Давным-давно, когда Небесный Огонь светил гораздо ярче, а мир, который он согревает, был совсем юным, когда не было городов, а только небольшие селения, когда в лесах водилось много дичи, а реки кипели от обилия рыб, Люди рождались, росли, поддерживали огонь в очаге обоюдной любви, растили детей и умирали сами собой, без вмешательства Мысленного Вихря, который вам известен под именем

хельма

. Тогда

хельма

не было и в помине. Мир был хорош, и Людям нравилось в нем жить.

Хельм

пришел неожиданно. Однажды с Золотой Дуги раздался гром. Но то была не гроза. Потом поднялся могучий ветер. Такого ветра не помнили даже Старейшие. Ветер срывал с деревьев не только листву, но и кору, сдувал с волн не только пену, но и сами волны, обнажая дно. Это был Ветер-Мужчина. Никто не знал тогда, что он — всего лишь предвестник настоящей беды. Настоящая беда пришла, когда ветер стих. Ветер стих, но успел пригнать тяжелые тучи, такие, что на мир среди бела дня опрокинулась ночь, и Люди забеспокоились, ибо подобного прежде не случалось.

Внезапно сверху, разрезая тьму, спустился огненный столб. Он был как сто, нет, как тысяча Поддерживающих Вертикалей в обхвате, а на вершине столба полыхала Железная Башня. Она грохотала, как снежный дракон, и плевалась колючими искрами, от которых вспыхивали деревья и мать-трава.

Смельчаки, пожелавшие приблизиться к опустившейся Башне, не смогли этого сделать. Они упали замертво, подойдя на расстояние полета стрелы. Родичи хотели их, согласно заветам предков, возложить на погребальные костры, но и родичам не удалось совершить задуманное. Когда до тел ушедших в Страну Вечной Осени дотрагивались, они рассыпались в прах. Но это было потом, когда огненный столб погас, а Железная Башня остыла.

Великий плач поднялся над миром. Жены оплакивали мужей, родители — сыновей, дети — отцов. Потом из Башни вышел Колдун и очертил в воздухе круг. И случилось страшное: близлежащие валуны пошли сами собой и за одну ночь сложились в громадные стены. Так возник Замок Судьбы. Потом пошел снег и серой пеленой скрыл Замок от взора Людей. Тем ничего другого не оставалось, как покинуть ставшие негостеприимными места. Никому не хотелось жить по соседству с камнями, которые умеют ходить.

Что-то, чему не было придумано названия в языке чиульдов, жуткое, как дыхание снежного дракона, как пробуждение огнедышащей горы, ждало во мраке и норовило вырваться наружу, словно за зыбкой границей между явью и небытием надоело таиться зеркальному отражению, и оно выпирало навстречу реальности, продиралось судорожными толчками, но Зазеркалье не пускало, вцепившись в это что-то всеми своими силами…

Эрзам закричал, но из горла вырвался только натужный клекот. Он открыл глаза и не сразу осознал, что во сне скатился с лавки под полог походной палатки. Эрзам выполз из-под груды звериных шкур, заменявших чиульдам спальное белье, и встал. Ноги дрожали. Но эта дрожь не была признаком боязни поединка, то была ответная реакция бойца, почуявшего над головой посвист вражеского клинка и готового свой клинок напоить чужой кровью.

Чтобы унять дрожь, Эрзам легонько прикоснулся к Поддерживающей Вертикали. Так чиульды именовали центральный опорный шест, на котором крепился двухскатный шатер палатки. Тот, у кого не было Поддерживающей Вертикали, был достоин презрения. Его место среди собак, сопровождающих княжескую дружину в походе.

Вечером на Поддерживающую Вертикаль торговец вешал безмен с набором бронзовых гирек, писец — заточенную палочку с раздвоенным концом, глашатай — конусообразный раструб со щелью для усиления звука, когда требовалось огласить очередное распоряжение князя. Для всех этих столь не похожих друг на друга предметов была предусмотрена специальная полочка с крючками.

Эрзам из рода Гонэггов служил княжеским бойцом: на его крючке в часы, когда проворный Погонщик Туч менял на Золотой Дуге Небесный Костер, дремал заслуженный меч по имени «Сам-восемь», товарищ, испытанный и в честном поединке и в подлой сваре, где рубят и чужих, и своих, главное — числом поболее. Князь в серебряной маске с прорезями для глаз, ноздрей и губ, часами мог смотреть на такие свары. Оставшихся в живых поили дармовым вином, хоть залейся, и одаривали подношениями. Подношениями или подачками — это уж кто как разумеет.

Эрзам очнулся, когда Небесный Костер добрался до наивысшего положении на Золотой Дуге. Тени сделались малюсенькими, как буквицы у писца, когда тот пишет прошение на ими князя или любовную записку даме из свиты, которая не снимает серебряной маски ни днем, ни ночью, даже укладываясь спать на лавку в чужой палатке…

Лопатки затекли. Руки были завернуты назад и вверх и крепко-накрепко прикручены к шершавому столбу, в который упиралась голая спина. Но холодно не было, напротив вдоль позвоночника струился пот. День выдался жарким, а вот каким будет вечер — того бывшему княжескому бойцу не суждено уже узнать.

Ни куртки, ни вечно серой от намертво въевшейся дорожной пыли нательной рубахи на Эрзаме не было. Как ни странно, с него не сорвали ни кожаных штанов, ни узконосых сапог из мягкой кожи полярной верблюдицы, ни перевязи. По тому, как оттягивали ножны правое бедро, Гонэгг догадался, что и «Сам-восемь» на боку. Чиульды верили, что в Страну Вечной Осени бойцу следует являться во всеоружии…

— Зажигай! — донеслось, как из подземелья, и Эрзам догадался еще кое о чем. Стоит он на погребальном костре, предназначавшемся поутру не для него, и костер этот сейчас подожгут. Только теперь это не погребальный, а экзекуционный костер, но, как говорится, что меч, что удавка, — одно другого стоит!

Поднялся ветерок и донес запах смолистых поленьев, которые возят за ратью на специальных повозках. Ведь если кругом степь, дров для последних проводов не напасешься! С другой стороны, разве не приятно сознавать, что тебя, как высокородного, дым отнесет прямо в Страну Вечной Осени, где встретят крутобедрые девы, возьмут под руки и отведут к пиршественному столу, прогибающемуся под тяжестью дивных фруктов, дичины и заморских яств, а потом — что может быть лучше для бойца? — он будет сражаться один на один с самыми прославленными меченосцами и ловить благосклонные взгляды вышеупомянутых дев, и даже, если проиграет, раны сами собой затянутся, а кости срастутся, и так будет вечно!

Дорога к цитадели Урзах-Толибага, как и предсказывала Цвобри, была непростой. Эрзам прошел краем Великой Пустоши, где стал нечаянным свидетелем массовой миграции песчаных шипохвостов, тварей свирепых и отчаянно храбрых, потом пристал к каравану купцов из славного города Тульша-Гло и дошел с ними до окраин Срединною Царства. По дороге он любовался исчезнувшим в озере городом Хромых Горемык, дивился пению колокольного ветра на высокогорном перевале Ойюм-хале, наблюдал диковинные танцы вличакских девственниц в полнолуние и при этом был нещадно бит их суровыми стражами. Дважды покушались на его жизнь, заплатим за это шестью или семью трупами, нищие момумбры, а сколько раз пытались забрать кошель с деньгами не перечесть. Попутный дервиш спел ему «Песнь о Железной башне» и долго катался по земле в приступе безумною хохота, когда услышал от Эрзама, что боец и есть тот, к кому обращался бард. Нарвался Гонэгг и на седую Мать-Убийцу, которая сначала повелела своим «дочерям» отравить незадачливого странника, по простоте душенной забредшего на заброшенное кладбище, но, заметив Медленную рубашку, помиловала и оказала честь снизойти до беседы с ее обладателем, а потом приказала в знак приобщения вытатуировать на его груди пять перстов Пророчицы — потайной знак, но коему «дочери» прочих кланов Пурпурной Руки обязаны были оказывать поддержку и всемерное содействие но предъявлении. Данное обстоятельство спасло его через шесть дневных переходов, когда Эрзам, понадеявшись на везение, решил поправить пошатнувшееся финансовое положение, для каковой цели уселся за карты в придорожной таверне на оживленном Золишанском тракте. Выиграть он выиграл, да это не устраивало хозяина — одноглазого лодоррца с непроницаемым лицом. Подосланный наемник метнул в везунчика иглу-жужжалку, но Медленная рубашка вновь выручила, явив завсегдатаям знак Пурпурной Руки. Жена лодоррца усовестила супруга, и Эрзам ушел с выигрышем и верой в могущество Цвобри, в свое время заставившей воспользоваться даром исчезнувшей цивилизации Хар-Грун…

Множество приключений испытал Эрзам, прежде чем добрался до Белой Линии, севернее которой снег не таял даже летом, а от Белой Линии он двинулся дальше не пешком, а на полярном ухорогом верблюде. Верблюда он сторговал в селении на краю Харкнейского ледогорья, предварительно выдержав бой с тремя рослыми держателями Меча. Держатели были крепкими парнями, отваги им было не занимать, но они никогда не слышали ни про удар углом изнутри, ни про выпад Тулепа… Седой старик — патриарх селения, завороженный мастерством Эрзама, очень хотел заполучить такого бойца на постоянное жительство: предлагал младшую дочь в жены, сулил показать забытый путь в Золотой лабиринт и долго стращал жуткими рассказами про грозного хозяина Замка Судьбы, но Гонэгг только вежливо благодарил за предложение — прирожденного воина трудно было смутить речами, он уже свыкся с ролью освободителя мира…

Полярный верблюд был приучен к иноходи по ледяной крошке и резво мчал всадника через белое безлюдье. Из-под копыт летела снежная пыль. Глаза верблюда пылали рубиновыми огнями, освещая дорогу. Пронизывающий ветер не переставая дул в лицо. Он забирался под кожаный панцирь и остужал горячую кровь, вымораживал мысли. Десны человека кровоточили, когда, раскачиваясь между горбами, он принимал скудную пищу. Глаза слезились, потому что днем в них попадало слишком много света, отраженного от снега и ледяных торосов. На бороду и усы, отросшие за время странствий, садились снежинки, превращаясь от дыхания в ледяные сосульки, которые время от времени приходилось вычесывать кончиком меча. Эрзам никак не мог приспособиться к опаляющему холоду, но терпел — его гнали вперед честь рода Гонэггов, желание славы и волшебный клюв.

«Звучит неплохо, совсем как титул высокородного, Эрзам из рода Гонэггов — победитель Урзах-Толибага!»— стучало в мозгу как заклинание, когда после первой недели странствия по ледяной пустыне он решился на привал.

Эрзам вытащил из промороженных ножен клинок и поцеловал у основания рукояти. На дымчатом лезвии запеклась кровь из треснувших на морозе губ. И вспомнил боец пахнущие полынью губы Цвобри. Что она делает в этот миг? О чем мечтает? Помнит ли о воине, которого отправила на край света?

Сэр Стенвуд сбросил оцепенение, присущее любому живому существу, которое переместили за тридевять земель в течение одной секунды, потряс головой и, завидев вдалеке туманное облачко, пришпорил верного коня. За пашней, у края леса, что синей неровной полоской заслонял горизонт, курился лесной костер, в который для дыма набросали можжевеловых веток. Но сэр Стенвуд догадывался, сэр Стенвуд знал, сэр Стенвуд имел информацию, что не костер это вовсе, а огневое дыхание китайского дракона, именно такого, какой был необходим и достаточен для поединка. Объяснялись догадка, знание, информированность сэра Стенвуда просто — всего лишь на прошлой минуте чародей из города сделал магический пассаж, сказал три волшебных слова, чем и перенес рыцаря именно туда, куда тот стремился с первой секунды своего вынужденного странствия. Понятное дело, не за так перенес. Пришлось раскошелиться и извести на волшебника последний золотой.

Юный рыцарь вспомнил поджаристую корочку на дымящемся ломте говядины и проглотил слюну. Конечно, маг мог бы поделиться, но что с горожанина возьмешь? Будь на его месте настоящий джентльмен, пусть даже Неистовый Герцог, — другое дело: настоящий джентльмен никогда не примется за ленч в присутствии другого настоящего джентльмена, ежели оный всем своим видом демонстрирует пустоту в желудке. Но разве среди колдунов встретишь настоящего джентльмена? Правда, возможно, данный недостаток маги возмещают иными достоинствами, скажем, они вполне достойны уважения за свои знания. Но сэр Стенвуд ни за какие коврижки не поменялся бы с магом местами, даже если бы в результате обрел возможность понимать старинные фолианты, с помощью которых можно послать любого за тридевять земель! Юноша с детства усвоил мудрость, частенько повторяемую его первым наставником, отцом Хью: «Великое знание преумножает великую скорбь…» А отец Хью знал, что говорит. Ведь он принадлежал к ордену аббатов, называемых так потому, что для себя среди прочих крутых команд, не считая мадонны и св. Майкладжексона, выделяли великую группу АББА. С другой стороны, хороший знакомый отца Хью, а именно веселый Роджер, иногда забегавший на кружечку эля, частенько говаривал: «Знание, молодой человек, непременно должно быть с кулаками!», после чего уписывал яичницу с ветчиной, из-за которой его впоследствии стали называть Бэконом. Поди разберись тут! Наговорят, понапишут всякого, а ты потом голову ломай, с какого боку к ихним заявлениям подступиться? А еще ученые люди! Нет, сэру Стенвуду высокие материи не по нраву, ему бы мечом помахать, копьем противника из седла вышибить, даме сердца подвиг посвятить…

Не прошло и четверти часа, как на поверхность матери-земли выперло чудовище, шкура которого напоминала коллекцию бородавок, потертостей и застарелых шрамов. Был дракон не зело огромен. Что-то в пределах тонн пяти — шести нетто. В самый раз для приличного поединка: в меру когтист, хвост — пистолетом, дыхание — судорожное, ядовитое, загрязняющее окружающую среду языками пламени. На лбу чудовища неясным отпечатком проступал иероглиф.

Сэр Стенвуд выдержал положенную джентльмену паузу, так как дракон и не думал представляться по всем канонам дипломатического этикета, и обратился к нему сам:

— Уфф! Ну и страшилище! Только с перепоя такое может присниться, а у меня, насколько можно доверять трезвой памяти и здравому уму, маковой росинки во рту не было! — бормотал Том Твенти, продирая заспанные глаза. — Пасть — во, огонь так и пышет, зубы — чистый тиранозавр! Неужели я сам такое мог соорудить из обыкновенного шалопая в деревенской школе! Да, старею, забываю навык… — Он погрозил зеркалу. — Ты мне рожи не строй, гад чешуекрылый! Думаешь, я забыл, как ты мне ежика под зад пристроил, пока я чертеж Каиновой печати на грифельной доске изображал! Ничего, походишь еще маленько в драконовой шкуре, витязь… А за то, что пугать меня во сне задумал, я на тебя…

Он сладко зевнул и окончательно проснулся.