Утром над поселком низко прошла огромная грозовая туча. Она пролилась сильным ливнем и свернула к хребту, глухо ворча затихающим громом. Но скоро выглянуло солнце, на улицах заблестели лужи. Особенно большая лужа разлилась у макаровского дома. В нее заглянули и закачались отраженные в воде бревенчатая стена с желтыми закрытыми ставнями и край деревянной крыши. В голубой луже проплывали кучевые облака…

На крыльце стоял высокий, худощавый мальчик лет двенадцати в железнодорожной фуражке. Он часто поворачивал голову то направо, то налево. С двух сторон прибывали «поезда», и надо было хорошенько смотреть за ними. Мальчик то и дело сдвигал фуражку на затылок, но она упорно сползала на лоб и козырьком закрывала глаза. «Дежурному» по станции полагалось бы надеть фуражку с красным околышем, как у Никифора Андреевича Хохрякова, но где взять такую? Пришлось утащить у отца кондукторскую — с малиновыми кантами, — она хоть и старая, но в ней все же не стыдно принимать и отправлять поезда. И ремень тоже старый, отцовский. Мальчик потрогал большую медную бляху, на которой были выдавлены царский герб (орел с короной на голове), молоток, гаечный ключ и буквы: Заб. ж. д.

Из-за угла вывернулся «курьерский». Он был босой, этот поезд — Ленька, по прозвищу Индеец. Штаны засучены до колен, колеса-ноги, как видно, часто попадали в лужи, их облепила грязь. Усиленно вращая согнутыми в локтях руками, Индеец голосисто прогудел:

— Ту-ту-у!

По этому сигналу мальчик в фуражке понял, что «курьерский» не хочет задерживаться на маленькой станции, просит пропустить его напроход. Дежурный быстро сошел с крыльца и вытянул руку с палочкой. Курьерский, приближаясь, держал такую же палочку. На ходу они обменялись «жезлами». У дежурного фуражка сползла на глаза, скрыв от него загорелое лицо запыхавшегося Индейца. Пока фуражка сдвигалась на затылок, курьерский, мелькая черными пятками, уже исчез за домом машиниста Храпчука.

Молодой парень, слесарь паровозного депо Иван Лежанкин с первых дней революции вступил в Красную гвардию. Он уже участвовал в боях с белыми под Иркутском и Верхнеудинском, а теперь его часть отступала на восток. Иван прибежал со станции проститься с родными. Его провожала вся семья. Брат Вани, белокурый Шурка, или, как его звали в поселке, Томас Эдисон, шел впереди и нес красногвардейский карабин. Сам Иван вел под руку мать, успокаивая ее:

— Ничего, мама, все будет хорошо!

Забыв про лапту, ребятишки пошли за семьей Лежанкиных на станцию. На мосту кто-то сказал, что в депо идет митинг. Все свернули к закопченным корпусам…

Ремонтный цех был переполнен мастеровыми. Костя и Ленька протиснулись ближе к стоявшему на ремонтной канаве паровозу. На ступеньках, держась за поручни, горячо говорил высокий человек в военной гимнастерке защитного цвета. Косте сразу запомнились зачесанные назад волосы, густые черные брови и маленькие усики оратора. Говорил он, чуть-чуть картавя.

— Это кто? — тихо спросил Костя, дергая за рукав Храпчука.

Костю разбудила возня братишек и сестренок.

— Тише вы! — зашикал на них Костя. — Папа спит!

Ребятишки убежали в кухню, поднялся и Костя. Мать послала его в кладовку за ковригой хлеба. В кладовке он увидел отцовский дорожный сундучок и удивился этому. Отец, кондуктор, возвращаясь из очередной поездки, обыкновенно ставил сундучок на кухне у порога. Приезд отца всегда был праздником для детей. «Что послал нам зайчик?» — кричали они. Отец открывав сундучок и торжественно вручал одному кусочек сахару, другому огурец, третьему натертую чесноком корочку хлеба. Дети знали, что все это из дома, но все равно принимали подарки радостно. «Какие же гостинцы послал нам зайчик сегодня?» — подумал Костя, приподнимая сундучок за железную ручку. «Ого, какой тяжелый!». И тут он вспомнил про гранаты, спрятанные ночью за иконами. Костя тихонько поставил сундучок. «Может, и тут „кедровые шишки“ от зайчиков?».

Когда он принес хлеб, за столом уже было шумно. Ребятишки толкались, выхватывали друг у друга куски, опрокинули стакан.

Мать то и дело покрикивала на детей, приговаривая: «Прямо наказание с вами». Она шлепала их, наливала чаю, подавала что-нибудь, убирала, самой же некогда было поесть.