Российскому читателю предоставляется уникальная возможность познакомиться с серией книг Нины Эптон — английского литератора, искусствоведа, путешественницы,— посвященных любви во всех ее проявлениях и описывающих историю развития главнейшего из человеческих переживаний у трех различных народов — англичан, французов и испанцев — со времен средневековья до наших дней. Написанные ярким, живым языком, исполненные тонкого юмора и изобилующие занимательными сведениями из литературы и истории, эти книги несомненно доставят читателю много приятных минут.
Часть первая
По всему тексту (а также в конце книги), если это не оговаривается особо,— примечания переводчиков.
Глава первая.
Арабески и девушки-рабыни
«Вряд ли вы найдете здесь так уж много материалов о любви»,— заметил с иронической улыбкой один профессор — ушедший на покой историк искусства. Я стояла в одном из огромных, прохладных, почти безлюдных залов археологического музея в Мадриде, предаваясь размышлениям о древних статуях иберийских вотивных богинь.
{1}
Еще раз повторив сказанное, он предложил: «Пойдемте со мной. Выпьем horchata
[1]
в Прадо».
Несмотря на внешний скептицизм, профессору все же было любопытно узнать, как у меня идут дела и что мне удалось узнать о любви в Испании — если вообще что-то удалось. Ведь тема эта до сих пор запретна, а значит, заманчива для исследователя. Мне предлагали помощь почти все испанцы, которым меня представили,— от университетских профессоров до врачей, от пожилых донжуанов до насмешливых студентов,— но с обязательным условием: не называть их имен. Лишь немногие перепуганные ханжи отводили меня в сторонку и восклицали: «Мы ничего не знаем об этом — ничего! Обратитесь к нашей литературе!» Однако история их литературы красноречиво свидетельствует о том, что испанцам больше удавались сочинения о любви божественной, нежели о любви земной.
За ледяным оршадом в Прадо (месте свиданий влюбленных с тех самых пор, как Мадрид стал столицей Испании) профессор поделился со мной некоторой частью своих познаний об иберийской цивилизации и ее достижениях в любви.
— Рассматривая их вазы, вы могли понять,— заметил он,— что иберы были людьми своеобразными; они любили яркие украшения и не слишком интересовались человеческим телом...
— В таком случае,— прервала я его,— неправильно говорить, как это часто делают, что в страхе испанского искусства перед обнаженной человеческой плотью повинно ханжество римско-католической церкви. Испанцы были по характеру стыдливыми еще во времена иберов, задолго до прихода христианства.
Глава вторая.
Мавры и девственницы
Было бы преувеличением сказать, что любовное наследие Андалусии, перенесенное на европейскую почву (путем, до сих пор точно не установленным), было чисто мусульманским. Оно представляло собой нечто значительно большее — смесь от многих цивилизаций, процветавших в Средиземном море и даже за его пределами — в Персии, например.
К тому же и последние любители наслаждений, сверхутонченные халифы Гранады, не возражали против христианских изображений человеческих страстей; во Дворце Правосудия в Альгамбре художник-христианин нарисовал типично средневековую сценку: осаду сарацинами Замка Любви, за стенами которого изображены красавицы с миндалевидными глазами, что очень напоминает персидские миниатюры.
В среде фанатичного христианского меньшинства Кордовы в середине девятого века появилась легенда о возвышенной любви Эвлогия и Флоры. Эвлогий был священником и пламенным проповедником. Флора происходила от смешанного брака и была внешне похожа на мусульманку, но ее мать, умершая, когда девочка была еще ребенком, успела воспитать дочь в традициях христианской веры. Через некоторое время Флора покинула дом вместе с младшей сестрой и укрылась в христианской городской общине. Когда Флору обнаружили, брат велел привести ее обратно, и кади
{40}
приговорил девушку к бичеванию плетью. Та снова убежала, обретя убежище в некоем доме, где и встретилась с Эвлогием. «Святая сестра,— писал он ей многие годы спустя,— однажды ты соблаговолила показать мне свою шею, всю истерзанную плетьми, лишенную прекрасных и пышных локонов, некогда ее украшавших. Ты сделала это потому, что считала меня своим духовным отцом, столь же чистым и целомудренным, как ты сама. С нежностью возложил я длань на раны твои; я хотел было исцелить их поцелуем, но не дерзнул... Когда я ушел от тебя, то брел, будто во сне, и беспрестанно вздыхал».
Флора преисполнилась решимости стать мученицей. Она оскорбила Пророка в присутствии кади, за что должна была попасть в тюрьму. Кади, не желая выносить суровый приговор столь юной девушке, вызвал ее брата и попросил его попытаться усовестить сестру. Однако случилось так, что Эвлогий находился в той же тюрьме и благословил Флору на стезю мученичества. Посетив ее в заключении, «я решил, что увидел ангела, ибо небесный свет озарял ее; лицо сияло радостью; казалось, что она уже изведала небесное блаженство; с торжествующей улыбкой она рассказала мне о вопросах кади и своих ответах. Когда я услышал, как эти слова слетают с уст, что слаще меда, я постарался укрепить ее решимость, указав на тот венец, что ее ожидал». Через пять дней после казни Флоры Эвлогий был освобожден. Он приписал это заступничеству новой святой
Сексуальную жестокость такого мученичества и глубоко укоренившийся в умах испанцев религиозный эротизм ярко описал Гарсиа Лорка
Глава третья.
Средневековая мозаика
В то время как халифы Андалусии устраивали при своих дворах в Кордове, Севилье и Гранаде конкурсы любовных стихов, король Альфонс X Кастильский
{44}
трудолюбиво составлял Siete Partidas
[12]
и устанавливал правила для подвластных ему рыцарей, которым, очевидно, не хватало выдержки и воспитанности, поскольку король счел необходимым потребовать от них не отпускать праздных шуток (вероятно, имелись в виду непристойные) и не есть чеснока и лука, дабы не осквернять своего дыхания. Иллюстрации к Cantigas a la Vlrgen
[13]
этого просвещенного монарха представляют собой своего рода рассказ в картинках о повсеместной распущенности нравов.
Но неуклюжие рыцари, особенно северяне, тем не менее обладали поэтическим даром. Песни этих трубадуров заполняют собой толстые тома cancioneiros
[14]
Галисии и Португалии. Кастильцы не проявили подобных лирических способностей. Им лучше удавались боевые эпосы, такие как Сид
{45}
.
Сантьяго-де-Компостела
{46}
стал международным центром паломничества, культуры и любовных наслаждений. Уже самые ранние произведения местных поэтов отличаются неповторимой интонацией, на которую повлияли, до конца не уничтожив ее, заимствования из «веселой науки» иностранцев.
Обитатели этого зеленого и богатого водой региона собираются длинными зимними вечерами вокруг очагов, где пылают дрова. Утром они открывают двери и смотрят на туманную дымку, нависшую над узкими морскими заливчиками, окутывающую сосны и огромные гранитные валуны, что лежат на вершинах, подобно доисторическим чудовищам. В сьеррах
[15]
центральной части страны целые деревни бывают зимой занесены снегом, и их жители, надев круглые снегоступы, мягко передвигаются между домиками с покатыми соломенными крышами, где люди и звери скучены вместе, в духоте и тепле.
Туман, дождь и снег способствуют уединенной семейной жизни, привязанности к дому и почитанию матери, которая хранит тепло домашнего очага, подобно ангелу-хранителю. Туман, дождь и снег — таинственные, непостижимые, навевающие грезы. Мужчины и женщины, рожденные среди этих природных стихий, мечтают, поют, странствуют и пишут лирические стихи. Их любовь к одиночеству, типично кельтское чувство единения с землей и склонность к наслаждению меланхолией резко контрастируют с общительностью других испанцев. Они более медлительны, более склонны к раздумьям и сентиментальны.
Глава четвертая.
Лю6овь небесная
Переходя от средних веков к шестнадцатому веку — эпохе проповедей платонической любви и бездумной идеализации женщин, особенно в литературе,— мы обнаруживаем, что одним из главных философских источников подобных идей, во всяком случае в Испании, как в этом, так и в следующем веках послужила опубликованная посмертно работа прославленного и гонимого испанского еврея Леона Эбрео
{69}
, чьи Dialoghi dAmore
[30]
опубликовали в Италии члены Флорентийской Платоновской академии.
Dialoghi оказали влияние на знаменитый сентиментальный роман Монтемайора
{70}
Диана, Tratado de la Hermosura у del Amor
[31]
Максимилиано, а также на Сервантеса, писавшего в прологе к Дон Кихоту. «Если речь зайдет о любви, то, зная два-три слова по-тоскански, вы без труда сговоритесь со Львом Иудеем...» В Гала-тее Сервантес цитирует целые куски из Dialoghi в своем диалоге между Тирсисом и Леньо, посвященном «красоте духовной — единственной красоте, достойной любви», и разделению любви на целомудренную, корыстную и чувственную.
Dialoghi — это сплав философии мудрецов Древней Греции, их арабских толкователей и еврейских последователей; учений Плотина
{71}
, Александрийской школы, семитской философии Ибн Гебироля
{72}
, Маймонида
{73}
и Флорентийской Платоновской академии. Нам мало что известно об авторе. Вероятно, родился он в Лиссабоне примерно в 1460 году и получил образование от отца, доктора медицины Исаака Абраванеля. Мы знаем, что Леон занимался медицинской практикой и женился в Севилье в 1483 году. Позже, после изгнания евреев из Испании, он отправился в Неаполь и стал придворным врачом. Dialoghi он, видимо, начал писать в 1493 году, а обнаружил их в 1323 году Пико делла Мирандола уже после смерти Леона. Принято считать, что они оказали влияние на великих испанских мистиков семнадцатого века. Дух, если не тело, Леона Эбрео вернулся в страну отцов и остался там среди родственных душ другой веры.
Возраставший интерес к сентиментальному роману осуждали такие серьезно настроенные писатели, как Вивес
{74}
Хотя Амадис служил главной мишенью такого рода протестов, созданная Монтальво
Часть вторая
Глава первая.
От rias [84] до гор
Любовь для меня — предмет серьезных научных изысканий, и большинство людей, за исключением французов и итальянцев, воспринимают такую позицию весьма неоднозначно. Это вовсе не означает, что мой интерес к этой теме вызывал у испанцев ту же реакцию, что и у англичан, для которых, как я уже говорила в книге Любовь и англичане, отношения между мужчиной и женщиной либо повод для шуток, либо «нечто грязное»; просто в Испании преобладает сдержанное, более строгое отношение к этой стороне жизни. Сотрудник посольства, к которому я, прежде чем ехать в Испанию, обратилась за рекомендательными письмами, счел тему моих исследований чересчур «фривольной». Директор каталонского института культуры охотнее откликнулся на мою просьбу о помощи. Каталонцы, живя по соседству с «Европой», а в частности Францией, пользуются репутацией людей с более широким кругозором.
Во Франции и в Англии у меня была возможность использовать уже имеющиеся данные — в определенных пределах, конечно,— но в Испании, которой еще только предстоит привыкать к обзорам, анкетам и социологическим исследованиям, я оказалась в жутком информационном вакууме. Что мне оставалось делать? Естественно, в первую очередь самой взяться за исследования. Но как это воспримут? И к кому можно обратиться за необходимыми сведениями? Двумя самыми надежными источниками информации мне представлялись духовники и врачи. Вот только захотят ли они со мной говорить?
Итак, перед вами своеобразный отчет о предпринятых мной «поисках любви» в современной Испании. Не берусь утверждать, что исчерпала эту тему полностью — и даже наполовину. Надеюсь только, что вы с моей помощью ощутите аромат испанской любви — весьма оригинальный, не позволяющий спутать ее с любовью французской или английской,— аромат, который может скоро исчезнуть вместе с остатками всего того, что для нас неразрывно связано с этой страной: андалусским piropo, и иберийскими мантильями, заимствованными у итальянцев серенадами, и корридой, унаследованной от древних жителей Крита.
Свое странствие я решила начать с Галисии — ведь я уже написала одну книгу об этой очаровательной земле; там жили мои замечательные друзья, которые были так рады помочь мне. Галисийцы с их северными, кельтскими преданностью и упорством — один из немногих народов Испании (наряду с каталонцами), которые всегда отвечают на письма и делают что-то для своих друзей, даже когда те далеко. Типичный испанец — я имею в виду уроженца Кастилии или северных провинций — напоминает жителя Востока: он встретит вас с распростертыми объятиями и приложит огромные усилия, чтобы оказаться полезным... но лишь пока вы находитесь поблизости; однако стоит исчезнуть из поля его зрения — и тогда разве что катастрофа сможет пробудить его душу от летаргического сна. Живость испанца столь же обманчива, сколь и утомительна; его энергия уходит на болтовню, хождение взад-вперед, жестикуляцию и курение, тогда как на собственно духовную жизнь и тем более на письма далеким друзьям уже не остается времени и сил.
Ехать до Галисии наземным транспортом скучно — это целых две ночи в поезде. В первую из них, в спальном вагоне от Парижа до Ируна, хотя и шумно, но все-таки терпимо. Во вторую ночь, проведенную в обшарпанном старом поезде, в который приходится садиться на самом пустынном из вокзалов, Вентас де Баньо,— испытываешь настоящий ужас. Ни спальных вагонов, ни мягких сидений — зато полно словоохотливых попутчиков, весьма полезных для того, кто хочет узнать местные новости.
Глава вторая.
Любовь на Севере
«Когда я иду в Ковагонду,— поется в популярном астурийском copla,— я иду к моей милой; и если для меня не найдется постели, то я буду спать с ней». Веселая дерзость этой песенки и ее претензия на свободу от общепринятых условностей, может, и соответствует тому, что происходит летом в barracas
[102]
, но только не образу мыслей городских буржуа. Тем не менее, по словам дона Хосе, который ведет рубрику переписки с читателями в Espana Semanal\ самые запутанные любовные проблемы, с которыми ему приходилось иметь дело за все пятнадцать лет работы, содержались в письмах из Астурии и с севера Испании.
Отчего бы это? Одна простая причина, быть может, в том, что Астурия — более читающая и пишущая провинция, чем остальные, и следовательно, проблемы ее жителей чаще становятся известны. (Я уже упоминала о том, что среднему испанцу писать лень. Эта черта выводила из себя даже святых, например Тересу, которая в своих письмах часто упоминала о том, что друзья ленятся отвечать ей. «Будь у меня столько же свободного времени, сколько у вас,— писала она дону Рамиресу, жившему в Толедо,— я бы не медлила с ответами на письма, как это делаете вы», а его земляку, дону Диего Ортису, святая говорила: «Пишите мне чаще, это не будет пустой тратой времени». Обращаясь к матери Марии, настоятельнице монастыря святого Иосифа в Севилье, к которой святая была чрезвычайно привязана, Тереса раздраженно восклицала: «Вы так медлите с ответами на мои письма, что это выводит меня из себя».) Тем не менее, обычаи средневековья до сих пор живы и в современных городах — таких, как Хихон, молодой житель которого написал в редакцию газеты, желая узнать, имеет ли юридическую силу данное перед святым образом устное обещание жениться. Видимо, обычаю давать подобные обеты все еще следуют многие молодые пары по всей стране. Это пережиток «браков на словах», доставлявших столько хлопот святой церкви вплоть до девятнадцатого столетия. Такой ритуал был тайным и назывался apalabrarse
[103]
. В 1828 году архиепископ Сантьяго-де-Компостела писал: «Установлено, что большинство легатов архиепископской епархии убеждены, будто простое обещание жениться, данное на словах, равносильно вступлению в законный брак»; далее следовали жалобы на то, сколь «многие юные девицы вступают в недозволенные отношения, соблазнившись этими устными клятвами и полагая, вместе со своими семьями, что ничего противозаконного не совершают».
Кстати, молодой человек, писавший насчет обручения перед святым образом, желал также знать, можно ли верить гороскопам, которые публикуют массовые издания.
На севере Испании я столкнулась еще с одним случаем зависимости от родителей. Тридцатилетний парень был обручен с девушкой вот уже восемь лет. Были ли причиной его затянувшейся помолвки экономические трудности, как в большинстве подобных случаев, о которых мне доводилось слышать? Он грустно покачал головой: «В течение этих восьми лет я часто и всерьез думал о том, чтобы жениться, но мои родители не одобряют эту идею. Они отказались помогать мне, хотя для них это было бы вовсе не разорительно. Я работаю в семейном бизнесе, и они предпочитают платить мне маленькую зарплату, меньше, чем любому работнику со стороны, в то время как дольше меня на работе никто не засиживается. Это действительно проблема, и я не знаю, что делать. Думаю, мне следует принять какое-либо решение: или жениться на моей novia, или оставить ее и посвятить жизнь родителям». У меня невольно вырвалось: «Но ведь вам, после восьми лет помолвки, разумеется, известно, любите вы свою novia или нет? Неужели вы теперь способны всерьез думать о том, чтобы порвать с ней?» Молодой человек, весьма обеспокоенный, вновь повторил: «Это — проблема».
Другого рода проблема была у баскского бизнесмена двадцати шести лет, который выглядел преуспевающим и независимым от родителей. Он имел любовницу старше себя, с которой после того, как с ее помощью устроился в жизни, готов был расстаться, найдя себе молодую и «невинную» novia. Ситуация, как он объяснил мне за чашкой кофе в местном клубе, была вдвойне сложной. «С моей любовницей,— сказал он,— мы стали близки, еще когда я был подростком. Вы знаете, сколь многим я ей обязан? Она, практически, воспитала меня и дала мне материальные возможности для преуспеяния. Без нее я не смог бы стать тем, кто я сейчас. У нее всегда был чрезвычайно трезвый взгляд на наши отношения. Она никогда не надеялась, что мы надолго останемся вместе. Так я думал, пока не встретил мою novia, Кармен. На самом деле, моя любовница всегда советовала мне присмотреть себе девушку, жениться на ней, остепениться и стать отцом семейства. Ну вот я и последовал совету, но еще не набрался смелости, чтобы ее об этом известить. Полагаю, что она кое о чем догадывается. У женщин ведь чутье на такие вещи, не так ли? Недавно я застал ее одну — она плакала. Мне придется все рассказать, и, думаю, будет лучше, если я расскажу это и Кармен — ведь она обязательно узнает. Щекотливая ситуация, не правда ли?»
Глава третья.
Любовь в Кастилии
В Кастилии, набожной Кастилии, утром первого мая первые песни поют в честь Марии, Царицы Небесной. В деревнях, расположенных в окрестностях Куэнки, песни начинаются ночью тридцатого апреля, когда два соперничающих хора — женатых мужчин и холостяков — встречаются, чтобы исполнить в честь Пречистой Девы майскую песнь. Слова песен просты: Деву Марию сравнивают с белой бабочкой, с небесной голубкой, а в конце просят ее благословить празднество. Затем группы расходятся, и парни отправляются петь девушкам серенады.
Если у девушки, перед домом которой останавливается хор парней, есть novio, то в серенаде упоминается его имя, если же нет — то имя того, кто, по мнению руководителя хора, больше всего ей подходит. Песня прославляет любовь и плодородие полей: «Пришел май, благословляя ячмень и пшеницу... твой широкий лоб — поле битвы, где поднял свое знамя король Купидон...» Затем следует описание красавицы вплоть до платья и туфель, при этом недостатки ее внешности лакируются — если девушка не вышла ростом, то о ней поют: «Она очень маленькая, но хорошо сложена». С каждой семьи собирают по нескольку песет, чтобы на следующий день устроить пиршество и танцы на деревенской площади.
Танцы открывает мэр, которого сопровождают его советники, разодетые в лучшие наряды и с тем полным достоинства церемонным expression de circonstance
[114]
, который умеют напускать на себя большинство деревенских жителей в Испании.
Ритуал ухаживания, принятый у жителей Серрано, один из немногих, описанных во всех подробностях
{148}
, поражает своей сложностью. Не то чтобы деревенские влюбленные были блестящими ораторами. Делая предложение своей избраннице, они (по словам сеньора Иглесиаса) облекают его в самые понятные и простые слова и сопровождают сведениями о своем материальном положении. Это может звучать примерно так: «Слушай, chaha
[115]
, если ты ни в кого не влюблена и хотела бы жить со мной, то у меня есть виноградник в X, а к нему — несколько олив в Y, и любая девушка была бы рада выйти за меня. Если объединить то, чем мы владеем, то получится вполне приличное состояние. Ну, что ты на это скажешь?»
После этого первого и не очень романтичного объяснения ухаживание продолжается в соответствии с протоколом, достойным средневекового Суда Любви. Влюбленному присваивается звание novio formal
Глава четвертая.
Любовь на Юге
По берегам пурпурных ручьев меж розовых олеандров бродят небольшие атласно-черные быки — такая картина осталась в моей памяти после десятичасовой езды на 73/
[124]
от Мадрида до Севильи.
В город уже прибыли первые в этом сезоне туристы, и в рекомендованных мне гостиницах второго класса не было мест. После долгих поисков мне наконец удалось поймать такси, и машина нырнула в один из менее изысканных кварталов Севильи. Улочка, по которой мы ехали, была такой узкой, что шофер боялся не дотянуть до ее середины, где красовалась светящаяся вывеска гостиницы. Он услужливо остановил машину и пешком отправился в отель, узнать, найдется ли для меня место; вскоре водитель вернулся и с торжеством объявил, что на этот раз нам посчастливилось. А после добавил: «Но вам лучше самой пойти и посмотреть, подойдет ли комната». Опасаясь худшего и ожидая увидеть нечто напоминающее мансарду из «Богемы»
{156}
, я отправилась на разведку.
Хозяин гостиницы сидел в патио в ковровых тапочках и читал в местной газете репортаж о бое быков. Стены были сплошь увешаны постерами, изображавшими танцоров фламенко и тореадоров, а плетеные стулья выкрашены желтой и светло-голубой краской. Молчаливый молодой человек провел меня в огромный двухместный номер, где над двумя одинаковыми железными кроватями без матрасов висело распятие, по размеру вполне годившееся для монастыря. Чисто выбеленные, безо всяких украшений стены, высокий потолок. «Для меня одной тут слишком просторно»,— сказала я вполголоса. «Для одной? — откликнулся молодой человек.— Ох уж мне эти таксисты! Ну до чего же приврать любят! Он же нам сказал, будто номер нужен для двух молодых сеньор!»
Когда мы спускались по лестнице, молодой человек сердито крикнул хозяину, перегнувшись через перила: «Она одна!» Хозяин, оторвавшись от газеты, сдержанно оглядел меня с ног до головы. Это был пожилой седовласый андалусский джентльмен, серьезный, медлительный и учтивый. Между нами пробежала искра симпатии. Он спокойно произнес: «Сегодня сеньорита может переночевать в двадцать первом. А там — поглядим», и поклонился мне без тени усмешки. Я поблагодарила и пошла сказать таксисту, что остаюсь здесь. «Моzo
Мне следовало съехать отсюда через пару дней. По европейским стандартам этот отель третьего класса (как он официально и весьма удачно именовался) мало чем мог похвалиться. Матрас был тонкий и комкастый; коврик, лежавший возле кровати, я убрала и постелила вместо него одно из своих собственных полотенец — такой он был потертый и замызганный; дверца шкафа имела обыкновение со скрипом открываться в самый неожиданный момент, а еда, хоть и обильная, могла прийтись и приходилась по вкусу только постоянным клиентам отельчика — захудалым коммивояжерам, местным фермерам да горстке бедных иностранных студентов.
Глава пятая.
В Мадриде
Taf прибывает в Мадрид около десяти вечера — подходящее время, чтобы подумать об обеде; конечно, по испанским стандартам несколько рановато, однако нам не сразу удалось поймать такси. Таксист, которого мой носильщик уговорил подъехать к станции, простодушно признался, что устал и совершенно не горит желанием брать еще одного пассажира, и меня согласился везти исключительно по доброте душевной.
Машина потарахтела от вокзала вверх по улице. По множеству узких улочек мы добрались до Hotel Ingles
[143]
на Калле де Эча-гарай, когда-то фешенебельного, а ныне довольно старомодного, но гостеприимного, комфортабельного, чистого и с отличной кухней (все — за фунт в день), расположенного в удобной близости от Пуэрта дель Соль и главных транспортных артерий. Таксисты переругивались, пытаясь пробраться сквозь шумную толпу молодежи, каждый вечер заполняющую всю улицу, возвращаясь из tascas
[144]
, которых тут пруд пруди. Отсюда рукой подать до современной и благопристойной Калле Сан Херонимо, но атмосфера здесь совершенно провинциальная — вонзающиеся в нос ароматы chorizos
[145]
и шипящего на сковородах масла, чириканье канареек, громкий говор, обрывки песен и печальные крики продавцов лотерейных билетов, сидящих в полутемных порталах. Когда полицейский сказал, что он и его сослуживцы хорошо знают эту улицу, сказанное ничуть не удивило меня.
Hotel Ingles, оправдывая свое название, возвышается посреди всего этого хаоса, исполненный достоинства и надменной респектабельности. Останавливаются в нем по преимуществу испанские буржуа. Среди них попадаются люди вроде той старой девы, которую я встречала каждое утро, когда она, с молитвенником в руке и в черной вуали поверх шестимесячной завивки, направлялась к мессе. Назначить романтическое свидание в Hotel Ingles невозможно. Каждый этаж бдительно охраняет маленькая армия горничных, расставленных в стратегически важных точках по лабиринту коридоров,— они сидят сплетничают и с раннего утра до ночи зорко следят за постояльцами: кто пришел, кто ушел? Как и большинство испанских горничных, они немного деспотичны, чрезвычайно болтливы и смотрят на постояльца как на ребенка.
Встречи с людьми, дававшими мне интервью, происходили на Пласа Санта Ана, расположенной поблизости, поскольку в салоне отеля всегда было множество чужих жадно-бесцеремонных глаз и ушей. Здесь я беседовала с танцовщицей Пепитой и испанской бабушкой мисс Сэквилл-Уэст, здесь обедал со своей любовницей-цы-ганкой художник, друг моего севильского поэта. Должно быть, раньше в этом сквере кипела жизнь богемы. Теперь его заняли буржуа, лишь иногда сюда заносит неуклюжих, нелепо выглядящих здесь морщинистых деревенских стариков с ослами, нагруженными botijos
Пласа Санта Ана — семейный сквер, атмосфера там царит интимная и дружелюбная. Дети играют, одинокие дамы потягивают horchata, поджидая своих мужей или novios; молодых женщин с детьми, разряженных так крикливо, что в Англии их бы приняли за проституток, сопровождают их желтолицые матери, одетые в черное; единственные люди, от которых можно услышать что-то неприличное,— неисправимые чистильщики обуви, обитающие каждый в своем углу; однако даже они через несколько дней перестают делать вам свои бесстыдные piropos и начинают обходиться уважительно, как с постоянным клиентом.