Стоит он на юру, как на войсковой поверке, и к боку его кривой казацкой саблей прижимается старица Урала. Сам-то Урал годов сто назад выправил русло, отошел далее к востоку, а на память о себе оставил вот эту кривулину-старицу с высоченным яром — шапка падает, ежели от воды глянуть. И на том поднебесном лбище стоит форпост Излучный, так его прежде называли, а по-нынешнему — поселок.

В Излучном — две улицы, неширокие, из окна в окно можно видеть, что сосед делает. Главная — Столбовая. С нее выбирается в степь, в кочевой простор расколоченная колесами дорога, устами излученцев — «градская», потому что ползет она долгие версты между сусличьих глинистых бугорков, между полыней и ковылей к главному городу области — Уральску. Пыльной обочиной ее, след в след, уходят из поселка телеграфные столбы, засиженные на макушках беркутами и коршуньем.

А Речная улица льнет к зеленой уральской пойме, к берегу старицы. Есть еще три проулка: Косой, Пьяный и Севрюжий. Косой проулок назван так в память жившего здесь есаула, который окривел во время завоевания Хивы. А по Пьяному проулку, говорят, в троицын день спускались казаки в луга водку пить, «бышеньку»

[1]

выплясывать да любушек-забавниц из круга умыкать… Третий проулок и поныне чаще Севрюжьим взвозом кличется. В стародавнее время, когда Урал еще у огородных плетней, у самых бань колыхался, по этому взвозу плавенщики да баграчеи-ловцы красную рыбу возами поднимали. В ту пору, сказывают старики, осетра да севрюги в Урале было видимо-невидимо, налипало в суводные сети-ярыги как репьев в овечий хвост. Да только небыль, наверно, вяжут ведуны белобородые! Их послушать, в старину все лучше, все слаще было. Но тогда какого же пса они то к Стеньке Разину прислонялись, то Емельяна Пугачева облыжно императором возглашали, то на Арал-море из-под царской руки уходили?! От сладкой, что ли, жизни?

Не поймешь этих стариков!

Пробыв три дня, Табаков собрался уезжать. Завтра утром за ним обещали прислать легковушку из райвоенкомата. Поэтому и засиделись у Осокиных за полночь. Были только свои.

Костю не провожали спать, и он тоже сидел за столом. Ели блины, потом долго, не торопясь, пили чай из напевного самовара.

Костя сидел по правую руку от майора. Нравилось ему это место: чуть поведешь глаза в сторону — сразу увидишь в простеночном большом зеркале себя и Ивана Петровича. Рядом с Костей маманя разливала чай, левее Табакова сидел Василий Васильевич, а напротив, плечо к плечу, жались Сергей и Настя. Они еще засветло пришли к Осокиным, да только неизвестно зачем пришли. Дядя больше на свою Настю смотрел, чем на Ивана Петровича, словно бог знает сколько времени не виделся с ней. Она еще надоест, а боевой командир чуть свет уедет. И вообще он вел себя не по-мужски: подшучивал над Настей, а сам перед ней расстилался — то конфетку развернет и подаст, то чашку с чаем, то рыжую кудряшку с ее брови отведет… Костя замечал, что и отец тоже поглядывает на них с чуть заметной, снисходительной усмешкой: дескать, молодо-зелено!

Если бы не Табаков, Костя давно ушел бы из-за стола. Больно уж скучные разговоры шли — о том о сем и ни о чем. Можно подумать, что за эти три дня, как сроднились, успели вчистую выговориться. Хотел уж подняться, как вдруг отец, протягивая жене порожнюю чашку с блюдцем, спросил, не глядя на гостя:

Если Излучный — околица Европы, то немецкий Кляйнвальд — ее пуповина. Как и русский поселок Излучный, немецкая деревня Кляйнвальд также стоит на высоком западном берегу реки. Только этим они и схожи.

По узким кривым улочкам Кляйнвальда, вдоль его булыжных тротуаров — острые, как сложенный зонт, тополя, шатры конского каштана, кружево канадского клена. Такой красоты нет, конечно, в пыльном, степном Излучном. Нет и кляйнвальдской, мощенной гранитом площадюшки, на краю которой веретеном уходит в небо кирха с рыбьим глазом часов над колокольней, с чешуйчатой зеленью старой черепицы на скатах шпиля. Справа от кирхи — кирпичный сарай пожарной службы и, впритык к нему, кирпичная же каланча, поверху защищенная от непогоды и солнца широкими щитками жалюзи. Ну где есть кирха, там непременно и пивная вблизи. В Кляйнвальде она слева от божьего храма, в низкой длинной постройке из камня-дикаря, неодолимой, словно стены тевтонского замка. Напротив, через площадь, — двухэтажный дом бургомистра, облепленный пилястрами и обвитый плющом. Чуть дальше — тоже двухэтажный дом: внизу, за витринами из бельгийского стекла, магазинчик, наверху, за белыми занавесками, — жилье ее владельца Ортлиба. Для кляйнвальдцев Ортлиб — всемогущий человек, неограниченную власть которому дает его партийная должность — партийный вождь селения.

Ближе всех к воде, к каменистой дамбе, отбивающей стремя к правому берегу, кирпичный, с мансардой, дом Ганса Рихтера, крытый легкой и звонкой, как саксонский фарфор, черепицей. Дом словно бы съехал сюда по кривой улочке и уперся в каменную ограду своим высоким фундаментом из дикаря. К реке можно спуститься через узкую калитку.

Двадцатипятилетний Ганс Рихтер, вернувшийся с русского фронта после ранения, принял дом в свои пахнущие порохом и окопной землей руки после того, как из части, в которой воевал его отец, пришло письмо. Сердобольный фельдфебель сообщал, что унтер-офицер Вильгельм Рихтер погиб во время газовой атаки англичан.

Хозяйка дома была твердой в своих принципах: брала квартирную плату за месяц вперед. Макс отдал за два месяца: ему не терпелось перейти со своего чердака в двухкомнатную меблированную квартиру, только что отремонтированную, оклеенную бирюзовыми и светло-зелеными обоями.

Макс взял ключ и вышел от фрау Евы степенно, с достоинством, но наверх, в прежнее свое жилище, ринулся скачками через три ступеньки. Распаленно дыша, остановился на пороге, прощально оглядывая приют минувших лет. Это была обыкновенная чердачная комната, каких в Берлине сдается великое множество. Потолок скатный, в него врезано наклонное окно размером в ватманский лист. На узком подоконнике — этюдник, в углу — тренога самодельного мольберта. Справа небольшой камин — главная радость зимнего бытия. Хорошо сидеть возле него по вечерам и длинными щипцами ворошить в очаге полыхающие плитки прессованного угля, мечтать о лучших днях… И они наступили!..

Через полчаса в новую квартиру перекочевало все движимое имущество Макса. В комнатах запахло масляными красками, деревянным клеем и скипидаром.

Макс вышел на балкон, с удовольствием обвел взглядом ряды окон, балконов и трекеров на противоположной стороне — видят ли там нового владельца квартиры в бархатной малиновой куртке? Видят! Отодвинулись кое-где гардины, открылись балконные двери…

Сергей вскинул руку, скосил глаза на массивные кировские часы. Вот-вот должен прозвенеть звонок. Последний урок всегда казался длинным. Пока семиклассники записывали домашнее задание по немецкому языку, он пытался представить, чем занята сейчас его Настасья. Поди, внесла в комнату дров и разжигает печку. Сырой тальник разгорается нехотя, шипит, попискивает, на его концах пузырится сок. На еще холодную плиту Настя ставит зеленый эмалированный чайник с колодезной ледяной водой. Делает все неспешно, обстоятельно, молча. Так же терпеливо выслушивает какую-нибудь старуху, которая пришла с жалобами на поясницу или грудь, потом через коридорчик, соединяющий квартиру и амбулаторию, идет в свой стерильный кабинетик и приносит пациентке порошки или таблетки. Коротко объясняет, что и как принимать, а сама посматривает на подаренный в день свадьбы будильник: с минуты на минуту должен прийти он, Сергей, а чайник еще и не закипел…

А может быть, Настуси и дома нет. Увезли ее срочным порядком куда-нибудь на зимовку к заболевшему чабану или скотнику. И приедет она в полночь или к утру — прозябшая и усталая. И он будет дышать на ее красные негнущиеся руки, отогревать ее маленькие ступни в своей волчьей шапке, которую всегда кладет на боровок печки…

Наконец в коридоре торжествующе рассыпалась длинная трель колокольчика: все, ребятня, окончены уроки, марш-марш по домам! Не успела уборщица отмахать «даром Валдая», как школьники, отстреляв крышками парт, выпорхнули из-за них, словно воробьи из просянища.

— Сергей Павлович, кто такой Бисмарк?