Втроем они пересекали песчаную белую пустыню. Сколько они себя помнили, они всегда двигались по ней. Сегодня в путешествии их сопровождал ветер. Ветер не успокаивался весь день. Он вырезал узоры на песке, их кривые изгибы напоминали линии изобар, что отмечают уровень атмосферного давления на географической карте.

Два солнца уже зашли, третье еще пылало на закатном небе. Оно поджаривало бока валунов с растущим на них лишайником. Колебания раскаленного воздуха заставляли колыхаться три цепочки следов, пересекавшие пустыню. Это были следы человека, следы машины и следы какого-то крупного зверя.

Голова бронтозаврихи склонилась почти к земле, неуклюже раскачиваясь из стороны в сторону на серой кожистой шее. Бронтозавриха была пяти футов в ширину и пятнадцати в высоту. Она с трудом волочила артритные ноги. Боль в суставах просто убивала ее.

Джип двигался следом за ней, четыре мощных колеса сидели на двух ведущих осях. Черные глянцевые панели гальванических фотоколлекторов выступали углом над задником машины, улавливая последние лучи света уходящего дня. Ременный привод ослаб, перегретый мотор издавал жалобный вой.

Старуха мексиканка брела позади джипа. Кожа ее была цвета терракоты, волосы белы как снег. На ней был мешковатый зеленый комбинезон с многочисленными карманами на молниях и полотняные туфли. На носу красовались очки с цветными оранжевыми стеклами в медной проволочной оправе.

Сказку? Занимательную историю? О, у меня в голове эти истории кишмя кишат! Шныряют туда-сюда, будто глисты в заднем проходе. Я чувствую себя бывалым солдатом, инвалидом войны, что может порассказать кучу баек про свои оторванные конечности. Или — маленьким черным жучком, опрокинутом на спину, болтающим в воздухе отсутствующими членами, пока в его черной тягучей крови коагулируют силиконовые обломки. Да-да, я знаю кучу историй!

Когда-то, давным-давно, у меня были руки. Две мягкие человеческие руки из плоти и крови. Хотите услышать, как я потерял их?

Расскажу-ка я вам про то, как потерял левую.

Мне было двадцать лет, я был человеком, и меня звали Алекс. Кроме имени у меня была еще и фамилия. Все как у людей. Я жил в Чикаго и работал на заводике, выпускающем пластмассовые модели из стирола.

Работал я на складе в ночную смену, с двенадцати ночи до восьми утра. Треть зарплаты уходила на подоходный налог, другая треть шла профсоюзам, а оставшегося хватало, чтобы снять себе жилье.

Звездное полотно небосвода медленно плыло над ночной пустыней. Похолодало. Высившиеся с обеих сторон стены ущелья были невидимы в темноте, лишь белый песок ярко светился под ногами.

Его матовое свечение окружало колеса джипа и окутывало женщину, что спала рядом. Свернувшийся в стороне от них бронтозавр напоминал очертаниями могильный холм. Алекс развел костер из сухих лишайников, но он погас уже несколько часов назад.

Ева не могла нормально заснуть. Рядом с джипом она чувствовала себя неуютно. Она выслушала рассказ Алекса о его руках. Потом погрузилась в прошлое и вспомнила тот невероятно далекий день, когда она чуть не потеряла сердце. Это тоже произошло неведомо сколько времени назад, все в том же Двадцатом Веке.

Тогда она была молода и красива. Ей было семнадцать лет, и у нее были черные пышные волосы. А сейчас она превратилась в нелепую и смешную старуху с рассыпающимися зубами, ободранными ногтями и в туфлях без шнурков. И рядом ее семья, о, она всегда вместе с семьей, чудовищной, превратившей ее жизнь в тюрьму.

Спятивший муж, встроивший в себя части автомобиля, и слабоумная дочь, весящая не меньше тонны. И она сама, слишком старая, чтобы сохранить в себе что бы то ни было человеческое. Но когда-то, давным-давно, она была юной и красивой. Когда-то она была центром своей собственной Вселенной. И сейчас Ева вспоминала ту пышноволосую девушку, какой была когда-то.

Появились звезды. Все в этой дурацкой пустыне уснуло. Уснула мама. Уснул папа. Они спали и видели сны. А я не спала. Я никогда не сплю.

И пустыня эта — тоже сон. Сон, что вложил в наши головы Мейзер. Я знаю, он мне сам об этом говорил.

А я почти не вижу снов. Только иногда мне удается прогнать туман из головы, и я вспоминаю всякие вещи, которые происходят сейчас или которые произошли уже давным-давно.

Вот и сегодня, пока мама рассказывала свой сон, я перенеслась в прошлое, в тот вечер, когда съела папу. Я его съела в кегельбане, в Британской Колумбии, и было это в 1990 году.

Правда, сейчас я случайно перенеслась немного раньше, в 1970 год. Так что просмотрела заодно и эти двадцать лет. Не так уж много. Со мной почти ничего тогда не происходило. Внутри я до сих пор маленькая девочка. Это значит, что я тормоз. По крайней мере, так сказали мне в учебном лагере для новобранцев.

К югу от них, над горой из песчаника, взошло одно из солнц. Красновато-ржавые длинные тени протянулись от нее по плотно слежавшемуся песку. Небо приобрело цвет мыльного пузыря, готового вот-вот лопнуть.

Между зарослями колючих кустарников и полыни кое-где желтели маленькие цветы. Появившееся солнце быстро высушило утреннюю росу. Высохшее речное русло змеилось неподалеку. Вдоль него высился ряд деревьев со змеевидными ветвями. Повсюду виднелись выходы сланцеватой глины, поросшие лишайником — ярко-оранжевым и бледно-голубым.

Бронтозавр спал на песчаном дне высохшей реки. Недвижимый, издалека он напоминал гигантский серый холм. Он лежал, подложив под себя лапы, как верблюд. Длинная шея обвивала туловище. Голова покоилась на песке, словно метровая лопата из кожи и плоти. Правая часть подбородка лежала на плече, левая — на спине старухи.

Но вот Наоми дернула верхней губой. Ноздри шумно втянули воздух и шумно выдохнули. Седые длинные волосы старухи всколыхнулись и опали.

Старуха спала на боку, подложив левую руку под щеку. Солнцезащитные очки выглядывали из кармана потрепанного рабочего комбинезона — оранжевые стекла и медные проволочные дужки.

Ева спала в канаве на обочине федерального шоссе номер 80, неподалеку от Родео, штат Нью-Мексико. В высокой траве вокруг нее пели сверчки. Она спала крепко — день выдался тяжелый. Днем они поспорили с Алексом, и он своими челюстями раскусил ей череп. Убив ее, он погнался за Наоми, но той повезло — она была джипом и поймать ее было непросто. Алекс постепенно успокоился, а потом они вдвоем с Наоми вернулись посмотреть на труп Евы. Все изрядно устали и помотали себе нервы.

После захода всех солнц Алекс свернулся между двумя домами и заснул (ему нравились замкнутые пространства, когда их можно было найти). Наоми, как верная собачка, пристроилась рядом.

Ева продолжала надеяться на то, что луна все-таки взойдет. Здесь такого не бывало. Она лежала в канаве, чувствуя сладость утомления, мертвая для окружающего мира.

Ева спала, ей снились лучшие дни.

Завернувшись в саронг из зеленого шелка, я стояла по лодыжку в игривой пене Карибских волн. На белом песке позади меня валялись сухие водоросли и медузы. Пляж кишел маленькими крабами. В теплой воде лужиц, оставшихся после прилива, весело копошились морские уточки, выгребая планктон своими лучеобразными, покрытыми перьями руками.

О, сколько раз мне снился этот сон.

Я больше не вижу других снов. Все время одно и то же, снова и снова. Это связано с тем, что случилось со мной в юности.

Вот, например, сон о том, как я ослеп на один глаз. Ослеп, выполняя свой долг. Я имею в виду то, что я тогда считал своим долгом. Воображал своим долгом.

В этом сне я вижу себя упертым молодым ослом, каковым тогда и являлся. Я жил в Чикаго, и мои ноги и одна рука все еще были при мне. После резкого начального всплеска темп моего саморазрушения замедлился. То есть после того, как мне отрезало одну кисть на заводе, наступили счастливые денечки, когда я мог спокойно позволить себе идти домой и попивать пиво.

Сейчас, когда я рассказываю о дураке, каким я был когда-то, мне самому с трудом верится, что это правда.

О чем бишь я? Ах да, боулинг. Я заглатывала па. Нервы мои вылезли наружу.

Это было некрасиво. Мои нервы вползли в Алекса, как маленькие желтые черви, и всосали его, как порцию спагетти.

Когда мы, спотыкаясь, вышли под дождь, выглядели мы довольно сумбурно. Два сердца, четыре легких, свисающие лишние руки… Низ рубашки Алекса подвернулся внутри нас. Но до его машины мы добрались без падения и впихнули себя вовнутрь.

Я сняла с Алекса одежду и проглотила все, что от него оставалось. Сидя на стоянке, мы ожидали услышать полицейскую сирену в любой момент. Дождь стучал по асфальту.

Мы вспотели и чувствовали себя неудобно. Вместе мы весили, должно быть, около трехсот фунтов и едва вмещались в мой комбинезон и туфли для боулинга. Моей вины в том не было. Львиная доля веса была от Алекса.

Белые пески. Вихри белых песчинок. Вихри белых песчинок клубятся над белыми песками.

Раскаленный воздух несется сквозь пустыню, сметая песчаную пыль с гребней змеящихся песчаных холмов. Пыль повисает жарким маревом в душном воздухе. Вихри белых песчинок клубятся над белыми песками. Они набирают силу и устремляются вверх, образуя песчаные смерчи, что встают над пустыней, опираясь на белые вихревые хвосты.

Свистящий шум ветра то нарастает, то опадает. Дневной свет то меркнет, то вновь появляется. Блестящий горячий ветер смешивает в пыль все своем пути.

И здесь, посреди всего этого, расположились женщина, джип и бронтозавр. Они образовали треугольник, каждый сидит лицом к двум другим. Кипящее марево песчаной бури плывет над ними. Иногда они перестают видеть друг друга.

Бронтозавр свернулся калачиком, подобрав под себя ноги. Старуха тоже подобрала под себя ноги, усевшись на пятки изношенных туфель и сложив руки на коленях. Ее одежда хлопает на ветру. Песок намел горки около живота бронтозавра, у коленей старухи и у колес джипа.