Рано утром, с восходом солнца, на дворе появился Доктор Туркеев.

Население семи домов, никогда не терявших своей великолепной белизны, еще спало. Только козлиное семейство одиноко бродило возле цветника с очевидным намерением проникнуть в него да пес Султан, заметив Сергея Павловича, глупо заулыбался и побежал навстречу.

Сегодня в пять часов вечера Сергей Павлович поедет в город к жене и дочери. Он не видел их с прошлого понедельника. Жена опять будет бояться — как бы зараза не проникла в дом. Она заставит его принять ванну из раствора сулемы, сменить белье, одежду и только тогда впустит в столовую или спальню.

Она не любит его работы и считает Туркеева фанатиком. Так же, как всегда, Сергей Павлович молча выполнит все ее требования, а завтра опять, стараясь смотреть в сторону, намекнет ей о переезде из города — туда, в поселок, в степь. И снова жена равнодушно назовет его «сумасшедшим», и опять он поедет к месту службы один.

Доктор свыкся с безнадежностью переезда семьи так же, как свыкся со своей работой в этом поселке, одно название которого нагоняет страх на самых отважных людей…

В восемь часов утра в амбулатории начался прием больных. Они шли оттуда, со своего двора, и радовались послегрозовому солнечному утру ничуть не менее, чем обитатели семи белых домов.

Здоровый двор стоял на вершине косогора. Больной — внизу. Между ними сорок саженей пустыря и маленькая аллейка из лип.

Какую цель преследовала эта аллейка: имела ли она назначение сделать здоровый двор менее доступным для прокаженных, стремилась ли скрыть от него боль и тоску обитателей больного двора или была насажена как некая предосторожность против заноса бактерий, — сказать трудно.

Во всяком случае дворы разделялись не аллейкой и не пустырем, а проказой. История не только не помнит, когда эта болезнь положила грань между людьми, но она также не знает, когда и как началась сама проказа.

Еще в 484 году до нашей эры жители Персии, как свидетельствует Геродот, одержимые проказой, приравнивались к безумным. Прокаженных объявляли умершими. Над ними свершались обряды отпевания, затем их наряжали в особые одежды, снабжали трещотками и, взяв клятву — не нарушать при встречах со здоровыми людьми предписанных правил, — изгоняли из среды живущих. Им отводили убежища в глухих, безлюдных местах, где они нередко умирали от голода. Трупы их оставались непогребенными. Во всех странах закон панически трепетал перед проказой. В 1453 году французский парламент принял постановление: здоровая жена, сожительствующая с прокаженным мужем, несет наказание у позорного столба, а потом изгоняется из общества. По предписанию корана, всякий правоверный, встретившись с одержимым проказой, должен бежать от него, "как от дикого зверя".

Доктор Туркеев уселся поудобнее и придвинул поближе к себе лампу.

"Мне кажется все это чрезвычайно странным, — так начинался дневник, — вот я очутился в маленькой светлой комнате, из окна которой видна такая ровная, такая хорошая степь и дальний курган…

Странно: как будто бы ничего не произошло. Вот и стол придвинут к стене, как был он придвинут в моей комнате, там, в селе, в школе, где остались мои ребята. И койка почти такая же… Обстановка как будто ничего не говорит о чудовищном изменении в моей жизни. И только зеркальце всякий раз, как я замечу его, возвращает меня к действительности. Шесть лет здесь жил Карташев, а потом ушел. Выздоровел… Выздоровел ли? Доктор Туркеев говорит: это — неправда. Карташев вовсе не выздоровел. Она лишь притаилась у него. Через пять лет она может вернуться. У него взяли письменное обязательство — являться каждые три месяца на освидетельствование к ближайшему врачу. Карташев — мышь, попавшая в зубы кота и думающая, что она еще может спастись.

Предположим, если со мной произойдет такой же курьез, значит, с меня возьмут подобную расписку? Нет, я этого не хочу. Я не желаю быть мышью…

Если существовал Христос и на самом деле нес бремя креста, он был счастливее прокаженного, ибо знал, что скоро последует смерть. Если каторжанин несет бремя каторги, он знает — оно не вечно, а я моему бремени не вижу конца. Если верить доктору Туркееву, я могу протащить свою проказу через весь срок положенной мне жизни и затем умереть от малярии. Какая дикая логика!..

В комнату, которую занимал Строганов, на следующее после похорон утро перебрался Василий Петрович Протасов, прозванный в лепрозории "батюшкой".

Звали его так потому, что лет двенадцать тому назад он впервые появился на дворе одетый в рясу, и больные подумали, будто к кому-то из них приехал священник. Впоследствии оказалось, что он тоже был прокаженный. Вскоре Протасов снял рясу и остриг волосы, но в поселке его продолжали называть «батюшкой» и даже приглашали совершать требы. Протасов не отказывался. Он всегда охотно и безвозмездно служил молебны, крестил детей, венчал, словом, выполнял в лепрозории все церковные обрядности. Однако потребность в них в лепрозории была очень невелика и не могла заполнить всего свободного времени, которым располагал Протасов. Вероятно, поэтому ему в голову пришла странная мысль — изучать проказу. Он попросил предшественника доктора Туркеева показать ему "палочки Ганзена". У Протасова взяли срезы, и через два дня он впервые видел "свою лепру", увеличенную в несколько сот раз. На маленьком квадратном стеклышке Василий Петрович увидел пятнышко, и доктор сказал ему, что в нем, в этом пятнышке, — гнездо проказы, семья палочек Ганзена, тех самых, которые привели сюда Василия Петровича.

Он долго смотрел в микроскоп, в котором рефлектор отразил гнездо с лежащими в нем аккуратно сложенными "сигарами".

Сила этих маленьких чудовищ оставалась и после открытия их все такой же могущественной и непобедимой. Наконец Василий Петрович вздохнул и отошел от микроскопа.

С тех пор «батюшка» никогда больше не подходил к нему, но с каким-то неутомимым упрямством принялся изучать историю лепры. Он прочитал всю литературу, которая имелась в лепрозории, расспрашивал больных, фельдшеров, производил какие-то свои наблюдения и верил, что средство против лепры совсем простое и находится под руками у человека. У него даже сложилось странное убеждение: средство это будет открыто не врачами, не учеными, а случайно, и непременно прокаженным.

В противоположность Протасову, любившему общение с людьми и склонному являться ни с того ни с сего ко всем "в гости", Кравцов был молчалив и замкнут. Взгляд у него был исподлобья, а улыбка неестественная, будто он не умел улыбаться.

Если у Протасова болезнь приняла форму, которую врачи называли легкой, то Кравцов перенес два пароксизма, лишивших его одной руки, исковеркавших спину и изменивших лицо до неузнаваемости.

К нему никто не приезжал, и Кравцов был доволен этим обстоятельством.

Он был как будто рад, что ему удалось окончательно порвать все нити с тем миром. Он, может быть, даже боялся восстановления этой связи. Кравцов никогда никому не рассказывал о своем прошлом. Во всяком случае, он избегал таких разговоров. Среди прокаженных ходили слухи, будто у Кравцова есть жена и дочь, которые бросили его еще до болезни.

В городе он имел когда-то живописную мастерскую. Он писал вывески и считался хорошим мастером. В одной из церквей до сего времени сохранилась его иконопись, изображающая Христа в различных вариантах. Вот все, что знали о нем в поселке.

За два года работы в лепрозории Веру Максимовну Ведину ни разу по — серьезному не беспокоил вопрос: не может ли и она когда-нибудь стать жертвой проказы?

Такая возможность представлялась ей смешной и нелепой, хотя она знала, что в литературе неоднократно описывались случаи заболеваемости здоровых людей, работающих среди прокаженных.

На острове Молокаи в течение тридцати лет заболело пятьдесят служителей и два миссионера — монахи Дамьен и Грегори. В американских лепрозориях не так давно зарегистрировано восемь случаев заражения проказой медицинского персонала. Случаи заболевания врачей, сиделок, санитаров, служителей отмечались в румынских, японских, кульенских и многих других лепрозориях, причем цифра таких заболеваний достигала иногда десяти процентов.

Время от времени доктор Туркеев собирал в своем кабинете обслуживающий персонал и устраивал на такие темы беседы. Он доказывал, что у работника лепрозория риска для заражения не больше, чем, скажем, у машиниста попасть в крушение или у каменщика свалиться с лесов строящегося дома. Однако в крушения попадают и с лесов валятся, но это не значит, что все машинисты должны покинуть свои паровозы, а каменщики — перестать строить.

Он говорил, что в Советском Союзе еще не было случая, когда из обслуживающего персонала лепрозориев кто-нибудь заболевал. Правда, у нас есть один прокаженный врач, проживающий в Астраханском лепрозории, но туда он прибыл с Кавказа уже больным. Одно время в лепрозории "Крутые Ручьи" жил другой такой же врач — иностранец, но и он прибыл туда с многолетней проказой.

Около ворот, в холодке, лежал Султан и скучно смотрел в даль, в степь.

Солнце светило ярко, стоял зной.

Не найдя ничего интересного в степи, Султан лениво повернул морду к дороге, насторожился. Смотрел долго, с любопытством, затем поднялся, сел, не спуская глаз с дороги.

По дороге двигалась телега, на ней что-то черное, громоздкое. Рядом с телегой шагал небольшого роста человек в запыленных сапогах, в белой косоворотке, с фуражкой в руке. Время от времени он обмахивался ею.

Султан поднялся, выгнул спину, зарычал — для формы, по обязанности. Но тотчас же завилял хвостом, побежал навстречу человеку в белой косоворотке.

— Все это кажется неприятным только в первые разы. Будьте молодцом, не огорчайте старика. Видите, как просто. Неужели еще не привыкли? Пора бы! — улыбнулся Туркеев, делая очередной укол. — В прошлый раз сколько приняли?

- Семьдесят, — поморщилась она.

- Ну а сегодня сделаем только сорок. Ведь не больно же? Чего вы морщитесь? — продолжал он, натягивая кожу на руке Веры Максимовны и вкалывая в нее иглу шприца. — Такая, понимаете ли, неприятность, — вдруг переменил он тон, — привезли вчера новую больную с семилетней проказой. Однако это пустяк… Главное, у нее — с маткой, яичниками, какие-то боли, не понять.

По-моему, операцию надо делать, а некому, ни я, никто не годится тут для таких операций. Хорошего бы нам гинеколога! — и он вздохнул, протирая очки. — А ехать сюда никто не хочет, сколько ни уговариваю. Да, плохо, плохо…

Вера Максимовна в конце концов преодолела показавшееся с первого момента непреодолимым отвращение к чольмогровому маслу. Победил, как любил говорить Сергей Павлович, "анализ действительности".

В этот день Сергей Павлович принял восемнадцать, Лещенко — четырнадцать пациентов.

Последней оказалась Клашенька Кудрявцева — одиннадцатилетняя девочка, болевшая уже шесть лет.

Ее умные, проницательные глаза радостно остановились на Вере Максимовне, которая зашла в амбулаторию на часок — помочь врачам. Девочке, очевидно, стало приятно, что пришла «докторша», которую так чтил весь больной двор, а дети — в особенности.

- Видишь, молодец какая, — похлопала Клашеньку Вера Максимовна. — Я так и знала: ты аккуратная девочка, — и погладила ее по волосам.

Клашенька покраснела, смущенно взглянула на Туркеева, прилаживавшего шприц.

Грязь на дороге лежала непролазная. Докторский плащ блестел под мелким октябрьским дождем. Но Туркеев не замечал отвратительной погоды. Ему было приятно смотреть, как, играя силой и сытостью, мчали экипаж кони, как они отбрасывали пружинной поступью могучих ног комья грязи, как сидел на облучке Степан, широкой спиной загородивший дорогу.

Туркееву было приятно оттого, что дела в лепрозории идут лучше, чем он ожидал. Москва увеличила бюджет, целиком утвердив представленную смету, не сократив ее ни на один рубль. В Москве отнеслись и к нему и к нуждам лепрозория с чрезвычайной заботливостью: там не жалели средств на прокаженных, и каждое требование Туркеева было выполнено без задержки. Так, например, лепрозорий получил новый микроскоп — лучший микроскоп во всей области.

"В Москву бы поехать, людей повидать, познакомиться с новостями", — это была давнишняя мечта доктора Туркеева. "Хорошо бы, да некогда, — думал он, — в город едешь, и то сердце неспокойно, обязательно выйдет какая-нибудь ерунда: то с больными напутают, то зарежут дойную корову, когда растительных продуктов девать некуда, и притом эта девушка, — вспомнил он Веру Максимовну. — Нет, в Москву нельзя. Когда-нибудь потом…"

А кони дружно мчали экипаж, отбрасывая комья грязи, и было слышно, как у Серого звучно екала селезенка. Против него, подняв воротник и пряча лицо от дождя, сидел Маринов, ехавший в город за какими-то материалами для своих мастерских.

Туркеев не замечал мелкого дождя и капель, пробирающихся за воротник.