Я была уже взрослой женщиной и матерью двух детей, когда вдруг превратилась в архара.

Архарами нас прозвали люди. Сами летающие называют себя гранциминами, по имени своего учителя доктора Гранциминиуса. Но какая, собственно, разница — архар так архар…

В Москве была весна. Поздняя весна. Трава зеленела, на деревьях лопнули почки и выпустили наружу малюсенькие листики. Возможно, уже завтра началось бы лето…

Мы шли через пустырь к метро — я и две поэтессы, одна — уже известная, другая — только начинающая, первая — сокурсница моего мужа, вторая — жена его друга. Было тепло, пахло землей, и над головой стояли звезды.

— Слушай! — сказала известная поэтесса. — Как ты можешь ходить на таких огромных каблуках? Я бы падала на каждом шагу!

— Поживите пока, — сказала женщина в райсовете. — Все равно эти дома скоро пойдут на слом, получите отдельную квартиру…

Я взяла смотровой ордер и поехала по адресу. Улица шла вдоль железной дороги. По одной стороне, за низенькими заборчиками палисадников, стояли дома, по другой — тянулась высокая крутая насыпь, и, пока я искала нужный номер, колеса бесконечного товарного состава грохотали у меня над головой. Дом оказался деревянный, двухэтажный, почерневший и покосившийся, с двумя крылечками. Я поднялась на одно крыльцо, постучала, подождала, но никто не вышел. Тогда я перешла на другое крыльцо и снова принялась колотить в дверь, но и тут не было слышно никакого движения. Я уже подумала с досадой, что попусту тащилась в такую даль, как в доме что-то заскрипело, застонало, и старичок в валенках с отогнутыми голенищами впустил меня сначала в сени, а потом в кухню — светлую, холодную, похожую на застекленную террасу. Я увидела печку, в углу, за печкой, железную кровать, застеленную какой-то тряпицей, водопроводный кран над маленькой круглой раковиной, газовую плиту и рядом баллон, на застеленной клеенкой узкой больничной тумбочке несколько эмалированных мисок, под раковиной ведро. Из кухни мы попали в полутемное помещение со множеством дверей и единственным узким окошком. Почти от самого окошка начиналась лестница, длинная, одним пролетом ведущая на второй этаж. Под лестницей был втиснут громадный буфет, у противоположной стены, между двумя дверьми, поместился диван, обитый черной кожей, и перед ним обеденный стол на четырех крепких ногах. Старик не торопился, давая мне время осмотреться. Потом он отворил дверь в углу под лестницей, и мы очутились в других сенях, из которых наверх шла еще одна лестница. В крохотное квадратное оконце приникал свет с улицы. На полу, у стены, стояли две кадушки, может, с капустой, может, пустые.

— Если пожелаешь, можно эту дверь открыть, — сказал старик, — прямо с улицы и попадешь. Ключи-то есть.

— Действительно, на гвозде, вбитом в косяк наружной двери, висела связка крупных проржавевших ключей.

— Только на кухню-то так и так через залу ходить. Мы стали подыматься по лестнице. Ступеньки прогибались под ногами, пищали и мяукали. Старик толкнул дверь, и моим глазам предстала комната. Сначала мне показалось, что стены покрыты плесенью, но потом я поняла, что это иней. Запах старого дерева и пыли смешивался с сырым запахом мороза. По левую руку стоял крашенный коричневой краской гардероб и за ним полуторная железная кровать, заваленная каким-то барахлом, по левую — комод, над ним точно градом побитое, все в черных оспинах, зеркало, в углу этажерка, задернутая пожелтевшей кружевной занавеской, под окном маленький шаткий столик и три стула разной высоты. Кажется, я тоскливо вздохнула. Старик поспешил сказать: