Боже, мне — восемнадцать, я уже взрослый! Казалось, ещё совсем недавно я носился с деревянным автоматом по нашему лесу, играл в чижик, лапту, прятки, догонялки, клёк, «Знамя», как очумелый гонял по бездорожью, набивая восьмёрки, на велосипеде, и даже занимался по книжке упражнениями самбо. Вместо тренировочного тюка я кидал на песках, на той стороне озера, Митю, но когда вывихнул ему руку, мама строго-настрого запретила брать его с собой. А без тренировочного тюка какая борьба? Тем более мама мечтала, чтобы Митя стал знаменитым, как Робертино Лоретти, и всё свободное время разучивала с ним то «Аве, Мария», то «Ямайку». Я потихоньку смеялся над их прибабахом: «Ямайка, а где мои трусы и майка?..» Митя грозил пожаловаться маме, но сунутый под нос кулак удерживал его от погибельного шага.

И чего я только над младшим братцем не вытворял!

Но, слава Богу, всё это закончилось, я поумнел.

Умнеть я начал, когда в конце восьмого класса пристрастился к чтению, но особенно интенсивно, когда с полгода назад тайком от родителей взялся читать бабушкино «Остромирово Евангелие». Насчет «Остромирова Евангелия» я только чуть-чуть присочинил: бабушкино Евангелие на самом деле было старинным, на чистокровном церковнославянском языке, с огромными полями, сплошь закапанное воском. Начав читать из спортивного интереса, я поначалу подумал, что до самого конца так и будет «Авраам роди Исаака, Исаак же роди Иакова…» и в конце, когда закончатся роды, станет ясно, чем окончится дело, и из чистого любопытства заглянул в конец. Но там было написано, что «всему миру не вместить пишемых книг», и стал читать по порядку…

Тогда-то меня и посетил Бог…

Когда я поднялся в мансарду, между писателями шла оживлённая беседа. Женщины ещё возились на кухне.

— Вся наша беда в том, — похаживая с заложенными за спину руками, говорил Филипп Петрович, — что мы утратили критерии оценки и от этого разучились понимать жизнь. Подчас в очевидном не видим смысла.

— Это смотря что считать смыслом, — возразил Лапаев, не отрываясь от обычного во время посещения нашего дома занятия — изучения новых переплётов на книжной полке, занимавшей всю стену мансарды. — Блажен, кто верует.

— Тоже мне сказанул, — усмехнулся отец. — Идиотизма у них не меньше нашего.

— Да разве в этом дело, Алексей?

За разговором не заметили, когда стал накрапывать дождь. Повеяло прохладой. Отец опять взялся разливать вино, и на этот раз мне обрыбилось коньяку. И хотя я и без коньяка был хороший, как голодная щука наживку, в одно мгновение заглотил его.

Что тут началось!

Елена Сергеевна даже щипнула меня: «Противный! Ты будешь закусывать или нет?» Но я даже не отреагировал на это, я весь был во власти жизненно важной для меня темы. Казалось, ещё немного, и я полечу.

И я действительно полетел… Но чуть позже…

— Ну-с, а теперь про обещанного Фому, — сказал Филипп Петрович, отхлебнув от своей рюмки и поставив на край стола.

Очнулся я на рассвете задолго до общего подъёма. В углах моей каморки, с двумя полками любимых книг над видавшим виды письменным столом, таились сумерки. Небо за окном наливалось сиренью. Из открытой форточки тянуло прохладой. Очевидно, она и оживила меня.

Я попытался приподняться, но перед глазами всё поплыло, и я беспомощно рухнул на горевшую подо мной подушку. Вчерашнее тихим ужасом стало вползать в бьющееся, как птица в клетке, сердце. Как приземлился, не помню, зато хороню помнил, как сладостно замерло при падении во мрак летней ночи сердце. И всё не мог решить: хороню это или плохо? Стыдиться мне за вчерашнее или гордиться?

За дверью, что была за моей головой, послышались осторожные шаги. Так могла ходить только бабушка. Только она подымалась чуть свет и подолгу молилась в своей каморке.

Дверь тихонько приотворилась. Я нарочно шевельнулся.

— Баб, ты?

«Какую ещё Машу?» — уже хотел спросить я, решив, что меня разыгрывают, но в ту же минуту послышался скрип калитки, шаги, дверь распахнулась, и вошла русоволосая стройная девушка, с короткой стрижкой, в белых шортах и такого же цвета ситцевой кофточке.

Люба кинулась к ней:

— Успела?

— Еще бы чуть-чуть и не успела бы, — ответила та. — Почтальонша уходить уже собиралась. Тётенька, говорю, ну пожалуйста, примите телеграмму: родители с ума сойдут, если не получат сегодня. Говорила ведь дяде Лёне, давайте в аэропорту дадим. Так нет! «У нас своя почта».

И она внимательно-вопросительно на меня взглянула. И это «втюрится в неё по уши» показалось мне таким возможным и вместе с тем таким невозможным. Нас познакомили. Причём, пожав протянутую руку, я ощутил свой негнущийся позвоночник.

Выходя из автобуса, Маша сказала:

— Буду растить волосы. Как вы думаете, мне пойдёт коса?

И с этого дня больше ни разу не появилась не только на пляже, но и по ночам через сосновый бор перестала ходить одна. И это было кстати: Глебовы поклонницы, как выяснилось позже, долго собираясь сделать ей какую-нибудь гадость, в тот же вечер и устроили. Но, как выражается бабушка, оборонил Господь. Но страху мы натерпелись.

И было это вот как.

Домой мы вернулись около шести вечера, и я зазвал сестёр к нам, уверяя, что бабушка будет рада от них самих услышать о нашем паломничестве. И не ошибся. Бабушкиным охам и ахам не было конца. Такая она была довольная, такая счастливая, когда мы ей передали от батюшки аккуратно завёрнутую в бумагу большую «девятичастную» просфору. Она тут же прибрала её поближе к Фёдоровской, повела нас на кухню и уж не знала, как и чем нас ещё благодарить и потчевать. Услышав, что мы ещё и причащались, она даже всплакнула: «Привёл, знать, Господь, дожить до молитвенничка!» — и стала шумно сморкаться в огромный мятый платок.

Разбудила меня бабушка. «Встава-а-ай. Пора. Подымайся». Так же поднимала она меня и в детсад, и в школу, и в университет. Не был я только в яслях. Бабушка настояла, когда «робёнок изошёлся соплями». А в детсад меня отдали для ума. Так уже считала мама. И для коллектива. Чтобы не отрывался. Тоже мамины слова. Бабушка против коллектива спорить уже не могла, она на своём горьком опыте знала, что это за зверь такой.

Ввиду того что мы приблизились к самому-самому, позволю сделать философское отступление. Даже если кому не интересно, советую не перелистывать, иначе непонятно будет что к чему.

Мысль эта оформилась во мне по дороге из Великого Врага. А до этого бродила по извилинам воспалённого мозга, когда её даже не просили. Впервые же засвербила после чтения «подложного Капитала» и бабушкиного Остромирова Евангелия. В совокупности, так сказать. А вообще задумываться об этом я начал ещё со школы. Мысль же такая.

Что есть мечта и какое отношение она имеет к судьбам мира вообще и каждого отдельно взятого индивидуума в частности?

Прошу заранее спрятать улыбки, чтобы потом не было стыдно. Мысль потому что глобальная. Я это понял сразу. Для подтверждения сказанного достаточно указать хотя бы на некоторые, начавшиеся от рождества Христова, цивилизации. О допотопном человечестве молчу. Нам о нём ничего неизвестно. И тем не менее считаю, что первой мечтательницей была Ева. Я понял это после проповеди отца Григория. Речь шла о соблазне, первом грехопадении, потерянном Рае, о последствиях, пришедших в мир от первой неосуществившейся мечты. Впервые я был поражён тою мыслью, что, оказывается, мечта и соблазн — одно. Но этого мало! Я понял, что это не просто мысль, а настоящая беда и даже зараза. Целые народы, целые государства заражались этой химерой. А сколько было пролито для достижения очередных химер крови! Судя по запискам отца, несостоявшиеся в египетских пустынях мечтатели заразили очередной мечтой всё современное человечество. И так горячо оно уверовало в осуществление своей мечты, что по всей Европе запылали костры! И это то, что касается мечты вообще. А в частности, кто и каким мечтам только не предавался! Взять хотя бы меня. С детства о чём только я не мечтал. Сначала чтобы заиметь такую же, как в детсаде, «Победу», и это долго было пределом моей мечты. Затем мечтал о двухколёсном велосипеде. Мечтал стать космонавтом, полярным лётчиком, разведчиком, знаменитостью. Мечтал «о ней». И это не предел. Но только после встречи с отцом Григорием я понял, как много значит в планетарном масштабе всего лишь одна свободная от мечтаний личность. Впоследствии это стало для меня руководством к действию. Но по порядку…

Домой вернулись около шести. Я предложил пойти опять к нам, но все наотрез отказались.

— А к нам, если хочешь, приходи, — сказала Mania.

— На танцы пойдём?

— Зачем? Так посидим. Или на лодке покатаемся.

— Ладно. Сад полью и приду.

И в самом деле, на другой же день всё успокоилось после очередной встречи наших родителей. Пока я ездил в город, Ольга Васильевна потащила свою вторую половину для совета «с умными людьми». Рассказывал Леонид Андреевич вечером, когда я заглянул к нему по пути из города в клуб для разведки. Нашёл я его в своём кабинете в хаосе разбросанных бумаг, папок, инструментов, танцевальных костюмов, в компании наполовину початой бутылки водки.

— Заходи, заходи! Будешь?.. Нет? Правильно. Уважаю. Уважаю сильных. Но! Восхищаюсь талантливыми. Ты это запомни. С вашего позволения, так сказать, пригублю. Потому что у меня горе. И радость, конечно, но горя — больше. В жизни талантливых людей, прямо тебе скажу, горя больше, чем радости. Можешь даже записать. Об этом ещё никто не говорил. Я первый, — он выпил, потянул носом воздух, поднял на меня влажные глаза. — Вот она меня ревнует! А сама? Алексей Виталич, Алексей Виталич! — передразнил он жену. — Э-эх, где мои семнадцать лет! Да ты садись, садись. Скинь это всё и садись!

— Я постою.

— А я ей что говорил? Эта р-ра-аныне р-р-рилигия была опиумом для народа, а теперь вызывает научный интерес. Почему я пить перестал? Сейчас не в счёт. Сейчас чуть-чуть. А глобально? О! Когда-то я пил глобально! И перестал благодаря р-р-рилигии. Ведь есть же, есть в ней что-то… ещё не известное всем этим… ученым… И никакой это не телекинез и не совокупность неизученных явлений и сил, а — сила! «Семь шагов за горизонт» смотрел? Помнишь, чего там показывали? Поэтому я за р-р-рилигию! Тихонькую, без костров, но р-р-рилигию. Пр-равильно я рассуждаю?

— Значит, всё уладилось?

Перед тем как выйти из дома с букетом, я, как и отец тогда, поинтересовался у своего отражения в зеркале: «Никита Алексеевич, а, Никита Алексеевич, вам не пора? Что? Во всех смыслах, Никита Алексеевич, во всех смыслах!» Но Никита Алексеевич глупо улыбался в ответ. Потом вздохнул (что, мол, с тебя взять, кроме анализа) и перешёл в реальное пространство. В нём было намного просторнее, но уже нельзя было созерцать себя, а так хотелось! Одно дело, когда ты идёшь и на тебя смотрят люди, и совершенно другое, когда ты при этом видишь себя со стороны и контролируешь каждое своё движение. О, если б хоть иногда я мог видеть себя со стороны! Каким бы гоголем прошвырнулся я сейчас по улице!

Но чего, спрашивается, было стесняться, когда при стрелках, при начищенных до зеркального блеска туфлях, при красненькой нейлоновой рубашке и при, как у молодого Есенина, причёске, я вышел за порог своего дома? И вообще, что такое стыд? Нереализованная наглость или очарование добродетелью? Помнится, ещё в восьмом классе — что, собственно, и стало причиной глобальных идеологических перемен, а точнее, моего вызревания из почечного состояния затянувшегося детства — произошло это слишком важное, чтобы его просто так взять и забыть, в моей жизни событие. Тогда был один из тех майских вечеров, когда с наступлением сумерек начинают летать жуки, пробивается нежная травка, курчавятся берёзы, а в воздухе столько бодрящей свежести, что ты совсем не думаешь про уроки, улица тебя не отпускает, ты весь в её власти. В такие вечера нас загоняли домой батогами. А мы — и мальчики, и девочки — в следующий же вечер, не сговариваясь, собирались опять. Собирались в нашем парке за танцплощадкой, где до следующей зимы скучала хоккейная коробка, распускались липы, берёзы, акации, и играли то в прятки, то в догонялки, то в «Знамя»… Тогда — в «Знамя». И так, помнится, занимала меня игра, так ловко я уворачивался, так азартно кричал, так обмирало от страха сердце, когда я проскакивал мимо пытавшегося завадить меня соперника, что даже взвыл от досады, когда всё же коснулась моей надувшейся от ветра рубашки вражеская рука. Рука принадлежала длинноногой худенькой девочке из нашего класса. И это было обиднее всего. Как же я ненавидел её в эту минуту! Даже смотреть на неё, самодовольную, самовлюбленную кривляку, караулившую меня, чтобы никто «из наших» не расколдовал, не мог! И когда услышал: «А мне твои во-олосы нравятся!» — угрожающе протянул: «Чего-о?» — «Правда. И ты. Честное слово! Только ты никому не говори, ладно? Не скажешь? Скажи. Не скажешь?» Но я потерял дар речи. Она приставала, дёргая меня за руку, оглядываясь: «Не скажешь, нет, не скажешь?» Не скажешь… Я бы и теперь не написал. И написал единственно оттого лишь, что наперёд знаю, никто и никогда этого не прочтёт… Хотя чего, собственно, мне стыдиться? Я, что ли, первый полез признаваться в любви? А это было самое первое в моей жизни, самое неожиданное признание в любви. Неважно, что был неважный с виду предмет, главное им было сделано: я узнал, что вырос и теперь не только могу смотреть фильмы про любовь, но и свою собственную жизнь сделать таким фильмом. Тогда и занялся по совету великого Пушкина «наукой страсти нежной», правда, пока чисто теоретически, и, думаю, только этот самый пресловутый стыд, как уверяют некоторые, пережиток прошлого, мешал мне осуществить это дело на практике. И потом, что означало для меня, мечтателя, отличающегося от остальных человекообразных обезьян наличием индивидуального выбора, осуществить это дело на практике? Ничего другого, как только однажды раз и навсегда жениться! Повторяю — раз и навсегда! Не исключено, что именно поэтому я так долго приглядывался и ни с кем ещё, ни одного раза до сих пор не поцеловался, хотя и читал и слышал про это вельми (рецидив славянской вязи) много… Но, как говорит бабушка, вслед, конечно, за отцом Григорием, видимо, «ещё не сподобил Господь». Почему, спрашивается, я теперь был так уверен, что «сподобил»? Открываю секрет. Потому что «она» наконец затмила мой прежний «идеал». Идеалом, как вы, наверное, догадались, была Елена Сергеевна, а не толстовская Марья Болконская. Но чем, спрашивается, «она» могла «её» затмить? Ведь не потускнела же для меня красота Елены Сергеевны? Отвечаю прямо. Не знаю. Но случилось «это» со мной при первой же встрече. Что именно? Да что тут говорить? Что напрасно говорить, когда я от одной только мысли «о ней» почти что плыл над землёй? И если бы не стыд! О, если бы не этот пресловутый пережиток прошлого!..

В таких, можно сказать, небесных чувствах я и шествовал через лесок.

И ещё издали услышал знакомый гвалт их веселой компашки. «Их» — потому что, как было сказано, не смешивал себя с этой «чернью». Звуки приближались. И по мере приближения всё ощутимее било по ребрам сердце. Я даже в какую-то минуту пожалел, что, поддавшись восторгу, пошёл тут. Но было поздно. Я выходил на всеобщее обозрение. Толпа так была занята песенкой, что меня не сразу заметили, и я подумал, проскочу. Сей народный фольклор не могу обойти без внимания. Аккомпанировал и пел основное Глеб, остальные подпевали.

Он: