Когда время перевалило за полночь и когда всех слесарей-сборщиков уже пошатывало от усталости, мастер велел очистить машину от хлама, прибрать участок.

Оттаскивая в сторону инструмент, негодные детали и куски листового железа с рваными после газорезки краями, Андрюха Скворцов думал о том, что мастер, пожалуй, торопится с запуском, что не мешало бы еще раз пройтись по узлам, проверить, убедиться…

Однако рыжий электрик, стоящий у пульта управления, по приказу мастера стал нажимать на черные пусковые кнопки, и Скворцов почувствовал, как от волнения покалывает в кончиках пальцев.

Небритые, с бледными лицами, в промаслившейся одежде, слесари стояли в сторонке, нещадно курили и смотрели на свою машину, на громадину, которая оживала, наполнялась движением конвейерных лент, гулом колес и моторов. Скворцов тоже попросил папироску и, помяв ее в дрожащих пальцах, закурил.

— Давай! — хриплым голосом крикнул в это время мастер.

Разбудили Андрюху воробьи. Что-то собрало их в вершине тополя близ открытого настежь окна, и они отчаянно верещали, словно соревнуясь — кто кого перечирикает.

Андрюха натянул было одеяло на голову, да где там. Воробьи кричали теперь, казалось, прямо в комнате, прямо над кроватью.

Крякнув с досады, Андрюха приподнял тяжелую от недосыпания голову, сел на кровати, взял со стола пустой спичечный коробок и, перегнувшись через подоконник, запустил коробком в густую тополиную листву. Вершина взорвалась трепещущими крыльями, воробьишки, лупя в тесноте друг друга, ринулись наутек.

Андрюха удовлетворенно хмыкнул и хотел было снова нырнуть в постель, но посмотрел на часы, обвел взглядом комнату и, окончательно проснувшись, вспомнил — экзамен же!..

Парни спали все как один. Тощий длинноногий Владька лежал поверх одеяла, уткнув лицо в «Основы философии». Смуглый Игнат в руке, обнимающей подушку, держал конспект, заложив указательным пальцем страницу, на которой поборол его, Игната, сон. Над кроватью Гришки Самусенко кнопкой приколот листок: «Братцы! Кто первый проснется — будите! Разрешаю таскать за волосы, рвать ухо, щекотать в носу, прижигать пятки!» Внизу — размашистая подпись.

В коридоре, перед экзаменационной аудиторией толпился народ. Стоят группками, сидят на притащенных откуда-то табуретках, читают, галдят; на подоконниках конспекты, сумочки, бутерброды в бумаге, на двери приколот листок, где против фамилий вкривь и вкось поставлены отметки.

— Ну, как он принимает?

— Да уже одна «пара» есть…

— А в триста четырнадцатой, говорят, семерых пнул.

— Оз-зверел мужик!..

Людские ручейки со всех сторон стекались к проходной завода и превращались там в единую плотную реку. Река прорывалась сквозь металлические вертушки-турникеты мимо неподвижных скал-вахтеров с наганами на боку, текла мимо доски Почета, мимо красных пожарных щитов, цветочных клумб, вдоль главной заводской магистрали; текла некоторое время, а потом делилась вновь на рукава, на ручейки, которые вливались в серые цеховые корпуса.

В одном из таких «ручейков» Андрюха шагал к сборочному цеху, к его широким коричневым воротам.

Когда практикантов распределяли по цехам, Андрюха попросился в сборочный. Отец Андрюхи работал совхозным бухгалтером, однако истинным его увлечением были всевозможные хитроумные устройства и механизмы. Когда Андрюха подрос, они уже вдвоем «пластались с этими железяками, язви их», как говаривала Андрюхина мать. Дом Скворцовых постоянно опутывали провода и антенны, над домом возвышался ветряк, который вырабатывал «небольшое электричество» для домашних нужд. Калитка же в ограду открывалась тяжело и с каким-то странным подземным бульканьем… Это каждый, кто ее открывал, накачивал в баню Скворцовых с полведра воды из великого озера Чаны, что синело под обрывом. К субботе обычно все кадушки в бане бывали полны.

Но это было все несерьезно, считал теперь Андрюха, «механизация сельского быта», — усмехался он. А вот собирать настоящие машины…

Миновав раскрытые настежь ворота, Андрюха достал из кармана пропуск — коричневые корочки, на развороте фотография и круглая фиолетовая печать, — и направился к табельной.

Высокий худой рабочий в войлочной шляпе, в брезентовой робе и серых пимах (чтобы уберечь от ожогов ноги, — сообразил Андрюха) стальным прутом только что пробил лётку огромной вертикальной печи-вагранки, и по наклонному желобу устремляется расплавленный чугун. Он течет, будто белый густой огонь, и попадает в ковш, подвешенный на монорельсе и обмазанный внутри огнеупором. Брызги чугуна разлетаются в разные стороны, взрываются искрами, расцветают подобно фейерверку.

Шушаков, парень из Андрюхиной группы, отводит наполненный металлом ковш от желоба и по монорельсу подкатывает его к конвейеру. А на каждой тележке, из которых состоит конвейер, — земляная форма, этакий черный пирог, ждущий начинки. Красный от натуги Шушаков наклоняет многоведерный ковш, словно огромный сливочник, над отверстием-воронкой и осторожно заливает в форму-пирог белую огненную начинку.

Курясь синим дымом, наполненная форма уплывает дальше, чтобы залитый в нее металл охладился, затвердел и превратился в колесо, в плиту или какую-нибудь коробку.

Андрюха, не мигая, смотрел на Шушакова, чувствовал, что тот предельно напряжен и сосредоточен: ведь рядом, в ковше — лава жидкого металла, и его огненной струей надо попасть точно в земляную воронку. А потом еще и двигать ковш по монорельсу, двигать так, чтобы струя все время била в одно место, в эту вороночку. У Шушакова лоб мокрый, защитные очки влажно блестят. Но ведь наловчился, справляется, толстяк чертов!.. У Андрюхи даже руки зачесались — самому попробовать. И он было подошел к Шушакову, заговорил с ним, но Шушаков его прогнал:

— Не отвлекай, не отвлекай, Андрюха, а то пролью!..