Большие стенные часы в кабачке «У барана» пробили час ночи. Густой, чистый и тоскливый звон долго отдавался в тихом пустом зале.

Все серьезные посетители уже давно разошлись. Только хозяин кабачка, кудрявый, как цыган, лениво слонялся между столиками. Нетерпеливо передвигая столы и стулья, он морщился, бубнил что-то себе под нос, словно осенняя муха, и исподлобья недружелюбно поглядывал на двух засидевшихся посетителей, ярко освещенных газовой лампой. Он стал даже сдергивать со столов скатерти, как бы намекая, что пора бы и по домам, ведь завтра тоже будет день. Но и это не помогло. Тогда хозяин взгромоздил стулья на столы, погасил лампы и открыл окно, проветривая помещение. Усевшись неподалеку, он несколько раз громко зевнул, похлопывая ладонью по губам, — но посетители и на это не обратили внимания, — и задремал. Свежий воздух с улицы разредил духоту. За окном чуть слышно шелестели в листве каштанов редкие капли летнего дождя.

Посетители, казалось, тоже дремали.

Один из них, помоложе, в мягкой шляпе, был худощавый брюнет с резкими чертами лица. Два передних зуба с узким просветом между ними выдавались вперед, как у сурка, полная верхняя губа была чисто выбрита. Зажав между колен трость и положив на нее руки в желтых перчатках, — в тон галстуку бабочкой и бежевому костюму, — он бездумно уставился на стол и время от времени глубоко вздыхал, как во сне. Другой, в кепке, был постарше, лет сорока. Рыжеватый, с бледным веснушчатым лицом и густыми белесыми усами, он был одет в темный засаленный костюм и пеструю рубашку без галстука. Он сидел выпрямившись, чуть попыхивая сигарой.

На столе стояли недопитая бутылка вина и два бокала.

Едва Ландик закрыл за собой дверь и зажег лампу, как кто-то постучал в окно. Ландик вздрогнул. Было три часа ночи, а в такую пору стук в окно — крайне неприятная вещь, если только не ждешь в гости какую-нибудь красотку. Но Ландик был строгих правил и, наверное, отверг бы такой визит. Недоумевая, кто это может быть, он все же подошел к окну, раздвинул занавеску и заколебался — открыть или нет. Он долго стоял, всматриваясь в темноту, а узнав незваного гостя, глазам своим не поверил: за окном стоял Толкош.

«Чего он еще хочет? — разозлился Ландик. — Четверть часа назад мы простились, а он уже тут».

С раздражением распахнув окно, Ландик высунул голову.

— В чем дело? — недовольно спросил он. — Не спится?

— Не сердись, что я тебя беспокою. Но мне нужно посоветоваться, — торопливо проговорил Толкош приглушенным голосом. — Вот ты упомянул о Гане. Я говорил тебе, что она мне нравится и я бы не прочь жениться на ней. Ты думаешь, это возможно?

Утро было прекрасное — настоящее майское. Солнце уже освещало одну сторону площади, другая еще оставалась в тени. У большого почерневшего костела в ожидании мессы толпились люди, преимущественно из тех, которым нечего было делать в поле. За костелом торговки жарили кровяную и ливерную колбасу, распространявшую аппетитные запахи. День был базарный. Крестьян привели в город тягостные заботы: одним нужно было в суд, другим — платить налоги или внести проценты в банк; третьи собирались купить что-нибудь необходимое на рынке или в магазине — то есть опять-таки тратить деньги. Они останавливались около торговок, смотрели на противни, тыкали пальцами в жирные колбасы, торговались, лакомились. Некоторые после сытного завтрака успели зайти в кабачок и пропустить по стопке.

У лавки Толкоша суетились служанки и кухарки. Они теснились перед маленьким окошечком и торопили «пана мясника», чтобы он как можно быстрее отпустил их. Гана тоже была здесь. Она выделялась из всех — стройная фигура, одета по-господски, хотя и без шляпы, она выглядела как молодая пани, которая сама пришла выбрать мясо, боясь, как бы мясник «не подсунул» служанке что попало и не надавал бы ей одних костей. Лицо у Ганы было нежное, продолговатое, с розоватой, просвечивающей кожей; светлые косы уложены на затылке. Выражение больших голубых глаз грустное, почти горестное, и только тонкие, густые, приподнятые брови придают лицу что-то плутовское, веселое. Стоит ей рассмеяться, и глаза сузятся, брови поднимутся, и все лицо станет беззаботным, по-детски радостным, своевольным и ясным, почти счастливым; полные свежие губы приоткроются, верхняя поднимется к прямому, тонкому носику, нижняя, более полная, станет тоньше; исчезнет ямочка между ртом и носом, а с ней — и вся девичья строгость и неприступность.

Увидев ее, Толкош, как всегда, обрадовался. Он стал уступчивее, говорил громче, проворнее рубил и взвешивал мясо. Но сегодня его оживление длилось недолго. Он вспомнил о Ландике, о том, что тот собирается провожать Гану, и сразу помрачнел. Он стал еще быстрее отпускать покупателей, чтобы потом задержать Гану и поговорить с ней. Если бы он не боялся, что выдаст себя перед другими девушками, он бы наверняка и в лавку ее позвал. Он было собрался уже пригласить ее, предложить ей выбрать мясо самой, но, заметив неподалеку рыжего сапожника Якуба, большого сплетника, проглотил слова, вертевшиеся на языке, и обслужил Гану, как обычно.

Однако Гане показалось, что он «копается», и она поторопила его:

— Отпустите меня поскорее, пан Толкош. Меня ждет пан комиссар.

Дома Ландик долго стоял перед книжным шкафом, читая названия книг. Некоторые из них он вынимал и пробегал отдельные страницы. Пожалуй, все они написаны слишком высоким стилем. Гана не поймет Ваянского

{21}

, не доставит ей истинного наслаждения и Кукучин

{22}

.

— «Второй выход — архигероический… — прочел он вслух из Ваянского, — но я, как человек богемы, имею право рекомендовать образ жизни богемы…» Он отложил книгу и взял Кукучина: «Шора Анзуля вскочила: в глазах у нее пламя, на лице горит румянец…» Отложил и эту. Достал «Шутки и капризы» Ласкомерского

{23}

. «Пусть ученый и неученый свет знает, из каких пунктов земли исходит затмение; лучше всего его можно увидеть с помощью чертовых сухожилий или через закопченные стекла; изготовлены были карты, на которых через эти пункты из одного конца карты в другой проведены жирные черные линии»… Нет, этого она не поймет.

Под руку ему попался Сладкович

{24}

.

Прекрасно, но и это не для Ганы. Она будет ломать голову над каждой строкой: «Что это за горящая мечта? Горит керосин, дрова в печке, может сгореть заправка для супа, сало на плите, но мечта? Если загорится мечта, вся отчизна воспламенится и сгорит дотла… Кипящие чувства только обожгут человека… Разве у скалы могут быть «кипящие чувства», ведь скала — это скала, а не младость… Благодарю покорно, если моя юность окажется лучом блестящим…» Нет, не то, усмехнувшись, решил он.