Она была одинока. Ее дочери и сыновья жили в Америке. Присылали ей аккуратно деньги, и она спокойно доживала свой век в маленьком домике. Здесь же в домике жила с нею дойная коза. Старший бабушкин внук из Америки был одного возраста со мной и одного имени. Это ее очень трогало. Она часто доставала из старого комода пачку писем, фотографий всех ее детей и внуков. Я читал и перечитывал письма вслух, а она, неграмотная, слушала с большим наслаждением.

Она приглашала меня приходить к ней по вечерам. Я охотно выполнял ее просьбу. Бабушка угощала меня коржиками и орехами в меде. Время от времени поила меня цикорием с козьим молоком. Добрая бабушка была верующая. Часто просила меня читать разделы со святой книги в переводе на живой еврейский язык. Такая книга называется «тайч-хумеш»

[1]

. Она печаталась исключительно для женщин. Я читал, а старая Бейля слушала и шептала за мной слово в слово.

После каждой читки на столе появлялись угощения…

Я перебрался к старухе на квартиру. Она за мной смотрела, как родная. Часто под ее диктовку я писал в Америку письма. При написании я применял все красноречие Библии. Старая раструбила обо мне в десять труб по городку.

Ко мне начали приходить «американки» с просьбой написать их мужьям в Америку. Через каких-то полгода я за свой первый литературный гонорар купил себе сапоги. Еще через полгода я приобрел немало еврейских и русских книг.

Наша семья обносилась до того, что стыдно было на людях показываться. Мать об этом горевала уже два года. Понемногу она скупала шерсть, промывала, терзая и целыми ночами пряла на топчане возле печи. Красивую прялку и несколько веретен, выточенных, изящных, словно старинные стрелы для лука, принес бондарь Данила. Мать пряла нити, ровные и тонкие, как струны. Они были седые, цвета тумана над нашими озерцами. Гул материнского веретена был добродушный и приятный, как песня о счастье. Под этот гул постоянно ткались мои мечты о другой жизни — радостной, блестящей, красивой… В щелях потрескавшейся глинобитной печи играл на стеклянной свирели сверчок.

Мать напряла полный ящик нитей в клубках и мотках. Это был самый большой ящик в нашем комоде, поврежденный когда-то долгиновскими погромщиками. Комиссионеры привезли из Минска много черных хлопчатобумажных нитей. Мать берегла это добро, как зеницу ока. «Чтобы хотя мыши не погрызли».

Мать пригласила на дом из близкого села знаменитую ткачиху Язэпиху. Отец привез на лошади ее холсты. Они занимали почти весь дом от стола до печки. Черноглазая и черноволосая песенница Язэпиха ткала сукно для нашей семьи. Ловкие худые руки ткачихи так порывисто пускали челнок туда и сюда, что я не мог насмотреться. При этом Язэпиха пела грудным слабым голосом старинные грустные песни: про сиротскую судьбу, о девушке, которая обнимала калину и ждала милого с войны, о сыне Даниле, который пошел на турецкую войну, про злого пана. Напевая, она не сводила глаз с холстов. Глаза ткачихи были опущены. Выделялся высокий лоб, порезанный тонкими морщинками, черные шнурки бровей, нежные и правильные черты лица. Простая белорусская крестьянка напоминала портреты женщин итальянских мастеров эпохи Ренессанса.

Мать кормила ткачиху всем лучшим, что было в доме, покупала для нее в магазине различные сладости. Язэпиха поднимала на мать черные как ночь глаза и говорила нежным, мягким голосом:

— Не надо, моя ты Хаимиха. Лучше деткам дашь. Я, слава Богу, сыта.