«Дорогая тетя Триша, я так счастливо, что ты сможешь приехать на празднование моего шестнадцатилетия. Мама говорила, что ты постараешься, но я не думала, что ты сможешь отменить репетиции, особенно репетиции нового шоу на Бродвее!

И хотя мама постоянно твердит мне, что не завидует тебе, я знаю, что это не так, потому что я часто вижу ее, поющей и охваченной трепетным волнением во время просмотра какой-нибудь Бродвейской постановки. Папа тоже знает, что она испытывает зависть, и жалеет ее. Пение в отеле время от времени – не достаточно для мамы, особенно для человека маминого таланта. Думаю, ей еще больней, если кто-нибудь подходит к ней после пения и говорит: «Вы прекрасны, вам следует выступать на Бродвее».

Мы владеем этим замечательным, процветающим отелем, где маму очень уважают за ее деловые качества, но думаю, что для мамы отель – это тяжкая ноша. Я уже говорила и папе, и имаме, что не хочу быть управляющей отеля. Мой брат Джефферсон единственный, кто последует их примеру, но только не я. Я хочу быть пианисткой и учиться в школе «Бернхардт» в Нью-Йорке, так же, как ты и мама.

Конечно, я очень счастлива. Мама и папа хотят, чтобы празднование моего шестнадцатилетия стало одним из самых красивых и великолепных торжеств, какие когда-либо проводились в отеле. Приедут все, даже дедушка Лонгчэмп и Гейвин. Я жду не дождусь, когда увижу Гейвина: ведь прошло уже много месяцев с тех пор, когда мы виделись в последний раз, хотя мы пишем друг другу почти каждую неделю.

Мне кажется, мама надеется, что тетя Ферн не сможет оставить колледж и приехать, хотя и не говорит об этом папе. В свой последний приезд она с мамой сильно повздорила по поводу оценок и дисциплинарных отчетов, которые прислал декан.

Рано утром, когда я проснулась, плотные облака, принесенные с океана ночью, все еще оставались в небе. Сегодня, в этот самый важный день моей жизни, я не могла позволить себе спать допоздна. Я отбросила розово-белое стеганое одеяло и, выпрыгнув из своей розовой в горошек постели с балдахином, бросилась к окну посмотреть на площадки между нашим домом и отелем. Почти все работники были уже там, подстригая живые изгороди из кустов, газоны и поливая дорожки.

Кое-кто из постояльцев отеля уже вышел на раннюю утреннюю прогулку. Многие постояльцы нашего отеля, из года в год приезжающие в Катлерз Коув, были пожилыми людьми.

Справа от меня как серебряная монета сверкал океан, а чайки в поисках пищи летали над пляжем. Вдали линия океана почти терялась на сером фоне неба. Я так хотела, чтобы утро было залито солнечным светом; я хотела, чтобы море сияло как никогда раньше; и я хотела, чтобы солнечный свет струился сквозь лепестки роз, нарциссов и тюльпанов и наполнял листья деревьев сочным весенним зеленым цветом. Когда я была совсем маленькой, мне казалось, что отель, земли вокруг него, пляжи и океан были моей собственной страной чудес, в которую я попала как Алиса. Я давала всему глупые имена и даже представляла, что люди вокруг – это животные, которые носят человеческую одежду. Шеф-повар Насбаум казался мне старым львом, а его помощник, племянник Леон с длинной шеей – жирафом. Мальчишек-посыльных, снующих туда-сюда, я представляла кроликами, а мистера Дорфмана, который бродил по отелю в любое время суток с широко открытыми глазами, выискивая просчеты и недочеты, высокомерной совой. Я смотрела на портрет старухи Катлер, висящий в прихожей, и думала, что она злая ведьма. Даже дядя Филип и близнецы тети Бет Ричард и Мелани – очень похожие друг на друга, боялись портрета старухи Катлер и пугали друг друга или меня, или Джефферсона, говоря: «Старуха Катлер доберется до тебя!»

Хотя мама никогда не рассказывала всех отвратительных подробностей, я знала, что с ней ужасно обращались, когда ее привезли в Катлерз Коув. Мне казалось совершенно невозможным то, что кто-то мог презирать мою прекрасную, любимую маму. Когда я была маленькой, я испуганно таращила глаза, глядя на портрет старухи Катлер, стараясь разглядеть в этом худом, строгом лице разгадку ее жестокости. Проходя мимо портрета, я постоянно ощущала взгляд ее холодных серых глаз, следящий за мной, и часто видела ее в ночных кошмарах.

Портрет ее мужа, дедушки Катлера, отличался от ее портрета. У него была лукавая улыбка, но такая, которая заставляла меня быстро отворачиваться и проверять, все ли пуговицы на моей блузке застегнуты. Я слышала, что он сделал что-то очень плохое бабушке Лауре Сю, и в результате родилась мама, но, как всегда, что же именно произошло, мне не рассказывали. Это все было частью таинственного прошлого, мрачной и полной несчастий истории Катлеров. Многие сведения о прошлом хранились за семью печатями, в старых документах, собранных в железных шкатулках или запечатленных на фотографиях в альбомах, хранящихся где-то в пыли на чердаке отеля.