Когда Френсика спрашивали, с какой стати он нюхает табак, он объяснял, что по недосмотру судьбы родился на два столетия позже, чем ему следовало. Вот когда бы он жил-поживал да радовался: в век разума, стиля, прогресса, развития и тому подобного, самого ему, Френсику, подходящего. Ни то, ни тому подобное вовсе ему не подходило, а восемнадцатый век был вовсе не таков, и он это прекрасно знал, но тем паче восторгался и тем пуще забавлял слушателей, как бы доказывая им, что вкус к нелепице духовно роднит его со Стерном, Свифтом, Смоллеттом, Ричардсоном, Филдингом и другими гигантами — зачинателями романа, мастерами из мастеров. Сам-то он был литературный агент и огулом презирал свой ходкий бумажный товар, так что подлинное его восемнадцатое столетие помещалось на Граб-Стрит и Джин-Лейн, лондонских улочках, где ютились тогдашние писаки-поденщики: он почтительно копировал их вопиющие чудачества и показной цинизм — отпугивая таким образом бесперспективных авторов. Короче говоря, мылся он от случая к случаю, летом носил шерстяные фуфайки, ел сколько влезет, с утра пил портвейн, усердно нюхал вышеупомянутый табак; и всякому его клиенту, хочешь не хочешь, надо было применяться к этим дурным обыкновениям. Зато в контору он являлся рано, прочитывал все поступающие рукописи, тут же отсылал обратно некондиционные и немедля пристраивал прочие — вообще был на редкость деловой человек. Издатели смотрели ему в рот. Уж если Френсик предрекал, что книга пойдет, то она шла. У него был нюх на бестселлеры, сущее чутье.

Ему нравилось думать, что чутье это наследственное: отец его, оборотливый виноторговец, отлично вынюхивал дешевое, но пристойное столовое винишко и не постоял за расходами на образование сына, которое, вместе с нюхом более против отцовского изощренным, помогало Френсику обставить соперников. Правда, прямой связи между его добротным образованием и хваткой знатока доходного чтива не было. Нет, Френсик набрел на свой талант окольным путем: и как в его неподдельном восхищении восемнадцатым столетием был тайный выверт, так, не без выверта, он открыл секрет чужого литературного успеха.

В двадцать один год он вступил на жизненное поприще с оксфордской степенью магистра английской филологии и с намерением безотлагательно написать великий роман. Год он простоял за прилавком отцовского магазина в Гринвиче и просидел за письменным столом в своей комнатушке в Блэкхите — и решил, что для начала сойдет и роман не такой уж великий. Еще три года он сочинял рекламные тексты, создал дружно отвергнутый издательствами опус о жизни продавца гринвичской винной лавки и навсегда расстался с мыслью о писательстве. Когда Френсику стукнуло двадцать четыре, он и без всякого чутья понимал, что романистом ему не быть: дюжины две литературных агентов уже открестились от него с тем же приговором. Однако якшался он с ними не зря — ему очень понравилась их профессия. Жизнь у них была, это уж точно, занятная, вольготная и чрезвычайно уютная. Романов они не писали, зато имели дело с романистами (а Френсик по молодости лет усматривал в этом особую привилегию), ни от кого не зависели и, кстати, в отличие от того же Френсика, не слишком-то разбирались в литературе. Ели они и пили всласть, постоянно кого-нибудь угощали и угощались, а весьма невзрачный Френсик был обречен природою тешить беса чревоугодием, а не блудодейством — то бишь любил вкусно поесть. Словом, он нашел свое призвание.

В двадцать пять лет он открыл контору на Кинг-Стрит, рядом с овощным рынком «Ковент-Гарден» и поблизости от главнейшего лондонского литературного агентства «Кертис Браун», дабы иной раз, даст бог, воспользоваться почтовым засылом; и рекламировал свои услуги в «Нью стейтсмене», еженедельнике, читателей которого, судя по всему, особенно тянуло к литературной карьере, им, Френсиком, столь недавно отвергнутой. Затем он уселся в кресло, ожидая, пока его захлестнет поток рукописей. Ожидать пришлось долго, и только он было задумался, станет ли отец дальше платить за снятое под контору помещение, как почтальон принес сразу две бандероли. В одной из них был роман мисс Силии Туэйт со Старой Насосной Станции, что в Бишопс-Стортфорде; прилагалось письмо, сообщавшее, что «Сияние любви» — первый опыт мисс Туэйт.

Читая тошнотворную писанину, Френсик нимало не усомнился, что опыт именно первый. Это была псевдоисторическая чушь, замешенная на романтических слюнях: повествование о безнадежной любви молодого сквайра и жены отбывшего в дальний поход крестоносца, столь озабоченного целомудрием покинутой супруги, что за этой заботою явственно проступала патологическая добродетель самой мисс Туэйт. Френсик вежливо отписал, что «Сияние любви» — вещь непродажная, и отправил рукопись обратно в Бишопс-Сторт-форд.

— Пятнадцать тысяч фунтов плюс судебные издержки? — переспросила наутро Соня Футл. — За непреднамеренную клевету? Не может быть.

— Почитай, удостоверься, — предложил Френсик, протягивая ей «Тайме». — Там рядом, обрати внимание, про пьяного шофера: задавил двух детей и оштрафован на целых сто пятьдесят фунтов! Мало того, у него, бедняги, на три месяца отобрали права.

— С ума сойти. Сто пятьдесят фунтов за двух задавленных детей и пятнадцать тысяч — за оклеветанную женщину, о которой Джеймс и понятия не имел!

— Задавленных на пешеходной дорожке, — горько добавил Френсик. — Заметь себе: не где-нибудь, а на пешеходной дорожке.

— Бред. Собачий бред сивой кобылы, — сказала Соня. — Нет, как доходит до суда, так вас, англичан, хоть на цепь сажай.