Утром 4 апреля 1814 года император Франции Наполеон Бонапарт, возвратившись после смотра войск во дворец Фонтенбло, застал своих маршалов со смущением на лицах. Отчаянные вояки, не боявшиеся ни Бога, ни черта, равнодушные к свисту пуль и ядер, чувствовали себя отчего-то очень неуверенно. Они переминались с ноги на ногу и не решались заговорить.

В самом деле, разговор предстоял весьма непростой. Сказать к этому времени, что положение Франции было тяжелым — значило не сказать ничего. После поражения в «битве народов» под Лейпцигом оно стало просто отчаянным. Враги, армии стран антинаполеоновской коалиции, имели теперь подавляющее численное превосходство. Война давно уже шла на территории Франции, совсем недавно войска союзников вошли в Париж.

А у Франции к этому моменту не было уже ничего. Не было сил, не имелось ресурсов и вооружений. Не было больше здоровых мужчин, которых можно было бы поставить под ружье. А самое главное — страна смертельно устала. Нет, семьдесят тысяч солдат действующей армии и теперь готовы были отдать жизнь за своего императора. Об этом они только что заявили Наполеону на смотре. Но это было бы теперь лишь напрасным кровопролитием. Которое ничего уже не могло изменить.

Маршалов перспектива продолжения войны ужасала. Противник — в том числе и русские войска — прочно занял столицу. И военачальники опасались, что если Наполеон попытается отбить Париж, то русские могут вспомнить московский пожар — и оставить от столицы Франции одни руины. Теперь спасение от надвигавшейся катастрофы маршалы видели в отречении Наполеона от престола. Именно об этом они и собрались сообщить императору.

Разговор, как и ожидалось, вышел тяжелым. Бонапарт сдаваться не привык. Ему приходилось терпеть поражения. Но чтобы капитулировать… Поначалу он и слышать не хотел об отречении. Но потом… Потом удалился в свой кабинет. И вскоре, позвав всех туда, зачитал только что составленную бумагу. Наполеон соглашался сделать то, что от него требовали.

А начиналось все вполне обычно. 15 августа 1769 года в городке Аяччо, что на западном побережье Корсики, жена небогатого местного дворянина Карло Бонапарта внезапно почувствовала родовые схватки. Она успела лишь добежать до дома — и прямо в гостиной благополучно разрешилась от бремени ребенком мужеска пола…

Тут я несколько отвлекусь. Честно говоря, авторы многих биографических книг, стремясь к максимальной добросовестности, с одуряющей подробностью прослеживают путь своего героя чуть ли не с колыбели. Читая эти книги, ловишь себя на мысли: скорее бы кончились эти «родился-учился»… Я постараюсь избежать этого, а потому, рассказывая о молодых годах будущего императора, упомяну лишь те обстоятельства, которые сыграли заметную роль в его ослепительной судьбе.

Первое, и очень существенное, — это особенности родины Наполеона. Корсика была в ту пору весьма своеобразным и, откровенно говоря, довольно-таки диким местом. К моменту рождения будущего императора остров вроде как принадлежал Франции. Именно «вроде как». Потому что в состав французского государства он вошел всего годом ранее. А до 1755 года Корсика числилась за Генуэзской республикой — одним из существовавших тогда на территории Италии небольших государств. Жители острова говорили на одном из диалектов итальянского языка. Стоит только взглянуть на карту, чтобы убедиться: даже чисто географически Корсика куда ближе к Италии. Но на самом-то деле жители острова ощущали себя прежде всего корсиканцами. И никем больше. «Островная» психология, стремление к «самостийности» были здесь чрезвычайно сильны. Недаром четырнадцать лет, непосредственно предшествовавших рождению Наполеона, Корсика фактически являлась независимой. Генуэзцев попросту послали куда подальше. Долго, конечно, независимость маленького небогатого клочка суши длиться не могла — и, в конце концов, остров попал в лапы более крупного соседа — Франции. Но сепаратизмом тут было пропитано всё. Паскаль Паоли, лидер местных «самостийников», добровольно удалившийся в изгнание после прихода французов, был для корсиканцев, говоря современным языком, культовой фигурой. Его авторитет продолжал оставаться непререкаемым.

Этим особенности Корсики не ограничивались. Кроме того, что это было весьма дикое место, здесь бурно процветали старинные патриархальные нравы. Население издавна делилось на кланы, между кланами шли постоянные войны. Широко был распространен такой милый обычай, как знаменитая вендетта — кровная месть.

Нам теперь трудно понять, что это такое. Исконная вендетта — это когда мстят не самим обидчикам. И даже не их близким родственникам. Мстят — всем представителям клана. Которые могут даже не знать, в чем, собственно, дело. Как чаще всего и бывало. Причину вражды давно забыли — а вендетта продолжалась. Но — таков обычай…

В России о событиях первой великой европейской революции помнят плохо. Оно и понятно. В школе ее проходили в том возрасте, когда на мировую историю наплевать. Да и проходили как-то вяло. Не знаю как теперь, а в советское время «классовый анализ» был способен сделать невыносимо тоскливым все, что угодно…

Между тем Наполеона, каким он стал, справедливо называют порождением революции. Поэтому стоит напомнить, что же происходило во Франции. Тем более, что эта революция подчас до мелочей напоминает нашу Февральскую с Октябрьской в одном флаконе.

Для начала — почему так вышло?

Дореволюционная Франция была дворянской монархией. Даже не просто дворянской, а аристократической. То есть власть действовала исключительно в интересах ничтожной по численности привилегированной кучки «исторического дворянства». Большинство населения, так называемое «третье сословие», было создано, как полагали наверху, только для того, чтобы этих самых дворян кормить. А между тем именно «третье сословие» пахало и сеяло, работало и торговало. Словом, занималось общественно-полезной деятельностью.

Претензии были у всех. Французских крестьян (как и сто лет спустя — их русских собратьев) более всего волновал аграрный вопрос. Земли им, понятно, хотелось побольше. Потому как мало ее было. Вот и глядели они на плохо обрабатываемые дворянские угодья и размышляли: а не пора ли «кавалерам» поделиться? К тому же, крестьяне были опутаны сложной и крайне запутанной и противоречивой сетью феодальных повинностей, многие из которых тянулись еще со средних веков. Ясно, что это не нравилось.

Во время бурных революционных событий Наполеон занимает круто радикальную позицию. Как говорится, левее его только стенка. В Валансе он вступает в местный якобинский клуб. Это были «ультра». Как по целям, так и по методам. Цель была — все «разрушить до основанья, а затем…» И далее — по тексту. Без преувеличения. Знай якобинцы «Интернационал», они бы его с восторгом исполняли. Методы якобинцы предлагали соответствующие: если враг не сдается, его уничтожают. Кто не с нами — тот против нас. Забегая вперед, замечу: свою программу они выполнили на 200 процентов…

Историки много спорят о «якобинстве» Наполеона. В конце восьмидесятых такая позиция была все же чересчур радикальной. Большинство революционеров до таких людоедских взглядов еще не докатились. Да и популярность якобинцев тогда была такой же, как у большевиков в марте 1917 года. То есть — практически нулевой. Так что самое простое объяснение — карьерные соображения — отпадает. Не тот это был путь. Примерно то же самое, что сегодня ради политической карьеры вступить, скажем, в Национал-большевистскую партию. Или податься в скинхеды. Ничего «перспективного» из этого не выходит. Проверено.

Вот и перед Наполеоном закрылись двери многих домов — не только «контрреволюционных». Не говоря о том, что и о военной карьере можно было теперь уже забыть навсегда.

Но, с другой стороны, подобные «финты» — скорее, закономерность. Вспомним диктаторов XX века. Сталин и Гитлер — о них все знают. Менее известно, что Мао Цзэдун и Бенито Муссолини начинали, как анархисты. То бишь уж вовсе «левые».

Ничего странного здесь нет. В эпоху крутых революционных потрясений именно экстремисты наиболее соответствуют духу эпохи. И, в конце концов, они берут верх. Политолог Борис Кагарлицкий остроумно сравнил крайние политические течения со стоящими часами. Которые показывают точное время два раза в сутки. Так вот, великая революция — именно «тот самый момент»… Экстремисты — честнее всех. В то время как более умеренные останавливаются на полпути, «ультра» договаривают все до конца.