на зонты, пурпурный иван-чай, дикие ромашки и васильки, тысячелистник самых разных оттенков — от белого, как морская пена, до густо-бордового, как переспелые вишни, алые степные тюльпаны, золотые лютики, лиловые колокольчики, клевер — скромный белый и горделивый красный… сотни цветов и ароматов, особенно сильных после обильного дождя. У речек и озёр, недавно бешено ревущих, а теперь приветливо звенящих, свои цветы — скромные лиловые лилии и золотистые купавки, клейкие пышные рододендроны и маленькие голубые орхидеи, в тёмных прохладных заводях — водяные кувшинки. Под тенью пихт и кедров кудрявятся папоротник и крапива, узкие лесные тропки тонут в зарослях смородины, рябины, шиповника — шагнёшь в сторону, и запутаешься в их колючих ветвях, потеряешься в паутине листьев. День и ночь сменяли друг друга быстро, без всякой подготовки. Темнота наступала сразу после горячего заката и исчезала с первыми лучами солнца. В первое же лето в Лесистых Горах ребята забыли, что такое сумерки.

Лето не задерживалось надолго — оно уходило в августе, оставляя за собой жёлтые пряди в зелёных косах берёз. Осень приносила с собой мягкое тепло днём и жгучую прохладу ночью. В залитых солнцем лещинах созревали орехи, во мху проклёвывались грибы, птицы тоскующе глядели на небо, олени бродили по мрачнеющим лесам, как горделивые и печальные призраки, волки выли ночами, журавли снимались с болот. Потом начинались дожди, шум которых сливался с шумом рек, и реки гудели и разбухали, и несли с собой сломанные ветки и опавшие листья. К утру лужицы замерзали, ветки деревьев блестели уже не от влаги, а ото льда, ягоды рябины хрустели на зубах, ноги тонули в тяжёлом и густом слое опавших листьев. В конце октября с севера, из Туманных скал, надвигались тяжёлые снежные тучи, и горы, уставшие от грязи и сырости, укутывались в белые одеяла, под которыми засыпали до следующего марта. Зимой с севера наползал туман. Наползал в буквальном смысле, двигаясь быстро и осознанно, как живое существо. Веглао и Октай наблюдали это зрелище с вершины одной из высоких скал, на которую взобраться было несложно — камни, торчащие из склона тут и там, превосходно заменяли ступеньки. Честно говоря, смотреть на то, как туман просачивается между горами, как вода меж пальцев, было жутковато. Однажды эта мгла не рассеивалась целых пять дней, что удивило и немного испугало ребят. Потом от грифонов они узнали, что севернее туман стоит всю зиму, а в Туманных Скалах не исчезает вообще никогда.

Жизнь юных оборотней тянулась спокойно, медленно и тихо — то есть именно так, как они когда-то и мечтали, дрожа от холода в своём блиндаже неподалёку от Станситри. Здесь, в Лесистых Горах, они нашли то, что искали — спокойствие, свободу, вдоволь пищи и чистую воду. Если их когда-то и объявляли в розыск, это потеряло смысл после того, как Кривой Коготь разгромил ликантрозорий Љ14, а в горах они умели не попадаться на глаза особенно смелым охотникам из Подгорья, которые забирались слишком далеко. Весь мир забыл о них, и ребят могли схватить только в том случае, если бы они пришли в полицию сами — чего они, разумеется, делать не собирались.

Мало-помалу те испуганные и решительные маленькие оборотни, сбежавшие из ликантрозория, остались в прошлом, хотя совсем не были забыты. Тогда они и представить себе не могли, какими сделает их жизнь в Лесистых горах. Из книг Веглао и Октай вычитали, что древние племена вверили в то, что, съев какое-то животное, можно обрести его силу, смелость, зоркость, выносливость — всё то, чем славится этот зверь. Похоже, это действительно было правдой — мало-помалу они научились бегать так же быстро, как олени и зайцы, плавать в ледяной воде горных рек легко и проворно, как серебристые форели и лососи, сражаться отважно и яростно, как кабаны, подстерегать добычу спокойно, как медведи, и преследовать её стремительно и настойчиво, как волки и камышовые коты. Они учились терпеть боль и лечить раны. Дрались преимущественно друг с другом, и Веглао всегда ужасно злилась, когда Октай ей поддавался. Они делали тетивы для луков из оленьих жил и вырезали наконечники для дротиков и стрел из костей и оленьих рогов; они научились выделывать кожу и шить из неё кое-какие вещички; они мылись «цыганским мылом», которое находили в заросших тиной заводях, и делали миски из глины; они ложились спать на траву и засыпали так же крепко и быстро, как в постелях своих детских комнат. Они любовались рассветами, взбирались на скалы, собирали цветы, вместе убивали и свежевали добычу, вместе собирали хворост, таскали из дупел дикий мёд, приносили друг для друга орешки в карманах. Это была жизнь, о которой отчаянно мечтали их ровесники, сидя в душных классах (если им повезло) или в холодных камерах ликантрозория (если им повезло всего один раз — спастись от оборотня). Изредка они спускались вниз, в Тенве или в другие городки — например, Палетшетри (до него нужно было идти дольше, но он был крупнее, чем Тенве, а потому на них там обращали меньше внимания). На свалках возле городков можно было отыскать неплохую одёжку, которая чаще всего выбрасывалась просто потому, что вышла из моды или обзавелась несмываемым пятном. А на это юным бродягам было наплевать — главное, чтобы рубашки и брюки по швам не расползались и хоть как-то защищали от холода, дождя или жары. Там также можно было найти ношеные ботинки или собрать неплохой урожай шнурков, пуговиц, проволоки, верёвок. Реже удавалось найти что-нибудь по-настоящему ценное, например, нож. Конечно, одного мусорного промысла было не всегда достаточно. Временами, когда становилось слишком туго или хотелось поглядеть на людей, ребята немного подрабатывали: собирали бутылки, устраивались на несколько дней мести улицы, мыть витрины магазинов, расклеивать объявления, сгребать опавшие листья или обрубать сухие ветки деревьев в парках. На небольшие деньги, получаемые за работу, оборотни покупали всякие необходимые мелочи: спички, иголки, нитки, свечи, соль, иногда — хлеб. Бывали и более крупные траты. На первый свой Новый Год в Лесистых горах ребята подарили друг другу алюминиевые кружки. Когда Октаю исполнилось четырнадцать, Веглао принесла ему из города пачку сахара, а он подарил ей на шестнадцатилетие упаковку настоящего чёрного чая с васильком. А ещё они таскали со свалок старые газеты и покалеченные книжки, чтобы не так было скучно зимой, когда снаружи вьюга и темнота, а внутри пещеры тепло, тихо и полным-полно сушёных грибов, ягод, рыбы и мяса. Книги они читали и перечитывали, а газеты, просмотрев, без всякого зазрения совести сжигали.

Весной этого года пути Веглао и Тальнара, казалось бы, разошедшиеся навсегда, неожиданно сошлись вновь.

За последние годы стая Кривого Когтя разрослась настолько, что только в пещерах Меркании проживало около тысячи оборотней. Наиболее верных Кривой Коготь отправлял в разные части Бернии, чтобы те создавали там свои стаи. Казалось бы, нападения оборотней должны были участиться, но этого не происходило. Кривой Коготь ясно дал понять: начинать новый террор без его приказа нельзя. Потому и делал новыми вожаками тех, кто умел беспрекословно подчинять себе оборотней, кто мог хоть сколько-нибудь сдерживать их и свою ярость. Таких было немного, и в основном это были те, кого обратил сам Кривой Коготь, причём обратил очень давно, когда они были детьми. Морика и Щен были отправлены на север, в леса рядом с Лесистыми горами. Спустя год после того, как они основали там свою стаю, Кривой Коготь отправил к ним гонцов с известием о том, что в мае они должны будут нанести удар по городу Тенве.

Гонцами стали трое — Тальнар, Аврас и Пёсья голова. Это прозвище третий оборотень получил за то, что его лицо напоминало морду бульдога: квадратная нижняя челюсть, отвислые, напоминающие брыли, губы и щёки, острые зубы и круглые, полускрытые тяжёлыми дряблыми веками, глаза. Единственным достоинством Пёсьей головы было то, что он очень быстро ходил и за день мог покрыть приличное расстояние. В остальном же это был один из самых никчёмных людей, каких Тальнар когда-нибудь встречал. Пёсья голова был труслив, туп и вдобавок постоянно жаловался на что-нибудь: на погоду, на невкусную еду, на свои больные почки, на вервольфиню, с которой жил, на прижитых от неё детей — «щенков», как он их называл. У Пёсьей головы их было четверо, все мальчики, старшему из них исполнилось шесть лет, а младший как раз недавно перенёс третье полнолуние. Этой зимой у Тальнара и Заячьей Губы тоже родился сын. Он умер через три недели, так и не получив никакого имени. У оборотней из стаи Кривого Когтя сложился своеобразный обычай: не давать ребёнку никакого имени, пока он не переживёт своего первого полнолуния. Сын Тальнара не пережил. Заячья Губа рыдала, когда они вдвоём его закапывали в мёрзлую землю маленькой долины, где оборотни хоронили своих, а вот Тальнар не проронил ни одной слезинки. Он не успел как следует привязаться к малышу, и в глубине души был рад, что существо, с самого рождения обречённое на одиночество, жестокость и голод, всё же было от них избавлено. Но до сих пор, когда он вспоминал это маленькое тело, изодранное и окровавленное, беспомощно вытянутую шейку и полуоткрытые глаза, серые, как у него, ему становилось тоскливо и больно.

Весна выдалась холодной и хмурой, ни разу не порадовавшей людей ясной погодой. Снег не таял — его смывало бесконечными дождями. Большинство дорог в Бернии были грунтовыми, и теперь они превратились в реки жидкой холодной грязи. Оборотни вышли из Клыкастых гор в самом начале марта, и только через несколько недель добрались до Станситри, где провели пару дней, набираясь сил. Тальнар не боялся, что его узнают: посмотревшись на себя в окна, он убедился, что даже отец, будь он жив, не узнал бы его. Свою красоту он растерял, и в неполные двадцать два года выглядел наполовину стариком. Волосы поседели и потускнели, лицо исхудало и стало каким-то серым, а в глазах появилось затравленное и безразличное выражение. Кто бы мог узнать прежнего надменного красавца в этом опустившемся бродяге!

Путь был далёк. От Станситри они доехали на товарном поезде до Гарду, от Гарду пешком дошли до Увика, потом добрались и до Тенве, в лесах возле которого расположились Щен, Морика и их стая.

Тальнару не понравился Тенве. Он был меньше, чем Станситри, некрасив и беспорядочен, ужасно грязен и всё в нём дышало запустением и депрессией. Штукатурка отваливалась от домов кусками, деревянные крыши служили почвой для мха, а немногие жестяные кровли были рыжими от ржавчины. Несколько центральных улиц были заасфальтированы, но судя по их состоянию, произошло это лет пятьдесят назад — от асфальта остались лишь фрагменты, между которыми чернела грязь и пробивалась молодая трава. Прямо по улицам бродили козы — судя по виду, дальние родственники той дикой красотки, которую вчера подстрелил Аврас, но вид у большинства из них был унылый и истощённый.

Аврас оказался прав: в городе хватало бродяг. Большинство из них сидело у домов, которые выглядели заброшенными (хотя на самом деле заброшенными были далеко не все), и дремали, уткнув лица в засаленные воротники старых курток, либо смотрели на улицу усталыми тусклыми глазами. Перед многими из них на земле или асфальте стояли блюдца или кружки, а то и расстеленная тряпка или газета — для милостыни. Но редкие прохожие предпочитали не обращать на них внимания, либо поглядывали на них мрачно и неодобрительно.

В городе, кроме них, было ещё несколько оборотней. Трое посланников разбрелись, чтобы отыскать их. Пёсья Голова с его отвращением к людям отправился бродить по окраинам, Аврас и Тальнар добрались до центра и там разошлись.

Тальнар миновал центр города и вышел к окраинному кварталу. Сразу же, по тишине, а может, по особенному запаху, свойственному покинутым домам, он понял, что здесь больше никто не живёт. Дома, из которых съехали обитатели, производили гнетущее и при этом завораживающее впечатление: казалось, что из их пустых окон на тебя смотрит кто-то невидимый. В конце улицы стоял большой дом, крыша которого совсем провалилась, но двухэтажный корпус, судя по виду, собирался простоять ещё добрый пяток лет.

Тальнар подошёл ближе. Чутьё подсказало ему, что внутри дома находится оборотень, и Тальнар не усомнился в том, что это Аврас. Его друга всегда влекло к заброшенным домам, где он мог найти что-нибудь, на его взгляд, ценное. Тальнар подошёл к дому и открыл дверь. Она подалась трудно, но без скрипа. Он вошёл внутрь и сразу же упёрся носом в стену — за дверью был крохотный пятачок пола, от которого вниз влево вела лестница. Тальнар посмотрел из-за стены вниз, через перила, и имя Авраса замерло на его губах, так и не сорвавшись с них.

Опечаленная и разозлённая Веглао возвращалась домой. Слова Тальнара не шли из головы, но теперь в мыслях Веглао их уже произносил сам Кривой Коготь. Она почти видела, как кривится от злобы его лицо, почти слышала его голос. Думать об этом было неприятно. У Веглао было такое чувство, будто она прикоснулась к какой-то скверне.

«Справедливость… Вот что такое справедливость… И они верят ему! Ах, Тальнар!.. Как ты смел такое говорить? И кому?! Мне!»

В этот момент она в приступе ярости ударила кулаком по стволу дерева.

В такие минуты, как эта, когда Веглао целиком овладевал гнев, ей казалось, что всё то, что произошло за эти долгие месяцы, было напрасно. Что она совершенно зря день за днём приучала своё тело к боли, холоду, неудобству, свои глаза — к зрелищу страданий и смерти, свою душу — к спокойствию, твёрдости и решимости. Всего одна встреча с тенью прошлого — и вот уже неустанное превращение самой себя в железный клинок насмарку, она снова маленькая девочка, напуганная и сердитая. Она могла бы заплакать от ярости, но слёз у неё больше не было.

Понурив голову и сжав кулаки, она шла давно знакомой дорогой, почти не глядя на неё. За долгое время девушка уже настолько изучила все окрестные тропинки, что ей даже не приходило в голову, что, окажись здесь кто-нибудь из обычных людей, он наверняка не нашёл бы пути. Тем более в темноте. А шла она сейчас именно в темноте — была ночь, а сон от всех переживаний не шёл. Отлично, как и всякий оборотень, видевшая ночью, Веглао быстро и бесшумно скользила между высокими пихтами, увешанными мхом-бородачом, между муравейниками, гигантскими валунами, кустами голубики и красной смородины, между укутанными папоротником поваленными деревьями, через лениво серебрящиеся под прибывающей луной ручейки.

Когда Веглао наконец заснула, ей приснился страшный сон, уже виденный ею однажды. В прошлый раз (это было несколько месяцев назад, перед самым полнолунием) она от этого сна закричала так громко, что спавший рядом с костром Октай с перепугу проснулся, зашарил руками по земле рядом с собой в поисках ножа, и спросонья угодил ладонью прямо в тлеющие угли. Веглао спустя секунду тоже проснулась — от вопля своего бедного друга.

В этом сне она снова попала в тот большой дом, который у неё ассоциировался с её собственной душой. Чем-то он был похож на тот старый особняк, в котором её и Октая когда-то поймали охотники на оборотней, но всё же существенно от него отличался. В этом доме было несколько этажей и множество комнат, некоторые из которых были открыты, некоторые — заперты, но ключи от замков всегда были в распоряжении Веглао. В одной из таких запертых комнат лежал мёртвый Ригтирн — кровь с его тела смыта, рана на шее прикрыта воротником рубашки, и само тело мягкое и тёплое, без всяких признаков разложения. Над ним можно поплакать, к нему можно крепко прижаться и вообразить, что брат еле слышно дышит во сне, но оживить его никак нельзя. В других крепко запертых комнатах спят мёртвым сном её родители, её братья и сестра. Каждую из них Веглао может открыть — у неё есть ключи от всех комнат.

Но одну она не открывает никогда. Её и не надо открывать — каждое полнолуние зверь, который прячется за дверью, срывает её с петель. И тогда Веглао остаётся только спрятаться где-нибудь в укромном уголке, пока не наступит утро. А утром дверь чудесным образом оказывается целой, невредимой и крепко запертой…

Вот только зверь за ней все оставшиеся до полнолуния дни и ночи бродит, рычит, воет и скребётся, замолкая лишь изредка. А этой ночью он почему-то молчит. Веглао подходит к двери — там совсем тихо. Но ведь чудовище не может заснуть, оно никогда не засыпает. Веглао прижимается к двери ухом и понимает: дверь не заперта!

Веглао судорожно вздыхает — судя по всему, ей надо найти зверя, пока он не нашёл её. Она поворачивается к двери спиной, медленно и бесшумно идёт по глухому, без окон, коридору.

Когда они добрались наконец до дома Гилмея и прошли внутрь сквозь калитку, дождь уже лил как из ведра. Рэйварго прислонил Октая, который всё ещё был без сознания, к стене, разбил окно первого этажа, оцарапав при этом костяшки пальцев, но боли почти не почувствовал — он всё ещё был в шоке от случившегося. В образовавшуюся дыру он просунул руку и отпер окно. Девушка перелезла через окно в дом и затащила внутрь Октая, следом за ней залез Рэйварго.

— Его надо куда-нибудь положить, — сказала девушка, почему-то шёпотом.

— Наверху есть кровать в одной из комнат, — тоже шёпотом отозвался Рэйварго. Вместе они затащили Октая наверх, и оказались в уже знакомом Рэйварго тёмном коридоре. Ощупью добравшись до нужной комнаты, Рэйварго отпер дверь, и через полминуты Октай уже летал животом вниз на кровати, в которой несколько дней назад спал Гилмей. Рубашка на спине Октая была вся мокрая от воды и крови, да и с его друзей вода до сих пор падала частыми каплями.

— Дай мне нож, — сказала девушка. Рэйварго протянул ей нож, она разрезала рубашку вдоль спины подростка и откинула её на две стороны. Рэйварго почувствовал, что его мутит: худенькая спина юноши была вся залита кровью, а кроме того, кожа была испещрена шрамами и рубцами. Казалось, что паренька долгое время подвергали жутким истязаниям.

— Фонарь, — сказал он, — где-то здесь был фонарь. Я принесу его, и ещё надо набрать воды.

— Вон та река называется Орра. А вон за теми белыми скалами, видишь? — за ними находится большая разрушенная дорога. Она ведёт в Арнегил.

— Арнегил! — Рэйварго даже подскочил. — Вы были в нём?!

— Нет, не были. Я же говорю, дорога разрушена. Просто Бирлюс рассказывал про него. А вон та гора — видишь, двуглавая, — называется Гора дураков.

— Дураков? — прыснул Рэйварго. — Почему дураков?

— Потому что умный в гору не пойдёт, умный гору обойдёт… Её так называют грифоны, но на их языке звучит покрасивей. Солнце каждый день встаёт именно из-за этой горы, прямо оттуда, где соединяются две её вершины. Так вот, Бирлюс нам говорил, что давным-давно три глупых молодых грифона смотрели на восход и решили, что солнце поднимается прямо из горы. Они подумали, что смогут подкараулить солнце и поймать его, и улетели туда. И не вернулись. Вот поэтому её и называют Горой дураков…

— Попробуй ещё раз.

Рэйварго тщательно прицелился, закусив губу и прищурив глаза. Октай положил ладонь на его отведённый назад локоть и поправил его:

— Немного не так. Выровняй лук, он не должен дрожать. Представь, что ты целишься пальцем… Давай, стреляй.

Рэйварго отпустил тетиву, и долю секунды они с Октаем, затаив дыхание, следили за полётом стрелы. Она вонзилась в пень, на котором они тренировались, на дюйм выше кружка, нарисованного углём.

— О, теперь уже лучше, — ободряюще сказал Октай.

Впервые в жизни Рэйварго наблюдал за тем, как превращаются оборотни. Предусмотрительно он отошёл подальше, но зрелище не укрылось от него. Едва луна, пока ещё красная, появилась над горами, Рэйварго почувствовал, как сердце его сжалось: его друзья, и без того напряжённые, будто окостенели. Их лица, обращённые к луне, побледнели. Было видно, что губы, брови и крылья носа Веглао мелко дрожат, как будто она силится сдержать гримасу злобы и ненависти; глаза Октая, и без того большие, а теперь широко распахнувшиеся и казавшиеся просто огромными, наполнились страхом, ненавистью и тоскливым, обречённым ожиданием. Рэйварго, не выдержав, мысленно взмолился, чтобы этот ужас случился побыстрее, только бы не мучить его друзей и его самого ожиданиями. И тут, словно в ответ на его мысли, раздался сдавленный крик.

Рэйварго обернулся. Кричал Октай — его превращение началось чуть раньше. Его спина согнулась назад, как в столбняке, лицо перекосилось — от злости или от боли, понять было нельзя. Рэйварго поднялся на ноги, не спуская глаз с Октая, и тут закричала Веглао.

— Беги! Уходи, живо! — крикнула она, и её голос перешёл в отчаянный вопль. Медленно Рэйварго стал отступать. Вся душа его рвалась к друзьям, которые уже тяжко бились на земле. Потом он никогда не смог забыть всего того, что увидел и услышал в те несколько минут: того, как они дико кричали, широко, словно в мучительной зевоте, раскрывая рты; как из их рук, распарывая кожу, лезли когти и как эти когти рвали дёрн, траву, одежду и плоть; как заострялись их уши и зубы, как быстро обрастали шерстью тела. Как их крики стали воем. Как они — нет, уже не они — медленно поднялись и вместе завыли на луну.

А потом он бросился бежать. Стук сердца мешался в его ушах с рычанием волков, щёлканьем их зубов и хрустом веточек под мощными лапами. Он бежал так, как не бегал ни разу в жизни, и на всей скорости влетел в терновник, разрывая одежду и царапаясь до крови. Продираясь на другую сторону, не чувствуя боли, он слышал, как воют и ревут звери, как трещат и хрустят ветки терновника. Почему-то чем дальше, тем менее страшно ему становилось — на смену дикому животному ужасу пришло столь же дикое, животное возбуждение, как будто это он охотился на оборотней, а не они на него.

Он вырвался из терновника и, не удержавшись, покатился вниз по склону, чуть не свалившись в пропасть. Бирлюс уже ждал его здесь. Он нервно крутил головой, щёлкал клювом, бил себя хвостом по бокам.

Первую лодку Веглао и Октай сделали летом 2004-го, в своё первое лето в Лесистых Горах. Тогда они никак не могли привыкнуть к тому, насколько холодна вода в местных реках и озёрах (единственный тёплый водоём они отыскали только через несколько недель, и это был горячий источник, до которого нужно было идти от их тогдашнего дома почти целый день), но это не было главной причиной — весна закончилась, а вместе с ней иссяк и поток нерестящихся рыб, благодаря которому они первые пару недель не волновались насчёт пропитания. Поэтому они решили рыбачить с лодки. Работа заняла кучу времени, ведь оба они совершенно не знали, какое дерево лучше выбрать для каркаса, как его обработать, из чего сделать борта и днище (доски отвергались сразу, поскольку у ребят просто не было возможности их сделать). Когда они наконец нашли источник с тёплой водой, то им пришла в голову идея вымочить в нём сосновые жерди, которых они уже достаточно нарубили и настрогали (совершенно погубив тем самым кухонный нож, который нашли в заброшенной деревне — он сломался пополам, и из обломка Октай сделал карманный ножик) довольно много. Так они сделали каркас для лодки, который затем оплели тонкими ивовыми жёрдочками и обмазали смолой. Однако лодка долго не протянула и начала протекать. Тогда Веглао пришла в голову идея обтянуть её снаружи и изнутри шкурами животных. Сказано — сделано, и с этого дня они охотились только на водных зверушек — ондатр, выдр, водяных крыс, выхухолей — которых подкарауливали на берегах. Поскольку они никогда не убивали зверей просто так и всегда съедали добычу полностью (да ещё и везло с охотой им не всегда), продвигалось дело медленно. Уже наступил август, когда наружный чехол для лодки был наконец готов. Изнутри обивать лодку шкурами ребята не стали: обоих уже мутило от мяса выдр. Целую осень они не могли нарадоваться на эту лодку, и почти каждый день спускали её на озеро, чтобы покататься, гребя двумя деревянными вёслами, под облетающими клёнами и ивами и полюбоваться на Горы, покрывшиеся золотом и багрянцем. Зимой они спрятали лодку в маленькую пещеру и завалили травой и листьями, но ветра вымели их, и затвердевшие шкурки, из которых была сделана обивка, просто полопались, а каркас пошёл трещинами. И на следующий год друзья сделали новую. Эта была вдвое больше предыдущей. На свалке возле Палетшетри друзья наткнулись на самую крупную и отличную находку за всё время их жизни в горах — большой кусок парусины, то ли выброшенной, то ли потерянной неизвестно кем. Собственно этой парусиной, наряду с новыми шкурками (которые ребята теперь научились выделывать и делать более прочными, проваривая и смазывая жиром) был обтянут каркас новой лодки. Все стыки были тщательно сшиты между собой звериными жилами, толстыми нитками, шнурками — всем, что имелось в запасе — и промазаны смолой. В борта ребята вделали две скамеечки, которые сделали, сплетя между двумя короткими жердями множество ивовых прутьев. Октай даже вырезал из дерева две уключины для новых вёсел (старые пережили зиму, но оказались слишком короткими, и пошли на растопку), которыми и он, и Веглао научились отлично грести. С тех пор они больше уже не охотились на рыбу, стоя в ледяной воде с острой палкой: они ловили её, сидя в лодке, с помощью удочек или сетки, а иногда и длинной остроги. Эта лодка была предметом их огромной гордости, они даже дали ей название — «Барсук». Почему они так её назвали, никто уже не мог вспомнить: вроде бы, когда тащили из Палетшетри парусину и перебрасывались шуточками, Октай рассказал анекдот, что-то, связанное с барсуком, над которым они долго хохотали до колик. Потом они ещё долго хихикали над этой шуткой, когда делали лодку и катались на ней — но в чём эта шутка заключалась, никто уже вспомнить не мог.

Когда Рэйварго увидел эту лодку, то ахнул от восхищения. Судёнышко напомнило ему лодки древних людей, останки которых рисовали в археологических журналах. Он помог Октаю выволочь её на берег из грота, в котором она стояла, и поразился тому, какая она лёгкая.

— Ты умеешь грести? — спросил Октай.

— Нет.

— Ничего, когда будете плыть обратно, вам это и не понадобится. Вас принесёт течение. Нужно будет только следить, чтобы лодка не напоролась на камень.

— Вот это да! — восхищённо воскликнул Октай, глядя вперёд из-под ладони. — Это всё один город?

— Ретаке гораздо больше, — улыбнулся Рэйварго. Все трое стояли на высоком холме, с которого открывался великолепный вид на Увик. Город раскинулся по обе стороны реки, которую пересекало несколько высоких мостов, и в ясном утреннем воздухе был виден как на ладони. За рекой была промышленная часть — множество заводов и фабрик, большинство из которых были кожевенными, окружённых тёмными и убогими рабочими кварталами. Ближе к путешественникам располагались спальные и торговые районы, куда более красивые и благоустроенные — белый и красный кирпич ладных домов, блестящие жестяные крыши, зелень парков и кое-где — искорки фонтанов. В центральной части к небу тянулись десятки зданий, некоторые из которых были более чем в двадцать этажей. Рэйварго указал на самое высокое из них:

— Вон та высотка — самое старое высотное здание в Бернии. Оно было построено в 1937 году. В нём сорок один этаж.

— А что там находится?

— Сейчас там много чего есть. Газеты, магазины и всё прочее. А поначалу была контора одного богача по фамилии Гимбер. Жуткий был скряга. Однажды его дочь поскользнулась на льду и сломала руку. Он сказал, что у детей кости мягкие и быстро растут, значит, нужно просто перевязать покрепче и кость срастётся. Только она не срослась. Началось воспаление, и в конце концов руку ампутировали.

Только через три дня ребята смогли выбраться из быстро осточертевшего им Увика. Все эти три дня они работали не покладая рук, таская ящики и мешки в речном порту. Там же они и ночевали, присмотрев для себя место в, мягко говоря, неопрятном, но зато тихом переулке за бочками. В первую ночь Веглао долго не могла уснуть, хотя и намаялась — за высокими глухими стенами из закопчённых кирпичей постоянно доносились то вопли, то ругань, то грохот. Потом она наконец-то уснула, свернувшись калачиком на расстеленной куртке и прижавшись спиной к спине Октая.

За все эти три дня у них не было возможности ни как следует вымыться — а жара стояла ужасная — ни нормально поесть: все деньги они бережно откладывали на билеты. Отрадой было то, что недалеко от места их ночлега была расположена булочная, и каждое утро в шесть часов туда привозили хлеб. Ребята покупали две больших булки на каждый день, и этот хлеб был таким вкусным и таким горячим, что от его вкуса и жить становилось легче.

Рэйварго ни разу и словом не обмолвился по поводу того, что произошло между ним и Гилмеем. Веглао и Октай тоже не заговаривали на эту тему. Веглао уже скоро почти забыла об этом эпизоде и вспоминала Гилмееву жадность лишь изредка, когда натруженные тяжёлой работой мышцы начинали очень уж сильно болеть, а вот Октай, долго помнящий чужую жестокость или безразличие, поначалу постоянно сдерживал себя, чтобы не высказать Рэйварго всё о его бывшем друге. Он не хотел себе признаваться в том, что всё время, пока Рэйварго и Гилмей вели свой тяжёлый разговор, всё глубже раня друг друга словами, он внутренне дрожал от волнения и страха того, что Рэйварго послушается Гилмея и скажет: гори оно всё синим пламенем, я хочу жить нормальной жизнью, а не умереть далеко от дома.

В их последнюю ночь в Увике, накануне того дня, когда с вокзала должен был уйти поезд до Намме, они спали на маленькой бетонной платформе под набережной. Светила назревающая луна, её белые блики вместе с жёлтыми и зелёными огоньками города плясали на волнующейся воде реки. От воды тяжело пахло влажностью, мусором и канализацией, в ней то и дело можно было заметить проплывающие куски размокшей бумаги. Было противно от одной мысли о том, чтобы залезть в неё, перед этим отвращением отступало даже неудобство от грязи, покрывавшей тело.

Октай проснулся около двух часов ночи и некоторое время лежал на спине, тяжело дыша. Ночь была душной и жаркой, и зловоние, поднимавшееся над рекой, совершенно незаметное для привыкших к нему жителей, очень его раздражало — ведь он привык к чистому горному воздуху. Приподнявшись на локтях, Октай посмотрел в сторону Рэйварго, который дежурил. Юноша сидел на плите, сняв ботинки и носки, и тихонько болтал босыми ногами в воде. Лица его Октай не видел — оно было обращено к домам на другом берегу. Внезапно Октай испугался от мысли о том, что сейчас Рэйварго встанет и уйдёт, и больше они никогда его не увидят. Он хотел окликнуть друга, но слова замерли в горле. Так ничего и не сказав, он опустил голову на свою расстеленную куртку и закрыл глаза. В этот момент Веглао, спавшая рядом с ним, слегка шевельнулась во сне и задела его рукой, и Октая охватило нежное и спокойное чувство: уж она-то будет с ним всегда, что бы ни случилось… После этого он быстро заснул, а проснувшись утром, с облегчением обнаружил, что Рэйварго всё ещё здесь.

Они приехали в Станситри жаркой, душной июльской ночью. Кроме них, здесь никто не высаживался. Все спали, когда поезд начал замедлять свой ход.

Веглао и Рэйварго ещё успели подремать, а вот Октай не спал. Он сидел неподвижно, глядя за окно и изо всех сил стараясь почувствовать хоть что-то, похожее на волнение — ведь он возвращался в город, в котором провёл первые одиннадцать лет жизни, город, в котором были похоронены его родные. Но он был удивительно, до странности спокоен. Октай привык скрывать свои чувства, но сейчас и скрывать-то было нечего — он ничего не чувствовал. Ему казалось, что он и родился таким, каким был сейчас — крепким, серьёзным юношей с иссечённой шрамами кожей и сединой в волосах, а тот кудрявый мальчик, который ходил на могилу отца и помогал маме тащить сумки из магазина, ему приснился в каком-то сумрачном полузабытом сне. Станситри больше не был его городом.

Когда поезд вошёл, стуча колёсами, в спящий городок, Октай быстро разбудил друзей. Подхватив свои вещи, сонные Веглао и Рэйварго заторопились к выходу. Не менее сонный проводник открыл для них дверь в тамбуре. Рэйварго соскочил первым и протянул руку Веглао. Она этого не заметила и спустилась сама. Рэйварго несколько смущённо опустил руку.

Оказавшись на пустом перроне, все трое глубоко, с наслаждением вздохнули — после душного вагона прохладный воздух ночного Станситри, наполненный запахом остывающих железных рельс и асфальта, показался им прямо-таки благодатью.

— Добрались, — блаженно простонала Веглао, закрывая глаза и подставляя лицо ветерку.

Днём, выспавшись, все трое разошлись по своим делам. Веглао направилась в Хорсин, Октай и Рэйварго — в Станситри. Там они тоже разделились: Рэйварго пошёл к зданию архива, Октай — к своему старому дому.

Последний раз он бывал здесь вместе с Веглао три с лишним года назад. Тогда было очень холодно, дороги замело снегом, на карнизах настыли гирлянды сосулек. Сейчас воздух был жарким, но не застывшим, в нём чувствовался тёплый свежий ветерок. Снег сменился растрескавшимся асфальтом, песком и конотопом, окна домов были широко открыты, из некоторых доносились звуки радио или патефона, а на подоконниках стояли букеты не еловых веток, а свежих цветов. И только плакаты «Смерть волкам!» по-прежнему скалились со стен.

Его двор совсем не изменился с тех пор, как он жил здесь. По-прежнему в разморённом жарком воздухе плыли запахи листвы и нагретой земли, между деревьев были натянуты верёвки с бельём, в залитой солнцем песочнице копошились дети. Какая-то молоденькая мама, покачивая коляску, читала книгу. На одной из скамей расположились двое пожилых мужчин, увлечённо играющих в шахматы. Октай медленно подошёл к подъезду и остановился, глядя на то, что когда-то было окнами их с мамой квартиры. Теперь на их месте были квадраты кирпичной кладки, чуть более светлые, чем остальная стена.

— Чтой-то ты, сынок, смотришь? — вывел его из прострации старушечий голос. Октай недоумённо посмотрел на старушку, сидевшую на лавочке.

— Что это там? — осипшим голосом спросил он, — Это… это же были окна, так?

Ближе к вечеру город зашумел и заволновался, но в этом волнении не было ничего тревожного: оно было радостным. Вернувшись к реке, друзья с изумлением обнаружили, что в уютной долине на берегу вырос целый город. Несколько больших шатров раскинулось на зелёной траве, между деревьями трепетали цветные флажки. Повсюду группами и поодиночке ходили радостные, смеющиеся люди, и с каждой минутой их становилось всё больше. Повсюду играла музыка, в воздухе чувствовался запах сахарной ваты, шоколада и жареных сосисок.

— Это всё не просто так, ведь правда? — проговорил Рэйварго. Октай сосредоточенно нахмурился:

— Здесь всегда был какой-то праздник летом… но я не помню, как он назывался.

К тому времени уже почти совсем стемнело, небо стало тёмно-синим, на нём засверкали звёздочки, но их было не видно из-за сияющих повсюду фонариков. Недалеко от больших шатров рабочие закончили устанавливать большую карусель и теперь проверяли, как она работает. В другом месте был установлен танцевальный настил, на возвышении рядом с которым группа музыкантов настраивала свои инструменты.

— Смотрите, ребята, тир! — воскликнул Октай, махнув рукой в сторону маленького балагана, возле которого уже собралась небольшая толпа.

До полудня они шли по выжженной солнцем земле. Веглао и Октай, не привыкшие к такой ужасной жаре и уставшие до невозможности, почти падали. Рэйварго же, казалось, не обращал на жару никакого внимания — да так оно и было. Во-первых, он провёл в таком климате всю жизнь, а во-вторых, не очень-то задумываешься о погоде, когда сердце, словно червяк, сосёт страх за родных.

Около полудня Октай, догнав Рэйварго, сказал ему тихо, чтобы немного отставшая Веглао не услышала:

— Давай отдохнём немного, она сейчас упадёт.

Рэйварго обернулся. Веглао шла еле-еле, опустив голову. Некрасивое лицо молодого человека дрогнуло. Он огляделся по сторонам, и увидел справа от полуразбитой дороги, по которой они шли, небольшой увал.

— Пойдём туда, — хрипловатым от жажды голосом проговорил он.

Кривой Коготь подождал до трёх часов дня, когда жара начала спадать. Больше никто не медлил ни минуты. Оборотни собрались в вестибюле, который уже еле-еле вмещал всех. Не было слышно ни громких разговоров, ни смеха — только негромкие, деловитые, обрывистые фразы, тихий плач женщин и глухое бряцанье оружия. Наконец Кривой Коготь, угрюмо оглядывавший стаю с вершины своего пьедестала, на котором он сегодня сидел, а не стоял, тяжело поднялся на ноги и отдал приказ:

— Выступаем.

Тогда те, кто шёл в Донирет — воины и сопровождающие — мгновенно начали строиться в неровные ряды, а остальные поспешно отступили к стенам. Кривой Коготь спустился вниз и прошёл сквозь ряды соратников, приветственно опускавших головы. Встав во главе войска, он выпрямился, расправил плечи и, вскинув голову и оборотив к своей стае бледное от потери крови лицо, рявкнул во весь голос:

— Пора действовать, прах побери! Вперёд, и сровняем этот город с землёй!

Короткий воинственный клич, вырвавшийся из трёхсот глоток, шумно отдался от стен и потолка пещеры, и наполнил сердце Кривого Когтя гневной отвагой. Давно, очень давно он не выходил на настоящее дело.

В ту минуту, когда происходил этот разговор, трое путешественников вскарабкались на один из холмов, на которые смотрел Кривой Коготь. Внизу, на коричнево-серой степной почве, раскинулся маленький пыльный город, в котором не было ни одного огонька.

— Вот он, — махнул рукой Октай. — Это Намме. А что это там?

— Дым, — ответила Веглао, принюхавшись. — Что-то горит. Может, в городе пожар?

— Пламени ведь мы не видим, — отозвался Рэйварго. — Я думаю, где-то за домами жгут мусор. Пойдём в город сейчас или подождём до утра?

Веглао и Октай быстро переглянулись. Взгляды обоих были полны испуга и недоумения. Рэйварго посмотрел на друзей и нахмурился:

Город казался мёртвым. Да он и был почти мёртвым — это чувствовалось даже в воздухе, который пах дымом, кровью и трупами, и в котором не слышалось ни единого звука, кроме как гудения ветра в проводах и хлопанья распахнутых ставен.

Когда почти месяц назад они приехали сюда, Намме предстал перед ними обычным сонным городком, в котором жизнь была так же тиха и медлительна, как плывущие по небу облака, но она была. Люди неспешно ходили по улицам или переговаривались, прислонившись к длинным коновязям или стенам домов в тени крыш, смотрели из окон, торчали на вокзале. А сейчас здесь не было никого, если не считать оборотней, которых пока было не видно, но Веглао и Октай отлично их чувствовали.

— Здесь просто прорва оборотней, — тихо сказала Веглао.

— Но где они? — шёпотом спросил Рэйварго.

— Наверное, сидят в домах. Слишком жарко.

Конечно, враги услышали выстрелы, и сомневаться нечего. Наблюдательный пункт, который они заметили час назад, был пуст. Оставалось только удивляться, почему оборотни не бродят повсюду с оружием наперевес, выискивая нарушителей спокойствия. На пути к центру города Веглао и Октаю встретились только пятеро вервольфов. Маленький отряд быстро шёл в сторону буковой рощи, оборотни почти не разговаривали друг с другом. Что-то в их походке, в том, как крепко они сжимали своё оружие, показалось Веглао и Октаю странным. То же самое было и в тех, которых они недавно убили: какая-то нетвёрдость, расшатанность. Задумываться об этом было некогда: враги подошли слишком быстро к дому, за которым они притаились. Бывалые охотники, Веглао и Октай тут же вскочили на ноги и открыли огонь. Двое оборотней сразу упали, как подкошенные, ещё один, раненный в живот, пронзительно закричал от боли. Этот крик словно резанул Веглао: она тут же выстрелила в него снова, пуля попала снизу во вскинутый подбородок, изо рта несчастного брызнула кровь, и он упал на песок. Веглао метнулась в сторону, под защиту стены, чтобы перезарядить пистолет. Октай поднырнул под занесённый на него штык армейского карабина и выстрелил в грудь его хозяину. Умирая, тот коротко и шумно вздохнул, и Октай, поморщившись, крикнул:

— Веглао, да они пьяные вусмерть!

Последний противник, увидев смерть всех остальных, потрясённо вытаращил глаза. Руки его тряслись, но всё же он успел распороть ножом предплечье Октая, когда парень схватился с ним в отчаянной схватке. Веглао обошла дерущихся и пристрелила противника Октая. Морщась от боли, юноша выполз из-под его обмякшего тела. Веглао протянула ему руку и, когда он оперся на неё, вскрикнула от неожиданной боли в ноге.

— Да у тебя кровь! — ахнул Октай. Веглао перевела взгляд на своё бедро. Так и есть, на штанине расплывалось тёмно-бордовое пятно. Девушка смутно вспомнила, что когда минуту назад вскочила и начала стрелять по оборотням, что-то сильно ударило её по ноге, но тогда она не обратила на это внимания. К счастью, пуля лишь глубоко поцарапала её, не задев артерию.

— Ничего, до свадьбы заживёт, — сказала Веглао, тяжело дыша. Всё же она опустилась на песок — ноги сильно дрожали и почти не держали её.