По чистой случайности коп поднял глаза как раз под нужным углом, иначе не заметил бы. Не пронзенное тело, конечно, а сам момент падения. Секунда растерянности ушла на осознание того, что же он видит: увеличивающаяся темная масса на фоне белого камня и стекол гостиничного фасада. А потом все кончилось, со звуком, которого ему не забыть до самой могилы.

После этого он пару минут посидел на бампере своей машины, низко опустив голову, дабы не запачкать место преступления собственной рвотой, а затем сообщил о происшествии по рации. Он набрал номер 31, код убойного отдела полиции Майами, хотя, разумеется, происшедшее могло оказаться и несчастным случаем, и суицидом. Просто по причинам, которые сам коп тогда затруднился бы объяснить, оно показалось ему именно убийством. В ожидании полицейских сирен он поднял голову и скользнул взглядом по рядам балконов, образовывавших фасад отеля «Трианон». В голове его промелькнула мысль, не пойти ли проверить: вдруг упавший все-таки жив? Вдруг острые лепестки кованых железных лилий ограды, пронзившие тело мужчины в области шеи, груди и паха, каким-то чудом не задели жизненно важных органов?

К своему делу коп подходил весьма ответственно, однако это был первый свежий труп в его карьере, и он предпочел не приближаться к жертве ближе чем на пару ярдов, убедив себя, что иначе рискует затоптать возможные следы. Упавший с высоты оказался симпатичным малым: темнокожий, с орлиными чертами лица, нос с горбинкой, тонкие губы и маленькая черная бородка. В нем было что-то от иностранца, хотя патрульный не мог определить, что именно.

Не без облегчения отвернувшись от мертвеца, коп внимательно осмотрел фасад отеля. Три колонны балконов вздымались на двенадцать этажей ввысь, увенчанные стилизованной под французский замок медной крышей. В архитектурном облике отеля «Трианон» вообще преобладал французский стиль: помимо крыши здание украшали золоченые карнизы, гербы, кованые балконные решетки и, разумеется, лилии на железном заборе, ограждавшем южный фасад.

Просто погрузиться в то время, от которого в памяти остался сладкий вкус пирога, голос отца да река. Должно быть, мне было четыре года, а тогдашняя река — это Сили в округе Калуга, штат Флорида. Вода чайного цвета, а по берегам дубы, со свисающим с них испанским мхом пальметто. Меня учили плавать. Так что я просто погружаюсь в свой рассказ, как в воду, ибо о том, как надобно писать, не имею представления. Я читатель, а не писатель. Возможно, мне следовало начать с похвалы, как делал Августин, хотя не тщеславие ли это, сравнивать себя с ним? Впрочем, в очах Господа все мы одинаковы. Ведь он любит нас всех, хотя все мы, от величайших святых до меня, не стоим Его любви.

Из зачина Августина мне вспоминается лишь первая, знаменитая строка: «Ты сотворил человека радующимся, прославляя Тебя, ибо создал нас для Себя, и души наши не ведают покоя, пока не обретают его в Тебе…» Конечно, на самом деле мы этого не знаем, правда, св. А.? Нам кажется, что мы хотим чего-то другого, более доступного, и когда вообще вспоминаем о молитве, то молимся так, как долго, согласно твоей «Исповеди», молился ты: «Господи, сделай меня хорошим, но не более того».

«Не будь я столь грешна, наличия набожных и богобоязненных родителей вкупе с благодатью милости Божьей было бы достаточно, чтобы сделать меня хорошей».

Прочтя эти строки, я впервые громко рассмеялась вслух в монастырской библиотеке, где смех не поощрялся. А потом огорчилась, потому что мне бы очень хотелось иметь таких родителей. И самой быть куда менее грешной, такой, как Тереза Авильская, и иметь право начать свою исповедь с тех же слов, с каких она начала свое житие.

Но вот ведь что интересно: оказывается, на самом деле я не погружаюсь, а наполняю страницы суетными словесами, и все для того, чтобы уклониться от правдивого и непредвзятого повествования о моих грехах. Итак, родилась я в Вэйленде, штат Флорида, в семье Джозефа Р., которого все звали Ти Джо, и Иллен Мэй по прозвищу Билли. Матушке тогда было семнадцать, а моему отцу, потомку французов из Луизианы, двадцать два. Мне кажется, ни он, ни она особой набожностью не отличались: мама, по-моему, была предана Ти Джо примерно так же, как Тереза Иисусу (так, во всяком случае, мне казалось позднее), а папину веру составляли две вещи. Во-первых, единственное, что достойно мужчины, это гонять на собственном грузовике «кенурот», а во-вторых, можно считать себя прекрасным мужем и образцовым отцом, не пропуская при этом ни одной юбки. Ого, кажется, писать об этом мне легче, чем произносить вслух такие слова, как «бабник» или «ходок». Слова, при звуке которых мне следовало бы ханжески скривить рот, хотя я знавала монахинь, загибавших такое, что впору облезть краске с «бьюика». А может быть, это испытание свыше, ниспосланное для проверки моей честности.