В доме Николайо Альбицци царила тишина. В нем всегда было тихо, потому что хозяин дома не выносил шума. Многочисленные слуги двигались неслышно, разговаривали шепотом, и даже младенцы плакали, казалось, тише, чем в других домах.

Весенним вечером 1360 года в одной из комнат этого дома за шахматным столиком сидели два человека — отец и сын. Николайо Альбицци, крупный, плотный старик с большой, чуть откинутой назад головой и породистым выразительным лицом, казался намного значительнее и даже красивее своего сына. Алессандро, младший сын синьора Николайо, хотя и был недурен собой, в свои неполные тридцать лет уже начал лысеть, к тому же, будучи немного близоруким, постоянно щурился, что придавало его немного одутловатому лицу какое-то страдальческое выражение.

Отец и сын долго сидели молча, глядя на фигуры, разбежавшиеся по доске, то ли размышляя над ходами, то ли занятые какими-то своими мыслями.

— Я рад, что ты пришел сегодня, — тихо проговорил синьор Николайо, не поднимая глаз от доски.

— Мне захотелось тебя видеть, — также тихо, не взглянув на отца, ответил синьор Алессандро.

На следующее утро синьор Алессандро встал поздно, разбитый и злой. Он сел на кровати, спустив на пол босые ноги, подпер кулаками колючие, небритые щеки и погрузился в раздумье. Как же теперь быть, как избавиться от ненавистного Чекко? Будь отец посговорчивее, завтра на рассвете все бы уже уладилось без всяких хлопот с его стороны — Чекко навсегда бы исчез, и никому не пришло бы в голову заподозрить, что он, Алессандро Альбицци, причастен к этому делу. Скажи он вчера всю правду, отец, может быть, и внял бы его просьбе, но в том-то и беда, что он никому не посмел бы назвать вслух ту единственную причину, из-за которой жаждет гибели сиенца.

Все началось незадолго до смерти Симоны. Если бы он знал наперед, что женитьба на хилой, болезненной Симоне Сеньино обернется для него столькими хлопотами и переживаниями, что привольная, веселая доселе жизнь станет унылой, как октябрьское небо, он, верно, не захотел бы богатого приданого, что принесла ему жена, и, может быть, даже посмел бы ослушаться отца. Но в то время он был как в чаду. Все было для него внове, заманчиво и виделось в радужном свете. Ко дню свадьбы отец отстроил ему дом, передал мастерскую и выделил капитал, который сразу чуть ли не удвоился благодаря приданому жены. Он вступил в цех Ланы и с головой ушел в дела мастерской — вникал во все мелочи, дрожал над каждой лирой и через год мог уже похвастаться солидной прибылью. Но если дела мастерской шли в гору, то дома у него с каждым днем становилось все тоскливее. Жена не любила его, к тому же, одолеваемая бесчисленными хворями, неделями не вставала с постели, так что, живя под одной крышей, они виделись не часто и, вместо того чтобы сближаться, все больше отдалялись друг от друга. Чтобы не видеть ее исхудавшего лица и бледной, виноватой улыбки, он все чаще стал уходить из дому, допоздна засиживался у отца или у кого-либо из его друзей, почтенных шерстяников, пировал с холостыми приятелями, а однажды на какой-то праздник даже заглянул к сестре, которую не любил с самого детства. Впрочем, дома ее никто не любил, кроме старой няньки.

Она была в семье третьей дочерью, и само появление ее на свет вызвало всеобщую досаду. Все ждали мальчика, и вдруг… Синьор Николайо не пожелал даже пойти взглянуть на новорожденную. С младенчества ощущая к себе всеобщую неприязнь, девочка росла замкнутой и угрюмой, а всем казалось, что она злая и себялюбивая. К тому же она была на редкость некрасива, и с годами этот недостаток не только не сглаживался, но, напротив, становился все заметнее. Когда подошло время выдавать ее замуж, оказалось, что нет ни одного претендента на ее руку. Год проходил за годом, а женихов не появлялось, тем более что весьма скромное приданое, выделенное ей отцом, ни в коей мере не могло заставить хотя бы одного из них забыть о ее непривлекательной внешности. Одному богу известно, сколько слез пролила она, как мучилась и страдала, каждодневно ощущая себя чужой в своей собственной семье, никому на свете не нужной дурнушкой.

Однажды в церкви, когда она горячо молилась перед изображением пресвятой девы, ее случайно увидел Дуранте Арсоли. Какая-то неземная одухотворенность, озарившая некрасивое, залитое слезами лицо девушки, чистота и искренность, светившиеся в ее широко раскрытых глазах, с мольбой обращенных к лику богоматери, благородство и удивительная женственность, которые сквозили в каждом ее движении, захватили его воображение, и он ушел из церкви с неодолимым желанием увидеть вновь это удивительное существо. Нечего и говорить, что сватовство молодого человека, привлекательного на вид и принадлежавшего к тому же к древнему роду, было более чем благосклонно принято родителями невесты. Сыграли скромную свадьбу, и счастливый Дуранте ввел молодую жену в свой старый дом на веселой и шумной Гибеллинской улице.

Поселившись в доме Арсоли, молодая женщина стала совсем другой, словно до сих пор жила съежившись, а теперь распрямилась. Движения ее стали свободными, плавными и даже грациозными. Синьор Алессандро, не видевший сестру с того дня, как обосновался в собственном доме, просто не узнал ее. Однако больше, чем перемена, происшедшая с сестрой, его поразил и больно уколол в самое сердце дух приязни, царивший в доме Арсоли. Всё, любой пустяк говорил там о полном согласии между мужем и женой. Там всегда был праздник. Глядя на Дуранте и сестру, синьор Алессандро еще острее ощутил холод и унылую будничность собственного очага. Чтобы не бередить сердце, он тут же решил не бывать больше в доме сестры. Но судьбе было угодно, чтобы очень скоро он забыл о своем решении.

Подеста заставил синьора Алессандро просидеть в нижней зале ровно столько, сколько полагается заставлять ждать посетителя, дабы не выглядеть в его глазах бездельником, после чего уединился с ним в своей рабочей комнате. По-видимому, беседа доставила удовольствие обоим, ибо, прощаясь с посетителем, подеста не казался уже ни растерянным, ни подавленным, а синьор Алессандро, выходя из дворца, что-то напевал себе под нос, что случалось с ним не так уж часто. Епископ Казентино получил свои деньги и в тот же день отбыл из Флоренции. Приоры, сменив гнев на милость, не только не изгнали подеста из города, но даже выразили желание, чтобы он остался еще на один срок. И никому, даже такому пройдохе, как Луиджи Беккануджи, не удалось пронюхать, с чьей помощью подеста спас свою пошатнувшуюся было репутацию.

Через день после описанных выше событий на рассвете капитаны партии арестовали всех, кто, по сведениям мессера Лапо ди Кастильонкьо, был причастен к заговору Бартоломео Медичи. После пыток, которым подвергли несчастных, и недолгого судебного разбирательства семерых из них, в том числе и Арсоли, казнили, остальных навечно изгнали из города. По закону имущество бунтовщиков конфисковалось в пользу партии. Таким образом вдова Дуранте Арсоли вместе с маленьким Ринальдо осталась без всяких средств к жизни. Синьор Алессандро, посетивший сестру в день совершения приговора, сообщил ей о своем решении взять мальчика к себе и воспитать, как собственного сына. Убитая горем женщина не возражала, однако, когда речь зашла о ней самой, наотрез отказалась вернуться в дом отца и предпочла монастырь.

Можно себе представить, как были опечалены и напуганы всеми этими ужасными событиями ближайшие соседи Арсоли, чета Форжьере. А тут еще Андреа Вальдекки, старый приятель Чекко, тоже сиенец, уже десять лет как осевший во Флоренции и служивший писцом во дворце подеста, принес тревожную весть. Забежав тайком в дом Форжьере, он сообщил ему, что получил от начальства на переписку указ, где подеста повелевает не выпускать из города некоторых граждан Флоренции разного звания, среди которых Андреа встретил и имя Чекко Форжьере. Хорошо зная, что следует за такими приказами, Чекко решил не сидеть сложа руки: заложил у ростовщика-еврея все самое ценное, что имелось в доме, собрал свои сбережения и весь этот немалый капитал, почти в тысячу флоринов, тайно передал на хранение настоятелю маленького монастыря Сан Сальви. Настоятель обещал свято исполнить его волю — передать доверенные ему деньги дочери Чекко, Марии, в качестве приданого, если, конечно, сам Чекко или его жена не возьмут их раньше.

Выполнив свой долг перед дочерью, Чекко решил воспользоваться тем, что его пока оставляют на свободе, и позаботиться о жене. В его доме не осталось ни золота, ни мало-мальски ценных вещей, но был сам дом, который можно было заложить. Недолго думая он так и поступил. Вырученные деньги они с Матильде положили в шкатулку и зарыли в одном лишь им известном укромном местечке во дворе дома Андреа. Теперь Чекко оставалось только ждать своей судьбы. И она скоро явилась в образе троих мрачных, неразговорчивых стражников подеста. Чекко поцеловал на прощанье плачущую Матильде и ушел вместе с ними, чтобы никогда уже не вернуться в свой старый дом на Гибеллинской улице.

Матильде никогда не была влюблена в мужа, последнее же время, привыкнув к нему и узнав все его недостатки, иной раз даже тяготилась его присутствием. И только теперь, лишившись его, она впервые поняла, чем он был в ее жизни, сколько забот нес на своих плечах, какой опорой и защитой было для нее само его существование. Разом потеряв все это, она почувствовала себя одинокой и беззащитной. А тут еще соседи, вдруг переставшие замечать ее из страха быть заподозренными в дружбе с крамольниками. Поэтому ее даже обрадовал приход синьора Алессандро, полного сочувствия, доброжелательного и в то же время исполненного силы, выглядевшего в глазах несчастной женщины почти всемогущим.