Влажный гравий громко заскрежетал под ногами. Убийца отметил это и шагнул в сторону, на газон. Он постоял, огляделся и с удовлетворением определил, что следы его скоро размоет упорно моросящим дождем.

Зашагав снова, он потянулся правой рукой к револьверу в кармане куртки. Холод металла его не встревожил. Он без заминки приблизился к даче, широкое окно которой было открыто. Наскоро убедившись, что за ним не следят, он чуть-чуть наклонился вперед.

Человек в комнате был виден лишь смутно. Он явно искал что-то на письменном столе. Чтобы открыть окно пошире, убийца толкнул левой рукой полузатворенную створку. Почти бесшумно. Но и это насторожило человека в комнате. Он выпрямился и повернул голову к окну.

Убийца не стал медлить. Он вынул револьвер из кармана и выстрелил.

Звук был короткий и резкий, и убийца тут же подумал, что дождь его заглушит.

Лишь в тот миг, когда на каштановой аллее по ветровому стеклу шлепнула бурыми листьями мокрая ветка, до сознания доктора Вальтера Марана дошло, какая ему грозила опасность: сквозь прозрачный сектор стекла, с которого паучья лапка «дворника», дергаясь, счищала мутную морось, он увидел, что дорога, и так-то грязная, усыпана гнилыми листьями, пустыми скорлупками и блестяще-коричневыми плодами.

Он осторожно выключил скорость и постепенно сбросил газ, внимательно поглядывая на спидометр, красная полоска которого спокойно соскользнула со ста десяти, тревожно задрожала на девяноста, потому что машину понесло юзом, а потом плавно пошла к нулю.

Когда Маран снова осторожно включил передачу и медленно нажал на педаль газа, ему стало вдруг ясно, что он вел себя как убегающий преступник, который теряет голову от гнетущего страха, что его обнаружат.

Да, верно, он хотел убить. Но он представлял себе это не как убийство, а как исполнение приговора, что ли, как казнь осужденного, и осужденного по заслугам.

Хотя мотор спокойно гудел, Маран не чувствовал обычной уверенности опытного водителя. Он вспоминал — и понял, что и до выстрела он вел себя как убийца.

Маргит Маран стояла у окна маленькой виллы, спрятавшейся за городком в расселине между двумя цепями гор. Наметанный глаз архитектора хорошо выбрал место: уединенное, вид на долину, по которой извивалось шоссе. Со стороны шоссе участок был защищен от непрошеных гостей решеткой из кованого железа, а те, кому разрешалось войти, оказывались перед уютным и просторным английским газоном, который сейчас, правда, походил на взъерошенную шерсть мокрой дворняги.

Женщина стояла неподвижно, глядя на дымовую завесу дождя; но она была полна нетерпения и злости.

Он прекрасно знал, что она собиралась уйти в это время, и он знал куда; она сказала ему это сегодня утром, и он кивнул головой, как кивал уже три года, когда она говорила это, кивал с непроницаемым лицом, которое иногда казалось ей серым.

Зная, что она несправедлива до наглости, она злилась на него за то, что он помешал ей уйти вовремя, хотя ему было известно, как это для нее важно.

Что ж, он был врач, он обязан был помогать пациентам, когда они его звали, обязан был являться даже тогда, когда они утруждали его беспричинными жалобами; ему было сорок, он должен был создать себе прочный круг пациентов. Это было нелегко: дачники, приезжавшие на курорт Бернек летом, редко появлялись здесь снова, а местные жители блюли свои традиции: по традиции они и обращались к старому доктору Рюбеланду.

С Брумерусом они познакомились почти три года назад в Байрейте. Они ездили туда погулять по городу и поглядеть на витрины — страсть, которой молодая женщина предавалась с воодушевлением подростка, — и ужинали затем в «Золотой келье». Еще до брака трапезы в укромных ресторанчиках были у них любимой игрой, во время которой она исполняла роль избалованной молодой дамы, а он — внимательного кавалера. Возвращаясь поздно ночью на свою маленькую виллу, они держались как новобрачные.

Этим они безотчетно заполняли какую-то брешь, какую-то пропасть, какую-то пустоту. По вечерам он бывал порой так измотан работой, непрестанной борьбой за расширение своей клиентуры, что его едва хватало на то, чтобы просмотреть газету, бездумно посидеть у телевизора, полистать детективный роман; на чтение специальной медицинской литературы, а тем более на живопись, которой он как дилетант увлекался в юности, сил уже не хватало. Жена его была молода и красива, но именно лишь молода и красива, и смотрела на обязанности супруги и домашней хозяйки как на некое хобби, выполняя их, впрочем, с изяществом и обаянием. Настоящего дела у нее не было; за газоном ухаживал инвалид-садовник, хозяйство вела экономка, которую она в кругу своих подруг величала домоправительницей, не вкладывая в этот титул шутливого смысла.

Детей у них не было.

Хотя они никогда не ссорились, оба чувствовали пустоту, в которой проходили их дни и недели, оба опасались, что придет час и окажется, что вся их жизнь уже растрачена. Чтобы избавиться от этого ощущения, доктор Маран еще больше погружался в работу, еще чаще и дольше, чем прежде, совещался со своим консультантом по налоговым делам. Словно предприниматель, он усматривал рост своего собственного значения в росте доходов от своей практики. А жену его охватила мания приобретательства: она покупала всяческие модные вещи для себя и для дома и без раздумья выбрасывала их, как только находила еще более модные. Впрочем, в какой-то степени бесполезная эта деятельность оправдывалась: гостями дома бывали влиятельнейшие пациенты и авторитетнейшие коллеги с женами и успех, представленный столь наглядно, сказывался на новых успехах Марана, чья — не вполне заслуженная — слава доставляла ему платежеспособных пациентов.

Так продолжалось бы, возможно, до бесконечности, ибо Маран уже подумывал о частной клинике в импозантном Бернеке, вернее, где-нибудь в его окрестностях. Сообщение с ними благодаря автостраде было удобное, и он мог рассчитывать на хорошую практику. Так, пожалуй, и вышло бы, не появись в этих краях Брумерус.

Маргит Маран не только почувствовала, что побледнела, она почувствовала озноб. И через силу выговорила:

— Это неправда!

Маран пристально посмотрел на нее, лицо у него было серое; он ответил:

— Я в самом деле застрелил его, Маргит!

При этом он не тронулся с места.

— Скоро полночь, — вздохнул, подавляя зевоту, ассистент Грисбюль. — Хотел бы я знать, почему люди доставляют нам столько хлопот, стреляя друг в друга, вешаясь, отравляясь. Они думают, что с чем-то покончили, но ни с чем не покончено. Расхлебывать приходится нам.

Комиссар уголовной полиции Гроль взглянул на молодого человека с неудовольствием. Такие речи ему не нравились. Ему вообще не нравился этот молодой человек. Он не одобрял его прически под Брехта, не одобрял его нездоровой бледности, не одобрял костюма, болтавшегося на его слишком узкой фигуре. Разве такой вид должен быть у ассистента уголовной полиции?

Он хотел что-то сказать, однако промолчал. Он вдруг почувствовал, что постарел: с чего бы он к полночи так устал? Он поглядел на фаянсовую кофейную чашку: на ней были некрасивые потеки от гущи. Он потер ладонью свою могучую лысину, даже помассировал ее. Часто это помогало, сейчас не помогло; он просто до смерти устал. Он подавил вздох и вытащил свое массивное тело из деревянного кресла. Никаких бумаг на письменном столе больше не было. Он удовлетворенно хмыкнул.

Грисбюль помог ему надеть пальто, старое, потертое драповое пальто, зеленовато-выцветшее. Гроль никак не мог расстаться с этим пальто. Надевая его, он всегда чувствовал себя этаким лихим охотником, хоть и знал, что он уже почти старик и горбится при ходьбе. Он оправил воротник и угрюмо спросил:

— А вы что? Не идете?

Во время этой поездки Гроль понял, как он постарел. Устал он страшно, не раз ловил себя на том, что задремывал. Однако чувствовал он себя хорошо; этот участок автострады, которая вела на север к Хофу, не был еще сплошной вереницей предупредительных огней и световых сигналов, здесь еще как-то ощущалась приятная уединенность среди лесов и холмов, и, хотя из-за продолжавшегося ливня видимость была скверная, Гроль хорошо ориентировался в этих суровых горных местах, изъезженных им за десятки лет службы вдоль и поперек.

У графенверского поворота автострада была перекрыта; Грисбюль с недовольным видом спустился по восемьдесят пятой, а потом стал снова подниматься на вторую.

— Молодым людям неймется, — сказал с тоской Гроль, — они готовы прямо-таки проглотить автостраду! Ночью во весь дух по второй, через Байрейт до самого Бернека… Только вот этот отрезок вдоль Пегница… — Он покосился на спидометр, широко улыбнулся и добавил: — Нет, быстрее шестидесяти тут никак не получится!

В этот момент Грисбюль снова достиг автострады, взял так, что только покрышки завизжали, крутой подъем с жутковато блеснувшими предупредительными огнями, обошел три громыхавших друг за другом грузовика и, с явным удовольствием увидев, что стрелка спидометра перемахнула за сотню, сказал испуганному комиссару:

— А на другой дороге потеряли бы час!

К удивлению Грисбюля, оказалось, что Гроль знает Бернек как свои пять пальцев. Промолчав весь остаток дороги, он перед самым въездом в городок сказал:

— Повернете налево, там должен быть дом этого доктора Марана. Сначала я сам с ним поговорю. Вы вернетесь, пересечете весь Бернек, упретесь в запрещающий знак. От него — направо, довольно далеко, по каштановой аллее. Там найдете дачу. Избавьте от хлопот нашу бедную местную полицию и составьте точный протокол.

Потом Грисбюль смотрел, как старик идет к забору, дождь все еще лил, и за несколько секунд сомбреро Гроля потемнело от влаги.

Облокотившись на соседнее сиденье, Грисбюль чуть приотворил дверцу; он услышал, как Гроль позвонил и как вскоре протяжно загудел зуммер. Он захлопнул дверцу и поехал дальше.

Когда комиссар, сгорбившись из-за ливня, поднимался по газону, он думал, что это один из редких ясных случаев: восстановить цепь событий будет нетрудно, если имеешь дело с человеком, готовым признаться и дать показания, да и мотивы преступления тоже, вероятно, не составят загадки.

Грисбюль точно следовал указаниям старика; выехав и правда на каштановую аллею, он сейчас восхищался зрительной памятью Гроля. Вскоре и дача, где произошло убийство, выдала себя ярко освещенными окнами. Поставив машину у калитки, Грисбюль предъявил свое удостоверение служащему полиции, который преградил было ему путь.

— На этот раз для разнообразия

не

репортер! — пошутил ассистент и, к своему неудовольствию, услышал в ответ:

— Здесь уже был один! Назойливый малый! Кто знает, как эта публика обо всем пронюхивает!

Съежившись под дождем, Грисбюль быстро зашагал к даче. Еще бы не насторожиться прессе при таком шуме, подумал он, вот кто-то и погнался за гонораром, хоть небольшим, но верным.

Перед дверью он остановился и, не ступая на газон, заглянул в окно, которое все еще было открыто. Увидев двух служащих за работой, фотографа, делавшего снимки при вспышках «блица», и двух оживленно беседовавших мужчин — один был явно врач, другой прокурор, — Грисбюль подумал: жаль всех этих издержек, раз убийца признался. Он осмотрел размокший газон, на который падал пучок света, поворошил ногой мокрый, скрежещущий гравий и подумал, как трудно было бы обнаружить здесь, во дворе, какие-либо следы, если бы преступник не был известен.

Теперь Гроль чувствовал себя предельно усталым. Он глядел на серое, измученное лицо Марана под космами растрепавшихся жидких волос.

Комиссар попросил разрешения открыть окно, дым вышел, воздух в комнате, наполнившейся равномерным шумом дождя, стал свежим и влажным.

Гроль попытался собраться с мыслями, но голова его словно одеревенела: никакого осмысленного вопроса он уже не мог придумать. Слова рыжеволосого «В этом доме убийц нет» застряли у комиссара в голове, хотя на то не было никакой разумной причины; ведь этот доктор Маран, несомненно,

был

убийцей, был им и по собственной воле, и по закону, со всех точек зрения. Причем имелось и отягчающее обстоятельство: Маран — врач, он знал ценность человеческой жизни, он должен помнить, что даже за искорку ее надо бороться, несмотря ни на какие боли и муки.

Впрочем, именно это и имел в виду рыжеволосый, когда с обескураживающей горячностью заявил: «В этом доме убийц нет». Адвокат Зепп Метцендорфер — то ли друг юности, то ли школьный товарищ Марана, это Гроль не вполне уяснил — был вызван из Байрейта супругой Марана, и вызван вопреки воле доктора. он появился на вилле всего за несколько минут до Гроля; но Маргит Маран сообщила ему о случившемся по телефону, и по дороге в Бернек он успел обдумать ситуацию, заботясь, естественно, прежде всего о том, чтобы найти юридические доводы, которые могли бы снять с Марана вину.

Сперва Гроль подумал, что рассеянность Метцендорфера объяснялась спешностью его поездки. Но оказалось, что это вообще его свойство. Метцендорфер жил только своей юриспруденцией, все остальное было для него на втором плане. В этот вечер Гроль увидел, как Метцендорфер, поднеся огонь к мундштуку сигареты, курил фильтр, пока не закашлялся, как он — когда комиссар обратил на это его внимание — стал удивленно разглядывать сигарету, затем повернул ее и наверняка сунул бы в рот еще горящим концом, если бы не быстрое вмешательство комиссара, приведшее, однако, к тому, что адвокат раздавил окурок не в пепельнице, а в подставке под горшком с цветами. Все это он проделал длинными нервными пальцами, густо окрашенными никотином. Удивительно, однако, было то, что такие оплошности нисколько его не смущали; он словно бы не замечал их вообще. Ничто не могло отвлечь его от его юридических рассуждений.

Грисбюль проснулся рано. Он поднял голову и посмотрел в окно. Оконные стекла напоминали мертвые лошадиные глаза — в воздухе висели клочья тумана. Грисбюль прислушался к звукам в соседней комнате — ему показалось, что он слышит ровное дыхание Гроля, и Грисбюль подумал: пускай поспит старик, он это заслужил.

Он встал и ополоснул лицо холодной водой, что сразу освежило его. Мягкие ковры под ногами доставили ему удовольствие; он почувствовал бодрость, быстро оделся и направился в буфет. Он сразу захотел есть, как только увидел через большую стеклянную дверь накрытые столики, за которыми уже сидели отдельные постояльцы, ему послышался запах поджаристых булочек, и он уже представил себе, как польет медом белое масло: Грисбюль любил поесть.

Он прошел внутрь, остановился и огляделся в поисках укромного места.

Слева, ближе к окну, сидел комиссар, который приветствовал его поднятой рукой.

Потом Гроль смотрел, как ест и пьет Грисбюль; сам он уже покончил с завтраком и курил. Грисбюлю нисколько не мешало, что старик на него смотрит. Глубоко уважая своего начальника, он был рад и горд, что работает с ним.

Грисбюль был смущен.

Молодой сотрудник сидел, ждал и смотрел на него. Биферли и доктор Маран стояли рядом и тоже ждали.

Было неясно, можно ли выпроводить Биферли или нельзя. Во всяком случае, от него будет одна докука. Грисбюль вздохнул и решил оставить его, чтобы не наживать себе врага. Черт знает, для чего он тут еще может понадобиться!

— Что ж, господа, — сказал он, — давайте сядем. Чтобы определить по крайней мере место каждого, он, как будто это разумелось само собой, занял стул позади письменного стола и молча указал Марану на стул перед этим столом. Биферли ничего не оставалось, как сесть за большой стол вблизи молодого сотрудника, и таким образом Грисбюль выдворил его из поля зрения Марана.

Ассистент поглядел на свои ухоженные ногти. Затем он поднял глаза и остановил их на докторе Маране.

Доктор Маран был не из тех, кто любит говорить о себе; он отличался скрытностью и не привык ни с кем делиться своими заботами.

Это осложнило допрос. Грисбюлю приходилось все время задавать вопросы; делал он это неохотно, это выглядело так, словно он ставит капканы. Сейчас его интересовала не столько предыстория убийства, сколько ход событий в тот вечер. Когда молодой сотрудник быстрым движением протянул ему наконец листки машинописи, Грисбюль лишь пробежал глазами начало, но дальше стал читать очень внимательно:

«Это было между шестью и семью часами. Точно не помню. Я посетил пациента Бауэра, Тальгеймерский проезд, дом три. Потом я поехал на машине к даче Рихарда Брумеруса. Сперва я медленно проехал мимо нее. Я был почти уверен, что он там. Жена намекнула мне на это накануне. Когда я проезжал мимо, у меня сложилось впечатление, что так оно и есть: жалюзи были подняты. Я проехал довольно далеко. Я хотел еще раз все продумать. Я никого не встретил. Мое решение стало твердым.

Я повернул машину и поехал назад также медленно. С этой стороны дорога делает плавный поворот, прежде чем подходит к даче. Перед этим поворотом я остановил машину. Револьвер я положил в карман куртки еще у себя в кабинете. Позади машины я поставил предупредительный знак. Можно было подумать, что у меня случилась поломка. Это объяснило бы также, почему я иду в город пешком, если бы я с кем-либо встретился.

Так я дошел до калитки. Я удивился, что она только захлопнута. Я ожидал, что она будет заперта, и хотел в этом случае проникнуть на участок с задней стороны.

Коренастый Гроль шел сквозь туман к своей цели широкими твердыми шагами.

Тощий Метцендорфер следовал сзади вплотную. Он сомневался в том, что поступил правильно, отправившись с комиссаром, вместо того чтобы оказывать сейчас помощь клиенту. С другой стороны, он знал, что присутствовать при допросе ему не полагается, а допрос предстоял, несомненно, долгий и основательный, такова уж манера сотрудников уголовного розыска, хотя, как ему было известно по опыту, протоколы все равно часто изобиловали неточностями, которые могли быть истолкованы в суде в нежелательном смысле. Этого, возможно, удалось бы избежать, если бы он мог, так сказать, проследить за допросом. Одновременно он говорил себе, что хорошо сделал, приняв приглашение Гроля: с самого начала у Метцендорфера было такое чувство, что комиссар вопреки ожиданию способен вникнуть в известные человеческие отношения, и пренебрегать этой его способностью адвокат не хотел. Вообще-то он надеялся, что комиссар начнет говорить. Но Гроль молчал.

Жидкие рыжие волосы Метцендорфера, который никогда не носил головных уборов и терпеть их не мог, стали из-за тумана влажными. Наконец он не выдержал молчания и осторожно спросил, все еще на расстоянии полушага от комиссара:

— Вы действительно считаете, господин Гроль, что мне непременно нужно сходить с вами туда?

Гроль сразу остановился и обернулся к Метцендорферу, на которого ему пришлось теперь взглянуть снизу вверх. Он отчетливо сказал:

В глазах Биферли было такое странное выражение, что Грисбюль поднял руку.

Биферли встал и подошел к письменному столу. Он передал Грисбюлю листок и хотел что-то сказать, но Грисбюль опередил его:

— Без терпенья нет спасенья, господин инспектор! Говоря это, он весело подумал о том, что Гролю всегда действовали на нервы такие его словесные штампы. И все-таки он, Грисбюль, никак не мог отвыкнуть от них.

Бумага захрустела в его руке. Он начал читать, прочел, остановился, прочел еще раз, бросил листок на стол и в свою очередь посмотрел на Биферли, который застыл перед ним.

— Черт, — сказал он. — Этого нам еще не хватало.

Туман взбирался на горы. День оставался серым. Сперва они впятером поехали назад, в полицейский участок. По пути Метцендорфер попросил остановиться у авторемонтной мастерской. Он послал механика на виллу Марана — привести в порядок его, Метцендорфера, машину.

Гроль думал, как опознать труп. Никаких указаний на то, что убитый — не Брумерус, не было. Биферли только пожал плечами. Брумерус, видно, и правда, как утверждал Биферли, пользовался своей дачей весьма скрытно, если его почти никто не знал.

Сначала комиссар возлагал смутную надежду на несколько предметов, изъятых как вещественные доказательства и находившихся в участке. Но обследование их не дало никаких зацепок, и Грисбюль заметил, что Брумерус, пожалуй, единственный человек, который может что-либо прояснить.

Совершенно неожиданный поворот дела настолько увлек Грисбюля и комиссара, что они почти забыли о Маране, который сидел на жестком стуле в углу пыльной комнаты и тупо глядел в окно. Он совсем потерял голову: все, что он с трудом собрал, чтобы оправдать свой поступок, сразу рухнуло, как только он увидел незнакомое лицо.

Он хотел уверить себя, что он в некотором роде судья, мститель, а не просто убийца. Но жертвой оказался кто-то другой, — кто-то, кого он знать не знал, безмолвно лежал на полу, и несчастному уже не суждено дышать, видеть, воспринимать запахи, для него никогда уже не будет ни гроз, ни света солнца.

Чем могла утешить своего мужа Маргит Маран? Когда Метцендорфер взволнованным шепотом сообщил ей о том, что выяснилось, она побледнела, уставилась на него и залепетала: «Это неправда! Это не может быть правдой!»

Метцендорфер понял, что через несколько секунд все изменится и для нее: сегодня, завтра или через три месяца мертвый Брумерус может появиться перед ее дверью, и что будет тогда? Маргит Маран, Метцендорфер видел по ее лицу, не знала этого. В мучительные эти часы, за время бессонной ночи и бесконечных разговоров она окончательно свыклась с мыслью, что Брумеруса уже нет в живых. И хоть и безотчетно, она наконец почувствовала какое-то облегчение, оттого что судьба решила за нее то, чего она сама, может быть, так никогда и не решила бы.

Маран, ничего не видя и ничего не слыша, сидел у камина. Она взглянула на него, на человека, которого она любила. Любила ли она его? Ответить на этот вопрос она не могла. Но жалеть его она жалела. Было ли этого достаточно? Она сейчас не могла ему помочь, она это поняла. Она должна была предоставить его себе самому. Она тихо спросила Метцендорфера:

— Будет ли от этого хуже?

Тот пожал плечами, отвел взгляд, но ответить сумел искренне:

— Это будет цирк! — тоном пророка сказал Грисбюль, надевая пальто. — При желании Брумерус может нам здорово насолить!

Комиссар, тщетно поправлявший свою шляпу, ответил только нечленораздельным ворчанием. Грисбюль знал, что это плохой знак: смутить старика было нелегко, но, уж когда тот чувствовал себя не на высоте положения, он упорно молчал.

— Поехали? — спросил Грисбюль, оглядывая свою пеструю машину, у которой на этом унылом фоне осени был какой-то нелепо весенний вид.

Но Гроль опять что-то проворчал и направился в сторону участка, ясно показывая, что не хочет садиться в размалеванный драндулет.

Грисбюль огорчился: как завзятый автомобилист, он не любил передвигаться без машины даже на крошечные расстояния; молча шагая рядом с Гролем, он вдруг вспомнил о высотном гараже в Мюнхене, и это привело его в прекрасное настроение, прямо-таки в восторг: наконец-то можно и в доме не взбираться по лестницам, не подниматься на лифте, а скользить вверх вместе с машиной! Чуть ли не полминуты его занимал нелепый, утопический проект — ввиду растущей моторизации не сооружать больше в жилых домах ступеней и лифтов, а строить вместо них пандусы.

Грисбюль дал громкий сигнал, похожий на крик осла, и немного спустя он увидел, как Брумерус, а вслед за ним комиссар и Биферли выходят из двери участка и садятся в «боргвард изабеллу».

Доктор Маран неподвижно глядел в пустоту. Его узкое лицо интеллигента еще более осунулось: он знал, что ему предстоит встретиться с человеком, которого он хотел убить, — с человеком, который из прихоти украл у него жену. Грисбюль услышал, как Метцендорфер сказал: «Вальтер, постарайся оставаться спокойным, так надо! От этого многое зависит!»

В зеркальце он увидел, как адвокат положил руку на плечо Марана. Маран на это никак не реагировал. Ассистент дал газ, и пестрая машина, громко тарахтя, покатилась по улицам, а «боргвард изабелла», изящная, бесшумная, обузданная, укрощенная, следовала за ней. Не похоже было, что «боргвард» затеет гонки, это успокоило Грисбюля.

Потом они стояли у калитки дачи, ассистент, адвокат и доктор Маран, который опустил голову и закрыл глаза.

«Боргвард» чуть не коснулся бампером размалеванного ублюдка, и, хотя помощник с любопытством ждал предстоявшего объяснения, он все-таки улыбнулся: старая шутка автомобилистов!

Гроль разрядил атмосферу: он подошел к убитому, посмотрел на его лицо, затем в сторону двери, где столпились остальные, и сказал:

— Будьте добры, господин Брумерус! Вы ведь должны взглянуть на труп!

— Лучше бы не смотреть, — ответил тот. — Но если это вам нужно, комиссар, я окажу вам такую услугу. Но я его не знаю. — Теперь он стоял непосредственно возле трупа. — Я увидел это, как только вошел! Ужасно, право! Не верится, что человек способен на такие поступки!

Он обращался как бы к комиссару, но тот прекрасно понимал, что эти слова предназначены для Марана.

— Между тем, — продолжал Брумерус, — случаются вещи и похуже. Убийства на сексуальной почве бывают, кажется, и вовсе зверские? — Он произнес конец этой фразы с вопросительной интонацией, взглянув на Гроля.