Когда под тёмным металлом крыла лайнера качнулся миллионами огней ночной город, Ждан наконец-то осознал, что очень многое из того, к чему он уже успел привыкнуть, теперь не вернётся к нему никогда. Ни люди, ни улицы, ни свежие ветра с Балтики, ни медленный ладожский лёд, плывущий послушным стадом по чёрной невской воде…

Какое всё-таки это грузное и неповоротливое слово – никогда! Но как же легко и с какой невероятной быстротой проворных ножниц кроит оно человеческие судьбы, срезает нити надежд, звенит острым металлом, режет по живому. Хотя может быть жребий судьбы решит иначе и выпадет ещё случай постоять на висячем Банковском мосту и погладить на удачу белёсый бок бронзового грифона, вдохнуть пряный весенний воздух пробуждающейся земли в Летнем саду и побродить по улочкам Петроградской, заглядывая в мраморный синеватый мрак старых парадных. А, может быть, и нет.

Ждан помнил, как он когда-то уезжал с юга. Тогда казалось: ну что могло помешать ему хотя бы иногда, ненадолго, возвращаться к манящему морю, к шумящим ручьям, густому, жгучему солнцу. И, конечно же, к тем, в чьей памяти он успел поселиться. Но ему ни разу так и не удалось ступить на пропитанную зноем землю, посмотреть в морской горизонт, да и память о юге пошла по всей поверхности сознания мелкой, сетчатой кракелюрой, ведь память владеет человеком, пока живут в настоящем неравнодушные свидетели и участники его прошлого. Уходят они, и память теряет свою эмоциональную окрашенность.

Едва в сизой дали горизонта наметилась тоненькая чернильная полоса, Ждан почему-то понял, что это и есть ***ньи острова. Время было очень раннее, но свидетельствовали об этом только большие висячие часы над узкой металлической лестницей. Те из пассажиров, которые не пожелали сидеть в каютах и давно потеряли всякую надежду заснуть, находились со Жданом на верхней палубе, откуда открывался наилучший обзор на море.

Белая ночь многих с непривычки лишает сна и заставляет испытывать беспричинное беспокойство. Ждан тоже был подвержен влиянию белых ночей, даже таких недолгих и карнавальных, как в Петербурге. И ничего не находил особенного в тревожном выбеленном сумраке белой ночи, недоумевая, как этот болезненный полусвет мог вдохновлять поэтов и художников на создание лирических стихотворений и романтических полотен. Но на высоких параллелях, почти на макушке Земли – далеко за Полярным Кругом белые ночи были другими, это Ждан сразу почувствовал, хотя солнца не было, и небо опустилось над морской поверхностью очень низко, так низко, что упиралось прямо в клубящийся туман, поднявшийся над *ским морем. Здесь, на рубеже двух морей, одного – незамерзающего, обогреваемого тёплым течением и другого, скованного вечными ледяными узловатыми торосами, в любое время года высится исполинекая стена тумана, издали напоминающая бетонную, плохо побеленную бесконечную плиту.

Море, видимо, устало штормить, оно перепуталось в переменных ветрах и молча перебегало по коротким волнам, слегка толкая теплоход в белые, невозмутимые стальные бока. Небо, всё в желтоватых проталинах, сочило вниз свой тепловатый прогорклый свет, который неприязненно принимало выдохшееся море, но отторгала мощная стена тумана, оставаясь такой же голубовато-серой, с непобедимыми сиреневыми пятнами, упрямо восходящими вверх – от основания к вершине, уходящей в небо.

Ждана почти не интересовало, как он будет там жить среди этих людей: строителей и геодезистов, метеорологов и вахтенных рабочих. Его радовало и успокаивало то, что там согласились его принять и даже понять необходимость в таком необычном члене коллектива, хотя Ждан-то отлично знал – членом коллектива он так никогда и не станет, ибо вопреки расхожему мнению Север не ждёт к себе фантазёров и мечтателей, а выбирает сильных и практических людей, не склонных к романтике. Такие люди способны лишь на снисходительное покровительство для тех, кого они своими не считают. А Ждан нигде и не был своим. Ни в детстве, когда друзей выбирают по необходимости, ни в юности, когда их шцут уже по интересам. Ему так и не случилось обрести себе кого-то, с кем можно бы было соприкоснуться внутренним миром, разделить событие, порадоваться значимым пустякам, безразличным и непонятным для остальных.

Но Ждан принимал это как должное. Ну да, видел он и «своих» среди «своих». Видел и «чужих» среди «чужих», и что? По его наблюдениям выходило, что, строго говоря, нет ни «чужих», ни «своих», и всё это не какая-нибудь данность, а лишь настроение, целиком зависящее от обстоятельств. Так стоит ли ради мнимой сопричастности стремиться к тому, что, по сути, лишено подлинности.