Взбрела в голову нашему миллиардеру Бритому Ли странная причуда: решил он потратиться на грабительскую сумму в двадцать лимонов долларов, чтоб слетать разок на российском корабле «Союз» поглядеть космос. Сидя на своем знаменитом на всю округу золоченом унитазе, он закрыл глаза и начал воображать, будто летит по космической орбите. Безлюдье кругом непостижимое, а Бритый Ли глядит с высоты, как вертится тихонько величественная Земля, и невольно защемило у него сердце да слезы на глазах выступили. Тогда только понял он, что остался на Земле этой один-одинешенек.

Когда-то была у него надежа и опора — брат Сун Ган. Простодушный и упорный Сун Ган, старше его на год, выше на целую голову, три года назад умер. Превратился в горстку пепла, уместился весь в крохотной деревянной коробочке. Когда Бритый Ли вспоминал о той коробочке, то много и тяжко вздыхал и думал про себя, что, ежели сжечь маленькое деревце, пепла и то выйдет больше, чем от брата.

Когда его мать была еще жива, любила твердить: «По отцу и сын». Говорилось это, конечно, о Сун Гане. Мать повторяла, что Сун Ган преданный и добрый — вылитый его отец, будто бы отец и сын — две тыквины с одной плети. А когда она говорила о своем втором сыне, то тут шли в ход не такие слова. Мать качала головой и говорила, что Бритый Ли и его отец ни капли непохожи. Так и шло, пока сыну не исполнилось четырнадцать лет и не схватили его на месте преступления, когда он украдкой подглядывал за женскими задницами в общественной уборной. Тогда мать вчистую переменила свое мнение. Тут она наконец узнала, что Ли и его отец на самом-то деле — тоже две тыквины с одной плети. Бритый Ли помнил, как его мать отвернулась, пряча от стыда глаза.

— По отцу и сын, — размазывая слезы, горько пробормотала она.

Своего родного отца он никогда не видел. В день, когда Ли родился, его отец в отвратительном смраде покинул этот мир. Мать говорила, что он утонул, а маленький Ли спрашивал где: в ручье, или в пруду, или в колодце. А мать в ответ не издавала ни звука. Только когда он попал, как кур в ощип, подглядывая за женскими задницами в нужнике — нынешним модным словцом, намутил делов, — и когда эти сортирные дела Бритого Ли всплыли на поверхность, а его худая слава разошлась по нашей Лючжэни, узнал он, что и сам, и отец его вправду две тыквины с одной плети, притом вонючие. Этот его родимый папочка, заглядевшись в нужнике на женские задницы, упал по недосмотру в сточную канаву, да и захлебнулся.

Все знали, как Бритый Ли налюбовался на баб в нужнике, — и в лицо его помнили. Девушки обходили стороной, даже девчонки и старухи — и те шарахались прочь. Бритый Ли был возмущен и думал про себя, что подглядывал-то он минутки две, а отношение к нему теперь как к насильнику. Однако ж нет худа без добра: ведь он разглядел Линь Хун. Линь Хун была красавицей из красавиц нашей Лючжэни. Старики, парни и юнцы — все, завидев ее, глядели вслед, не отрывая глаз и пуская слюни, как слабоумные, а у некоторых от возбуждения шла носом кровь. Вечерами, уж не знаю в скольких комнатах нашей Лючжэни сколько мужчин на скольких кроватях, зажмурив глаза, представляя себе то да это, принимались дрочить. Эти несчастные, ежели за неделю умудрялись увидеть ее хоть раз, то считали, что родились под счастливой звездой, а видали-то они только ее лицо, шею и руки. Летом везло чуть больше: удавалось увидеть ступни во вьетнамках да икры под юбкой, прочего они ничегошеньки не видали; один только Бритый Ли видел ее голый зад, отчего и мучились наши лючжэньские мужики страшной завистью и говорили, что он, видать, еще в прошлых рождениях заработал себе такое несусветное счастье.

Потому-то он и стал знаменит. Хотя бабы обходили его, а мужики, наоборот, потянулись. Посередь улицы обнимали его за плечи, несли вздор и, оглядевшись по сторонам, тихохонько спрашивали:

— Ну, паря, че видел?

И Бритый Ли тут же гаркал:

— Видел жопу!

Вообще-то Бритого Ли звали Ли Гуаном, то бишь Ли Блестящим. Его мать, чтобы как-то сэкономить, потратить чуть поменьше денег на стрижку, просила парикмахера стричь сына наголо. Потому-то этого мальчугана, когда он еще еле ходил, уже прозвали Ли Блестящая Голова, а потом и просто — Бритый Ли. С детства все звали его так, даже мать и та стала звать Бритым: когда она окликала его, то невольно вслед за «блестящим» добавляла эту чертову «голову», и в конце концов стала звать уже просто как все. Даже когда он обрастал копной волос, и тогда его звали Бритым Ли. Став взрослым, он решил, что раз уж его и при волосах, и без волос все одно зовут Бритым, то не грех будет заиметь себе самую что ни на есть настоящую бритую голову. Тогда он еще не стал нашим лючжэньским мультимиллионером, а был обычным бедным пареньком. Он узнал, что поддерживать собственную безволосую голову в должном виде совсем непросто, что выходит это гораздо накладнее, чем стричься, как все. Он даже хвастал этим, где мог, приговаривая, что от бедняцкой жизни приключаются те еще расходы. Его брат Сун Ган ходил стричься раз в месяц, а Ли ходил по меньшей мере дважды. Всякий раз он просил парикмахера взять самую блестящую бритву и обрить ему черепушку, словно то был подбородок, чтоб она стала гладкой и блестящей, как шелк, чтоб сверкала ярче самой бритвы. Так превращался он всякий раз в настоящего Бритого Ли, с самой что ни на есть заслуженной бритой головой.

Мать Бритого Ли, Ли Лань, умерла в тот год, когда сыну исполнилось пятнадцать. Ли говаривал, что мать была женщиной очень порядочной, как говорится, «блюла лицо», а вот они с отцом были самыми бесстыжими прохвостами. Выставив вперед палец, Ли говорил, что в целом мире сыщешь, при желании, несколько женщин, у которых муж и сын оба были убийцами; а вот женщин, у которых мужа отловили в нужнике, пока тот подглядывал тайком за женскими задницами, а потом и сына застали за тем же занятием, днем с огнем не сыскать, потому как на свете наверняка есть всего одна такая женщина — его мать.

В те годы многие мужики подглядывали по нужникам за женщинами и многие оставались безнаказанными. Бритый Ли их руками был схвачен на месте преступления, и потом его протаскали по улицам, а его отец и вовсе упал в сточную канаву и захлебнулся там насмерть. Ли считал, что отец был самым невезучим человеком на свете. Чуть глянуть на женский зад и тут же расстаться с жизнью — убыточная сделка; даже променять арбуз на горстку кунжута и то, считай, выгодней. Он полагал, что сам оказался не таким невезучим. Он, конечно, променял арбуз на семечки, но, слава Богу, сберег себе жизнь, да еще и обернул потом этот капиталец в лапшовую прибыль. Что называется, пока есть жизнь, жива и надежда. У матери Бритого Ли особых надежд не было, и в конце концов все невезение мужа и сына навалилось ей на плечи, превратив Ли Лань в самую несчастную женщину в мире.

Бритый Ли не знал, сколько задов удалось тогда углядеть его отцу, но по своему опыту мог заключить, что тот, пожалуй, спустился слишком низко. Он наверняка захотел рассмотреть те самые волоски и стал потихоньку протискиваться ниже, так что его ноги почти взмыли ввысь, а центр тяжести съехал вниз. Его руки впились в деревянное очко, куда должна была садиться задница и где сиживало их такое несметное количество, что деревяшка была отполирована до ослепительного блеска. Невезучему отцу, может статься, удалось тогда увидеть волоски из своих сокровенных снов. Его глаза наверняка вылупились так, что стали похожи на птичьи яйца, а вонь из сточной канавы выбила слезы. Слезы заставляли его глаза чесаться и болеть, а он не в силах был даже моргнуть. От возбуждения и напряжения его ладони покрылись потом, от которого руки стали соскальзывать с сиденья.

В тот самый миг здоровенный детина ростом в метр и восемьдесят пять сантиметров, расстегивая пуговицы на штанах, в страшной спешке вбежал в туалет. Увидев, что в нужнике нет ни души, а только две человеческие ноги торчат из сиденья, он от испуга завопил так, словно наткнулся на привидение. Этот дикий вопль напугал засмотревшегося отца до смерти. Он отпустил на миг руки и тут же с головой плюхнулся в сточную канаву, полную вязкой, как жидкий цемент, жижи. Жижа забила ему рот и ноздри, потом заполнила бронхи, и отец Бритого Ли задохнулся насмерть.

После того как Ли Лань родила Бритого Ли, она начала мучиться бесконечными головными болями. Докуда хватало памяти ее сына, он помнил, что мать всегда ходила в платочке, словно крестьянская баба на страдном поле. Постоянная тупая боль и внезапно накатывавшие приступы заставляли мать плакать. Она часто стучала пальцами по своей голове с таким звуком, что порой он походил на стук деревянной рыбы в храме*.

Первое время после потери мужа Ли Лань немного повредилась в рассудке. Потом, когда понемногу начала приходить в себя, не горевала, не гневалась, а только стыдилась. Тогда бабка Бритого Ли приехала из деревни присматривать за ним и за его матерью, и Ли Лань три месяца, что длился ее декрет, не выходила из дома. Даже не хотела подходить к окну, потому что боялась, что ее кто-нибудь увидит. Когда закончился декретный отпуск, Ли Лань должна была вернуться на шелковую фабрику. В тот день она была белее мела, дрожащей рукой открыла дверь комнаты и с ужасом, словно прыгала в котел с кипящим маслом, перешагнула порог. Неизвестно как осилив это, Ли Лань, дрожа, пошла по улице, опустив голову на грудь. Она жалась к обочине, ей казалось, будто люди только и делают, что пронизывают ее своими взглядами, как иглами. Какой-то знакомый окликнул ее, и Ли Лань, словно получив пулю, затрепетала всем телом, чуть не повалившись на землю. Бог знает, как она добралась до фабрики, как проработала целый день за станком и сумела вернуться по улицам поселка домой. С тех самых пор она стала совсем тихой и даже дома за закрытыми дверьми, наедине с матерью и сыном, говорила очень мало.

Уже младенцем Бритый Ли ловил на себе косые взгляды. Когда бабка выходила с ним на улицу, кто-нибудь непременно показывал на них пальцем, а некоторые специально прибегали поглазеть на ребенка, словно на заморскую диковину. Они говорили много гадкого: что Бритый Ли — сын того самого, который подглядывал в нужнике, упал в сточную канаву и захлебнулся насмерть… Часто они даже чего-нибудь не договаривали и выходило так, будто это младенец подглядывал в нужнике. Они говорили, что маленький гаденыш — точь-в-точь его отец, вольно или невольно забывая сказать «лицом»; так прямо и говорили «точь-в-точь его отец». От этих слов бабка Ли покрывалась красными пятнами. Она перестала выходить с мальчиком на улицу, а только иногда, взяв его на руки, вставала у окна, чтобы он чуть-чуть позагорал хотя бы через стекло. Когда кто-нибудь из прохожих вытягивал шею и заглядывал в окно, она тут же быстро отходила в сторону. Так и рос этот мальчишка, лишенный солнечного света, день за днем проводя в сумраке комнат. На лице у него не было румянца, какой бывает обычно у маленьких детей, и щеки у него не были такими пухлыми, как у других.

Ли Лань мучилась приступами мигрени, и ее плотно сжатые зубы выводили порой дробь. С тех пор как с позором умер муж, Ли Лань больше ни разу не подняла головы посмотреть в глаза людям и ни разу не закричала. Страшная боль заставляла ее тихонько скрежетать зубами, и лишь во сне она издавала порой слабые стоны. Когда Ли Лань брала сына на руки, то, глядя на его бледное личико и тонкие ручки, начинала плакать. Ей никак недоставало смелости вынести его на яркое солнце.

После года колебаний, одной лунной ночью Ли Лань тихонько вынесла мальчика на улицу. Опустив голову и плотно прижав ее к лицу сына, она быстро шла вдоль стен. Только убедившись, что спереди и сзади не слышно шагов, пошла помедленнее, подняла голову и, овеваемая прохладным и свежим ночным ветром, посмотрела на сверкающий круг луны в темном небе. Ей нравилось стоять на пустом мосту, глядеть, не отрываясь, как посверкивает в лунном свете река и бесконечные волны катят мимо. Когда она подняла голову, деревья у реки стояли под луной тихо-тихо, как спящие, на вытянутых ветвях играл лунный свет, словно то были речные волны. Светлячки летали вокруг, ныряя в ночь и снова вспархивая, падая и взмывая ввысь, как поющий голос.

Бритый Ли и не знал, как закрутилось все у отца Сун Гана и его матери. Когда он узнал, что того мужчину зовут Сун Фаньпином, ему было уже почти семь лет.

Одним летним вечером Ли Лань с сыном пошла сначала в парикмахерскую, где того обрили налысо, а потом отправилась с ним на стадион напротив кинотеатра. Это была единственная баскетбольная площадка с освещением во всей Лючжэни. Мы все называли ее «стадион с лампами». В тот вечер баскетбольная команда нашей Лючжэни должна была соревноваться там с командой еще какой-то — чжэни, поэтому пришло больше тысячи шлепающего вьетнамками народу. Они окружили стадион с лампами плотным кольцом, так что он стал похож на яму, а они сами — на набросанную с четырех сторон от ямы землю. Мужики курили, бабы лузгали семечки. Деревья рядом с площадкой облепила толпа визжащих ребятишек, а на ограждение взгромоздился целый отряд матерящихся мужиков. Их было столько, что кому-то уже успели случайно врезать. Они толпились так, что между телами не видно было просвета, а снизу всё равно лезли желающие. Те, кто уже торчали наверху, пинались и махали руками, не давая им забраться наверх. Те, кто были внизу, ругались на чем свет стоит, плевались и все равно хотели наверх.

Именно там Бритый Ли впервые заговорил с Сун Ганом. Путавшийся в соплях мальчишка в белой майке и синих шортах, старше Ли на год, хватался за одежду Ли Лань. Ли Лань гладила голову, лицо и тонкую шею Сун Гана с такой нежностью, словно бы хотела его проглотить. Потом она подтолкнула обоих детей друг к другу и, всхлипывая, наговорила много разных слов, из которых они ничегошеньки не расслышали. Кругом гудела толпа, между ними летела шелуха от семечек, которой плевались женщины, вокруг клубился сигаретный дым. Люди на ограждении уже затеяли драку, а у одного из деревьев отломилась ветка, и двое детей рухнули на землю. Ли Лань все еще кричала им что-то, и на этот раз они наконец услышали.

Указывая на Сун Гана, Ли Лань говорила:

— Это твой старший брат, его зовут Сун Ган.

Ну, как говорится, мертвому — помины, а живому — именины. Как Ли Лань скончалась, отправилась она скитаться по тому свету, ища среди бессчетных привидений своего сгинувшего Сун Фаньпина. И не знала она, как носились по воле волн на этом свете ее сыновья.

А дед Сун Гана доживал свои последние годы. Старик помещик лежал лежнем на кровати и за пару дней съедал всего пару ложек риса да выпивал пару глотков воды. Он исхудал так, что остались одни кости. Зная, что ему уже осталось недолго, дед хватал Сун Гана за руку и, глядя за порог, все не желал его отпускать. Сун Ган знал, что хотели поведать его глаза. Когда по вечерам не бывало дождя и ветра, он взваливал старика себе на спину и медленно обходил с ним каждый деревенский двор. Старик помещик, словно прощаясь, глядел на знакомые лица. У ворот деревни Сун Ган останавливался под деревом, а дед припадал к его спине. Рядом с ними были могилы Ли Лань и Сун Фаньпина. Дед и внук молча смотрели, как солнце уходит на западе за горизонт и пропадают закатные отблески.

Сун Гану казалось, что дед был совсем легкий, словно пучок хвороста на спине. Каждый вечер, возвращаясь от ворот домой, он опускал деда, бесшумного, как покойник, на кровать, но на следующее утро глаза старика раскрывались вслед за рассветом, и свет жизни искрился в них по-прежнему. День за днем старик помещик был как бы мертв, а все-таки жив. Ни говорить, ни улыбаться сил у него уже не осталось. Однажды в назначенный день, в сумерках, под деревом у выхода из деревни, рядом с могилами Сун Фаньпина и Ли Лань, он внезапно вскинул голову и улыбнулся. Сун Ган не увидел этой улыбки, а только услышал, как дед прошептал ему на ухо:

— Отстрадался.

Голова старика упала на плечо Сун Гана, недвижная, будто бы он уснул. Сун Ган все так же стоял, поддерживая деда, и смотрел, как постепенно становились неясными в сгущающихся сумерках очертания дороги до Лючжэни. Потом он обернулся и пошел под луной в деревню, чувствуя, как голова деда качается в такт его шагам. Вернувшись домой, Сун Ган, как всегда, осторожно опустил старика на кровать и накрыл его одеялом. В тот вечер старик помещик два раза раскрывал тихонько глаза, чтоб посмотреть на своего внука, но видел только беззвучную темень. Потом глаза его навсегда закрылись и больше уже не распахнулись с рассветом.

Сун Ган потихоньку проникся любовью к литературе. Он страшно уважал своего главу отдела снабжения и сбыта — Писаку Лю. На рабочем столе у Лю лежала стопка литературных журналов, и говорил он вечно обо всяких фантазиях. Писаке Лю нравилось разглагольствовать о литературе. Вцепившись в кого-нибудь из рабочих, он принимался изливать на него потоки словес. Жаль только, что рабочие на скобяной фабрике не понимали, что он им такое толкует. Улыбаясь во весь рот, смотрели на писаку Лю, а между собой обсуждали, на каком это языке тот сейчас говорит — ничего не понятно. Слухи об этом доходили до Писаки, и он с презрением думал про себя: «Деревенщина!»

Когда на фабрике появился наконец любитель литературы, Писака обрадовался так, словно нашел клад. Сун Ган не только понимал, о чем шла речь, но и относился к Лю с благоговением: кивал там, где нужно, и где нужно смеялся. Писака был на седьмом небе от счастья, его, как говорится, несло. Едва Сун Ган оказывался у него в поле зрения, как Лю начинал тараторить без умолку. Один раз в нужнике поймал Сун Гана за руку и продержал его там больше двух часов, не обращая никакого внимания на окружающую вонь и кряхтящих по сторонам мужиков. Когда у Писаки появился ученик, он возомнил себя литературным наставником. Раньше всякая деревенщина напрочь отбивала у него такое желание: у Писаки уже язык набок свешивался от усталости, а фабричные рабочие по-прежнему стояли вокруг с идиотскими ухмылками, словно на другое выражение лица были неспособны. Лю стал одалживать литературные журналы со своего стола Сун Гану. Он взял номер «Урожая»*, осторожно стер с него рукавом пыль и проверил при Сун Гане каждую страницу — на них не было ни пятнышка, ни разрывов. Писака пообещал, что, когда журнал вернется к нему в руки, он так же скрупулезно проверит его:

— Испоганишь — будет штраф.

Сун Ган принес журнал Писаки домой и набросился на него, как голодный на пищу. Потом он начал и сам потихоньку пописывать. Свой рассказ Сун Ган писал полгода: сперва он три месяца кропал его на обрывках бумаги, еще три месяца вносил в него правку, и через полгода текст был аккуратно переписан на бумагу в клеточку. Разумеется, первым читателем оказался Бритый Ли.

— Какой толстый! — воскликнул Ли, взяв рукопись в руки.

Прошло полгода. Поскольку случая отделать Стихоплета так и не представилось, Бритый Ли позабыл о своем обещании. Ему теперь было не до того — он стал начальником артели. Когда Ли только появился на предприятии, один хромой заправлял там всеми делами, а другой был его заместителем. Не прошло и полгода, как оба они с радостью стали слушать приказания Бритого Ли.

Ему было всего двадцать лет, когда он стал большим начальником. В артели кроме него трудились двое хромых, трое дебилов, четверо слепых и пятеро глухих. Из года в год артель не вылезала из долгов, и вечно приходилось идти к Тао Цину за помощью. Денег на расходы у него в управе и так было немного, так что он еле сводил концы с концами. Артель была его детищем, и Тао Цин надеялся, что он сможет решить таким образом проблему, как содержать четырнадцать инвалидов. Но мало того что артель не приносила прибыли, так ему еще и приходилось все время отстегивать новые деньги, чтобы покрыть долги. Тао Цин принял на работу Бритого Ли только из-за мольбы его матери, он и думать не мог, что за первый же год Ли сумеет превратить все долги в прибыль. В итоге не только удалось выплатить зарплату четырнадцати инвалидам, но и заработать пятьдесят семь тысяч двести двадцать четыре юаня. На следующий год все было еще круче: до Тао дошло больше ста пятидесяти тысяч, а прибыль на душу составила целых десять. Глава уезда при виде Тао Цина расплывался в улыбке. Он твердил, что Тао — самый состоятельный на весь Китай глава гражданской управы, а потом тайком выпрашивал у него подачки, чтоб заткнуть дыры в уездном бюджете.

Так вот Тао Цин и стал начальником управы. Он несколько лет не был на предприятии, и в один прекрасный день, гуляя по поселку, решил навестить его обитателей. Тао был в курсе, что двое хромых давным-давно отошли от дел и превратились в подставных фигур, а Бритый Ли стал настоящим хозяином артели. Чего он не знал — так это того, как Ли через полгода после начала работы потащил хромых, идиотов, слепцов и глухонемых в фотоателье, чтоб сделать коллективный портрет. Потом он с фотографией в руках запрыгнул в автобус, шедший до Шанхая, затарившись перед тем в лавке у Тетки Су провиантом — десятью паровыми булками. В Шанхае он два дня оббивал пороги и успел обегать семь магазинов и восемь контор. Всюду Бритый Ли совал начальству под нос фотографию и, тыча в нее пальцем, рассказывал, кто на ней слепой, кто глухой, а кто вообще хромой. В конце он всегда показывал на себя и говорил:

— А этот вот — один нормальный.

Везде его ждало живое участие. Когда булки были вчистую подъедены, Ли получил в одной конторе контракт на изготовление бумажных коробок. Так вот ковалось все нынешнее артельное великолепие.

Когда Бритый Ли превратился в «товарища директора», он стал часто ходить на совещания с другими директорами. Все это были сплошь персоны в суньятсеновках и черных кожаных ботинках. Бритый Ли встречал их улыбкой, жал всем руки, а через месячишко-другой и вовсе стал со всеми на короткой ноге. Так Ли вступил в лючжэньское высшее общество и начал считать себя пупом земли. Он полюбил разговаривать, гордо вскинув голову.

Однажды на мосту он встретил Линь Хун — от его чванства тут же не осталось и следа: Ли остановился перед ней дурак дураком. Линь Хун исполнилось двадцать три, и она была уже не та девчушка, какую он видел лет шесть назад, а стала еще очаровательней. Держась подчеркнуто сдержанно, она спускалась с моста. Когда Линь Хун проходила мимо Ли, кто-то окликнул ее, и она резко обернулась, так что ее длинная коса чуть было не хлопнула Ли по носу. Тот глядел, как заколдованный, как она спустилась с моста и пошла вдоль по улице.

— Как прекрасно, прекрасно… — постанывал он.

Две струйки алой крови потекли у него из носа и добежали до рта. Бритый Ли очень давно не видел Линь Хун. С тех пор как он стал директором артели, Ли почти позабыл о том, что в Лючжэни есть такая красавица. От волнения у него пошла носом кровь. Имя Бритого Ли снова стало известно по всему поселку, почти как тогда, когда он подглядывал в сортире. Наши лючжэньские чуть животы не надорвали со смеху: загибая пальцы, они считали годы, прошедшие с той поры, и твердили, что в поселке с тех пор не произошло ничего интересного. Говорили, что год от года жить становилось все тоскливее, а народ делался все безразличнее, а теперь вот Бритый Ли снова вышел в свет и наводит шуму — опять все из-за Линь Хун.

Но Ли не обращал на эти толки никакого внимания. Он говорил, что «сдал кровь» на благое дело. Кто еще в целом свете жертвовал кровью ради любви? Колотя себя в грудь, он твердил:

Каждый раз, возвращаясь домой, Линь Хун падала на кровать, обнимала подушку и рыдала. Проплакав так раз десять, она вытерла насухо глаза и перестала плакать. Она поняла, что запираться дома и выть бесполезно, нужно самой придумать способ проучить этого бесстыдного Ли. От его навязчивых приставаний она задумала завести себе ухажера. Так тогда думали многие девушки, не только Линь Хун: стоит обзавестись другом, и назойливости Ли будет положен конец. Линь Хун перебрала в уме всех лючжэньских холостяков и наметила себе несколько целей. Потом она причесалась, накрасилась, повязала на шею бежевый платочек и вышла в поселок.

До этого Линь Хун редко гуляла по улицам, а теперь превратилась в их ангела-хранителя. Наши мужики всласть на нее насмотрелись. Почти каждый вечер, освещенная закатным солнцем, она появлялась на улице то в компании матери, то работниц с фабрики и уходила только с луной. Линь Хун знала, что весть о ее красоте разнеслась уже далеко и многие в Лючжэни сходили с ума по ней, но вот куда запропастился ее любимый мужчина — она не знала. Линь Хун надеялась, что родители подберут ей пару. Но им слишком просто было понравиться: едва находился более-менее подходящий, как они были на седьмом небе от счастья. Все твердили, что он куда лучше Бритого Ли. Но сама Линь Хун и взгляда не бросала в сторону таких кандидатов, что уж там говорить о нежных чувствах. Вот поэтому она и решила сама заняться собственной судьбой и выбрать муженька по душе. Линь Хун разгуливала по улицам с легкой улыбкой на красивом лице; когда ей встречался видный мужчина, она оглядывала его по всей форме, а потом, отойдя на пять шагов, оборачивалась и опять бросала на него взгляд. Перед ней всегда застывало лицо в немом экстазе.

Всего Линь Хун проверила так двадцать молодых мужиков. Девятнадцать из них чуть сознание от этого не потеряли, и только Сун Ган остался равнодушен к ее чарам. Девятнадцать жертв преисполнились уверенности, что глаза Линь Хун сообщили им нечто важное, особенно тот, второй, взгляд, игривый и полный страсти, что долго не давал им заснуть по ночам.

Из них восемь человек уже были женаты. Они горько вздыхали и жаловались на жизнь, оттого что не догадались повременить со свадьбой и упустили свой счастливый шанс, как шарик, отлетевший от края теннисного стола. У двоих жены были без слез не взглянешь — так они до того распереживались, что просыпались в растрепанных чувствах посреди ночи и от злости щипали как следует своих жен. Бабы с воплем пробуждались ото сна, и мужья их тут же делали вид, что спят, подтверждая это громким храпом. Так они и выходили сухими из воды. Один из мужиков щипал всегда за бедро, а другой за задницу, так что женам их приходилось несладко. Им было невдомек, что мужья мечутся в сомнениях. Оглядывая покрытые синяками тела, они думали, что у тех открываются во сне садистские наклонности. День-деньской эти бабы честили своих мужей, а ночью ни за какие коврижки не соглашались спать с ними в одной постели. Говорили, что трусят.

А еще девять мужиков были уже с подружками. Они точно так же вздыхали, плакались и думали про себя, что не вдруг все делается, тише едешь — дальше будешь. Многие подумывали, а не отстранить ли от должности нынешнюю подружку, да и приняться за Линь Хун, учтя прежние ошибки и поражения, разумеется. Восемь из девяти тряслись над свои сокровищем и рассуждали так: может, нынешняя подружка и не такая писаная красавица, как Линь Хун, но ведь было уже на нее потрачено столько нечеловеческих сил, столько медовых речей придумано, чтоб ее немножко полапать — из кожи пришлось вон лезть, чтоб с ней переспать! Хоть Линь Хун и хороша, да ведь посмотрела она всего разочек, ничегошеньки это не стоит. А со своей подружкой уже как за каменной стеной. Они решили, что раз дело начато, надо его доделать, а потому, подумывая о Линь Хун, не предпринимали никаких решительных действий. В общем, девять мужиков оказались осмотрительными ухажерами, и только один — рисковым. Этот кавалер решил сесть между двух стульев: вечером он еще нежничал со своей подружкой, а на следующий день отправился в кинотеатр и купил два билета — один сунул в карман, а другой попросил передать Линь Хун.