Снаружи ударили в рельс, и если бы люди не ждали этого сигнала, они бы его и не расслышали: настолько он был тих и лишен всяких полутонов, будто, продираясь по узкому штреку, ободрал бока об острые выступы и сосульки, осип от холода вечной мерзлоты, или там, снаружи, били не в звонкое железо, а кость о кость.

И все-таки звук сигнала об окончании работы достиг уха людей, люди разогнулись, выпустили из рук лопаты и кайла — не догрузив, не докопав, не вынув лопат из отвалов породы, словно руки их сразу же ослабели и потеряли способность к работе. Разогнувшись и освободившись от ненужного, люди потянулись к выходу из забоя.

Ближе всех к выходу из штрека на погрузке тачек работал бригадир, Плошкин Сидор Силыч, кряжистый мужик лет сорока пяти, из рязанских крестьян, получивший десять лет за то, что не пустил к себе на постой уполномоченного по хлебозаготовкам, а по обвинительному заключению Тройки — за попытку срыва этих самых хлебозаготовок и контрреволюционный заговор. Плошкин по своей должности обязан выходить из забоя последним, чтобы там никого из бригады не осталось, поэтому он, опершись на лопату обеими руками, пропускал мимо себя своих людей и пересчитывал их, шевеля губами.

Когда мимо по талой воде прошлепал последний, десятый зэк, Плошкин снял с обледенелого уступа светильник, сделанный из консервных банок, задул два из четырех рожков и поплелся к выходу. Он переставлял ноги в резиновых сапогах, не чувствуя отмороженных еще зимой подошв и делал в уме несложные арифметические подсчеты, на кого из членов бригады записать выполнение и перевыполнение дневного плана выработки, а на кого не писать ничего.

Бригада все равно план выполнить не в состоянии, в этом случае каждый получит штрафной паек — триста граммов хлеба, на двести граммов меньше нормы. Триста на четырнадцать — четыре кило двести. Если же разбросать отгруженные кубы породы на половину бригады, то у этой половины образуется перевыполнение, липовые ударники получат по килограмму хлеба, ибо — как считает нонешняя власть — кто хорошо работает, тот хорошо и ест, да плюс премиальных триста — в сумме почти двенадцать килограммов; стало быть, каждому достанется почти по девятьсот граммов. За ту же самую работу.

Люди сгрудились вокруг костра в безнадежном оцепенении. Дым от сырых досок, оторванных от трапа, по которому катали тачки с породой, поначалу поднимался к потолку и растекался по штреку, потом стал сгущаться и опускаться вниз, заполняя собой все пространство. Дышать становилось все труднее, и Плошкин велел загасить часть головней, а в костер подбрасывать лишь щепки, которые горели веселее и выделяли меньше дыма. Иногда сам брался за кайло и тюкал толстые лиственничные плахи, твердые, как железо, но чаще заставлял делать это других: чтоб не раскисали.

Соорудив вокруг костра нечто подобие скамеек, люди тесно облепили его и тянули к огню скрюченные ладони, уже не способные принять нормальную форму и обрести былую гибкость, будто навек закоченевшие по форме древок лопат, кайл и держаков тачек. Слышалось нездоровое — с сипением и свистом — многоголосое дыхание, потрескивание и шипение щепок, облизываемых ленивым огнем, издалека доносился торжествующий звон капели.

Казалось, что в глухом подземелье собрались не живые люди, а мертвецы, отвергнутые и раем и адом. Или духи, стерегущие золотые жилы.

Сколько минуло времени, никто бы не смог сказать с определенностью. Притупилось и чувство голода, вспыхнувшее было в тот, по-видимому, час, когда организм привык принимать скудную лагерную пищу. От костра исходило слабое тепло, а со всех сторон давила промозглая сырость, какая, должно быть, существует в могилах. Люди дремали, тесно прижавшись друг к другу плечами, и Плошкину стоило труда вырвать кого-нибудь из этого круга для поддержания костра. Человек вываливался в темноту, и вскоре рядом раздавалось немощное тюканье кайла по сырой доске, запаленное дыхание.

"Долго не протянем, — равнодушно думал всякий раз Плошкин, — Или замерзнем, или угорим от дыма. Да оно и лучше, чем такая жизнь".

Плошкин поднял остатки своей бригады пинками. Он заранее решил ничего им не объяснять, чтобы не тратить зря времени, уверенный, что далеко не все решатся на побег. Он знал, что антеллигенты вообще не бегают — за годы, проведенные в неволе, он ни разу об этом не слыхивал, — а бегают только блатные. К тому же прошлый опыт подсказывал ему, что антеллигенты — это такой народ, который, прежде чем на что-то решиться, будет долго и бесполезно рассуждать и спорить, а уж потом, когда переругаются, упустят время, только тогда, может быть… Но он им этого не позволит, хватит — покомандовали, теперь не их, антеллигентов, время. И хотя среди оставшихся в живых членов его бригады антеллигентов было четверо, то есть почти пополам на пополам, но заговорить они могут и самого черта.

— Давай быстрей, мать вашу во все дырки! — орал Плошкин, награждая зэков подзатыльниками, впрочем, не слишком сильными. — Подохнуть здесь хотите, суки антеллигентные? Я вам подохну! Шевелись, падлы, морду раскровяню!

Он орал и толкал их к выходу, и они, привыкшие в тюрьмах, на пересылках и в лагерях к такому с ними обращению, заспешили, затрусили по трапу, осклизаясь и падая, но бригадир не давал им опомниться, гнал и гнал вперед.

Возле завала Плошкин остановил свою бригаду и первым полез наверх, велев остальным лезть следом и не шуметь.

На все рожки горели четыре светильника, яркий свет создавал ощущение если не безопасности, то, по крайней мере, уверенности, что бригадир знает, что делает, что, наконец, керосин не берегут только тогда, когда он больше не понадобится. И люди уже без понуканий дружно полезли вверх вслед за бригадиром.

О том, что они именно бегут, — бегут из лагеря, бегут на волю, — речи не было, хотя во время коротких остановок люди смотрели на Плошкина с ожиданием, что тот разъяснит им, почему они так спешат, и не в лагерь, а совершенно в противоположную от него сторону. Один раз попытался было что-то вякнуть профессор Каменский, но Плошкин поднял угрожающе кайло и так глянул на него, что тот сразу же заткнулся.

Они не ели уже почти двое суток. А может, и больше, потому что никто не мог сказать, сколько времени они провели в забое, отрезанными от мира. Первым начал сдавать Пакус. Он все чаще останавливался, садился и, согнувшись, тяжело дышал и кашлял, почти не реагируя на ругань и подзатыльники. Лицо его покрывалось фиолетовыми пятнами, на лбу бисером выступал пот. Поднимался он трудно, через силу, долго стоял, раскачиваясь из стороны в сторону, потом делал первый неуверенный шаг, второй, шаря в пространстве руками в поисках опоры…

На этот раз, споткнувшись и упав ничком на камни, разбив себе при этом нос, Пакус не смог даже приподняться на руках: сил у него уже не осталось.

Тогда Плошкин, постояв над бывшим гэпэушником с минуту в тяжком раздумье, вздохнул, сунул кайло за пояс, поднял за плечи почти невесомое тело, закинул левую руку зэка к себе на шею и повел дальше, с неожиданной лаской в голосе уговаривая потерпеть еще немного, а там они доберутся до заимки, поедят и отдохнут.

За ними потянулись остальные.

Дальше все пошло так, как Плошкин и замысливал: они вшестером растащили завал у двери, перед которым в беспомощности топтался Пашка Дедыко, не в силах отвалить огромные камни.

Этот завал должен был спасти — и, судя по всему, спас — избу от набегов медведя-шатуна и росомахи, его в прошлом году устроил сам Плошкин с товарищами, отъевшийся на рыбе и не подумавший о том, что камни придется растаскивать в крайней немощи.

Попав наконец в избушку, затопили печку-каменку, наполнили водой вмурованную в нее бочку, поставили еще пару ведер, разобрали сеть-накидушку и, оставив в избушке Пакуса поддерживать огонь, впятером спустились к ручью.

Здесь поначалу им не везло: лосось только-только пошел на нерест, в прозрачной воде лишь иногда просверкнет красноватой молнией отдельная пугливая рыбина, просверлит черным плавником стремительный поток и уйдет вверх, так что сеть раз за разом вытаскивали совершенно пустой и порядком измучились.

Только у небольшого водопада дело пошло веселей: рыба скапливалась в ямине под водопадом, как бы набираясь сил перед новым броском. В прозрачной воде было видно, как она стоит косяками у самого дна, потом две-три вдруг срываются с места, взвихривая поток, кидаются на водопад и, разбрызгивая воду в отчаянном усилии, уносятся вверх по течению.

В просторном кабинете председателя ОГПУ почти ничего не изменилось со времен Феликса Эдмундовича Дзержинского. Все та же длинная тэобразная конструкция из стола для заседаний и рабочего стола хозяина, все то же массивное кресло, венчающее эту конструкцию, тот же портрет Ленина над креслом, все те же три окна, выходящие на Лубянскую площадь, все те же тяжелые портьеры на них и те же ковровые дорожки на полу, все тот же камин напротив окон.

А вот хозяин кабинета поменялся: им стал, хотя и временно исполняющим обязанность председателя ОГПУ, первый заместитель нынешнего председателя Вячеслава Рудольфовича Менжинского Генрих Григорьевич Ягода, один из многих родственников и свойственников покойного председателя ВЦИК Якова Свердлова, поднявшихся к вершинам власти после Октябрьской революции. И должность хозяина кабинета вот-вот будет называться по-другому: народный комиссар внутренних дел. Под его начало перейдет ОГПУ, переименованное в Главное управление государственной безопасности, пограничные войска, внешняя разведка. Таково решение Политбюро, подписанное Сталиным. Но оно будет реализовано, как только станет ясно, кто эту должность займет: выздоровевший Менжинский или его первый заместитель.

Такой концентрации власти в одних руках Ягода не ожидал. И таких возможностей, таких перспектив, какие эта власть обещала предоставить. Не менилась лишь генеральная линия карающего органа диктатуры пролетариата: каленым железом выжигать остатки мелкобуржуазных взглядов среди советских людей, в каких бы слоях общества эти взгляды ни проявлялись, бороться с заговорами, терроризмом, вредительством и антисоветской пропагандой, проникновением вражеской агентуры в пределы Союза советских социалистических республик, выведывать секретные планы империалистических держав, расшатывать и подрывать их политические основы.

Сталин долго беседовал с Ягодой еще до решения Политбюро. Видать, пытался понять, потянет он эту должность, или нет. Может, сомневался. Может, все еще рассчитывал на Менжинского, состояние здоровья которого вроде бы стабилизировалось и даже несколько улучшилось. Но Сталин не мог не ценить личную преданность Ягоды, не мог не учитывать многочисленность евреев как в самих карающих органах, так и во властных структурах вообще. Наконец, политический момент как внутри страны, так и за рубежом, — в том числе и тот факт, что в Германии к власти пришел ярый антисемит-юдофоб Адольф Гитлер, — тоже говорил в пользу товарища Ягоды.

Отпив несколько глотков чаю из стакана в мельхиоровом подстаканнике, временно исполняющий забросил руки за голову, потянулся, поводя прищуренными глазами по кабинету. Да и кого еще может назначить Сталин на этот пост? Некого. А уж Генрих Григорьевич постарается такой случай не упустить.

Генрих Григорьевич положил перед собой очередную папку, раскрыл ее плавным движением руки. Прочитал:

"Зарницина (Штробан) Ирэна Яковлевна, сотрудник комиссариата юстиции, член ВКП(б) с 1920 года, тридцать девять лет, вдова (муж погиб в гражданскую войну: расстрелян белоказаками). Последние четыре года исполняла обязанности специального комиссара наркомюста по реабилитации технических спецов, осужденных за проступки перед советской властью и полностью раскаявшихся в этих своих проступках. Замечена в злостных нарушениях инструкции по реабилитации, то есть выпускала на свободу заклятых врагов советской власти: троцкистов, антисемитов, мелкобуржуазных националистов, шпионов вражеских разведок, диверсантов и вредителей.

Имеет длительную любовную связь с журналистом и писателем А. П. Задоновым, порочащую авторитет и моральный облик члена ВКП(б). Беременна от связи с вышеуказанным Задоновым А. П. В настоящее время находится в отпуске по состоянию здоровья, проживает в поселке Адлер Краснодарского края, по улице Красноармейская, 9."

Внизу приписка: "Политическое и моральное лицо журналиста и писателя Задонова А. П. отражено в деле за номером … и далее множество цифр и букв".

Генрих Григорьевич помнил это дело: он сам извлек его из стопки папок и положил в свой личный сейф сразу же после майских праздников, когда Хозяин так лестно отозвался о журналистских способностях Алексея Задонова на приеме в Кремле по случаю Дня большевистской печати. Да и заместитель председателя комитета партконтроля Ежов звонил и предупреждал, чтобы товарищ Ягода Задонова не трогал, будто товарищ Ягода без напоминания товарища Ежова не способен догадаться, кого можно трогать, а кого — боже упаси. При этом Ежов намекнул, что недурно было бы разобраться в людях, означенного журналиста компрометирующих. И хотя фамилии названы не были, Генрих Григорьевич догадался, о ком идет речь, как, впрочем, и о том, что компромат на Задонова имеется и в аппарате партконтроля.

В пять вечера Генрих Григорьевич закончил работать с бумагами. Помощник принес ему очередной стакан крепкого чаю, настоянного на целебных травах, бутерброды с ветчиной и черной икрой, которая, как известно, повышает мужскую потенцию.

Генрих Григорьевич с удовольствием перекусил, закурил папиросу и откинулся на мягкую спинку кресла. Сегодня он поедет к Горькому, чтобы поздравить его со знаменательным для советской литературы событием. И там опять увидит Тимошу, в которую влюбился так, как еще ни в кого не влюблялся. Но главное — она, похоже, совсем не против ответить на его чувства соответствующим образом. Видать, муж ее, сын Горького Макс, не способен насытить ее безмерную страсть. Как говорится, сам не гам и другим не дам. Дурак дураком — да и только. Правда, секретарь Горького Крючков, которого домашние зовут ПеПеКрю, тоже имеет на нее свои виды: во время прошлого посещения все более мрачнел, наблюдая за тем, как Генрих Григорьевич увивается вокруг Тимоши. Да только Крючков — не помеха: станет путаться под ногами — потеряет теплое местечко рядом с великим писателем.

Генрих Григорьевич надеется, что сегодня все прояснится до полной ясности: у Горького гости, следовательно, Крючкову не до Тимоши; Макс с утра должен уехать в Питер в роли спецкурьера по заданию самого же Ягоды. Цель — встретиться с самим Кировым и передать ему письмо от исполняющего обязанность главы ОГПУ. Из рук в руки. В письме просьба — обратить особое внимание на работу руководителей ленинградского отдела НКВД по выявлению террористических групп, забрасываемых из соседней Финляндии, которые могут серьезно дестабилизировать обстановку в городе трех революций.

Конечно, можно было бы послать и кого-то другого, более расторопного и умного. Но тогда уединиться с Тимошей хотя бы на часок будет весьма затруднительно…

Помощник бесшумно убирал со стола.

В бывшей усадьбе Саввы Морозова на Никитской улице Ягоду встретил секретарь Горького Крючков. Загородив своим плотным телом путь в кабинет писателя, сообщил, что Алексей Максимович занят встречей с французским писателем Ромен Ролланом, что Макс с семьей в данное время находится в Горках, что, если товарищ второго ранга по срочному делу, он тотчас же доложит Алексею Максимовичу…

— Как то есть в Горках? — изумился Генрих Григорьевич. — Он же уехал в Ленинград!

— Да, собирался, — равнодушно докладывал Крючков. — Однако выяснилось, что Киров сам едет в Москву для встречи с товарищем Сталиным. Сами понимаете, что посылать Макса в Питер не имело смысла.

— А что Алексей Максимович — надолго он с этим Роменом?

— Не могу знать. Велел никого к нему не пускать, — с равнодушием, сквозь которое проскальзывало злорадное удовольствие, стоял на своем Крючков.

В кабинете Горького, созданного для приватных разговоров, сидели двое: хозяин и его гость, известный французский писатель Ромен Роллан. Он немного знал русский язык от давней своей любовницы Марии Закревской, которая то появлялась во Франции, то исчезала, так что познание русского языка каждый раз начиналось сначала. На этот раз она приехала к Роллану с огромным чемоданом, в котором находилась наиболее важная часть горьковского архива — важная не столько для самого Горького, сколько для его корреспондентов. Переводчица, обязанная присутствовать при разговоре двух старых друзей, молодая сотрудница ОГПУ, захмелев от галантности двух знаменитых мужчин и крымского вина, спала в соседней комнате, укрытая пледом.

Разговаривать друзьям никто не мешал.

Горький и Роллан сидели за столом, на котором стоял, поскуливая и посвистывая, роскошный тульский самовар; в хрустальной вазе красиво разложены апельсины, лимоны, виноград, груши, яблоки, будто только что сорванные с дерева; в тарелке — домашние пирожки и румяные булочки, испеченные заботливой Липой. Рядом антикварные чашки с блюдцами, пузатые бокалы из богемского стекла, бутылка густого крымского вина, только что открытая, — не первая и, видать, не последняя. Вино развязало языки двух старых друзей, каждому хотелось высказаться о своем, наболевшем.

— Во Франция тоже иметь свой проблем, — говорил Роллан, с трудом подбирая русские слова. — Свобода слова — одно есть, финансы для писатель, поэт, художник левый настроений есть другой. В Германия власть — есть Гитлер. Еврейский писатель бежать из Германия. Так бежать ваши друзья от болшевик Россия. Идеология разный, результат один. Как это сказать по-русски: хрен редька не слаще. Вот и ты, мой друг…

В груди Алексея Максимовича что-то екнуло: «хрен редьки не слаще» — одно из любимых выражений незабвенной Муры. Но лишь чуть запнувшись, он протестующее замахал обеими руками.