Убийство, как, впрочем, многие браки и разводы, привлекательнее на бумаге, чем на деле.

Кто из нас не коротал время, представляя себе, как аккуратненько избавляется от опостылевшего коллеги или устраняет одряхлевшего родственника? В потайных закоулках воображения мы способны безнаказанно развлекаться удавкой, бритвой и даже медвежьим капканом. Душим, отравляем, топим, пристраиваем под поезд, куда-нибудь сталкиваем — все возможно, все пристало в мечтаниях.

Марк Твен однажды заметил, что в жизни проще от чего-то воздержаться, чем потом расхлебывать последствия. То же можно сказать и об убийстве. Начинается с больших надежд, заканчивается нагромождением неприглядных деталей и пугающих результатов. Об этом думала Джульет Бодин, размышляя о времени, которое, как теперь ей казалось, было Летом Слишком Больших Надежд.

В движении рук, которые сжимали маленький аккуратный пестик, было чудное изящество. Вверх-вниз, вверх-вниз — каждый раз с удивительной точностью и расчетом.

Первое, что поразило Джульет в репетиционной, — ужасная жара. На улице тоже было не холодно — как-никак июль, но здесь оказалось настолько горячо и влажно, что, ступив вслед за Патриком через порог, Джульет почувствовала, как ее обволакивают клубы пара. Просто как в тропической оранжерее, решила она, но, принюхавшись, поправилась — скорее в зоопарке. В коридорах тоже ощущался запашок, но здесь ее накрыла стена вони в духе Фила Спектора: пот, духи, пот, одеколон, снова пот, дезодорант и опять пот.

Джульет Бодин страдала повышенной чувствительностью к запахам, и, как многие в этом случае, она не разделяла главное и второстепенное, обоняя все разом, как единое целое. Где бы ни оказалась Джульет, ее переполняли все запахи данного места, и аромат цветов в вазе на каминной полке в дальнем углу гостиной ощущался так же сильно, как запашок виски из стакана на журнальном столике у локтя. Розы для услады взора на террасе она выбирала по принципу «чтобы без аромата». Джульет не знала другого человека, кто курил бы в медицинских целях: полдюжины сигарет притупляли ее обоняние, и она хоть как-то выдерживала атмосферу Нью-Йорка.

Укрывшись за спиной Патрика, она постаралась не гримасничать. Но вскоре поняла, что ее попытка никого не обидеть пропала даром: танцоры, все как один, повернулись к зеркалам, каждый был явно поглощен созерцанием собственного отражения. Все, кроме самых юных членов труппы, были приучены держать себя с достоинством и, отдыхая, не глазеть на посторонних либо глазеть так, чтобы этого никто не замечал.

Рут, напротив, радостно пошла им навстречу, поцеловала подругу в щеку и усадила на один из стоявших у восточной стены стульев. На ней была застиранная зеленая майка с короткими рукавами — настолько длинная, что доходила до середины бедер. Рут со времен учебы в колледже не прибавила ни одной унции веса и вполне смотрелась среди худых с осиной талией балерин. Самой же Джульет казалось, что она переваливается, словно гусыня, хотя обычно ей было вполне комфортно в своем маленьком округлом теле. Тревожиться по поводу веса она считала пустым занятиям, но теперь ее взгляд невольно задержался на, казалось, изголодавшихся лицах балерин, особенно Электры. Белизну ее кожи подчеркивали красивые черные глаза и ниспадающие на плечи темные волосы, но эту кожу будто с трудом натянули на острые скулы и изящный носик, а ключицы и плечи выделялись из-под трико, словно галька, и вся грудь до пупка на животике бугрилась мышцами. Лили Бедиант отличалась такой бросающейся в глаза худобой, что это даже пугало. Ее большие глаза — неужели в самом деле фиалковые? — смотрели холодно, хищно. А своей почти платиновой гривой вьющихся волос танцовщица напоминала неприрученную австралийскую овчарку. Мужчины казались не настолько субтильными — ветер не вдруг унесет, — но и они выглядели куда миниатюрнее, чем на сцене. Все танцовщики держались с удивительным достоинством, словно считали великой честью находиться в собственных телах. Джульет подумала: каждый ведет себя так, словно с минуты на минуту начнется его коронация.

Стремясь казаться как можно незаметнее, писательница вжалась в стул, а Рут опустилась подле нее на колени.