— Нинди матур!.. Какая прелесть! — удивленно прошептала Ляля.

Десятиклассница Ляля Халидова, маленькая девушка с черными как смоль волосам и такими же черными, но очень ясными, чуть продолговатыми глазами, обладала особым даром видеть яркое и необычное в повседневном. Так было и сегодня. Школа, к которой Ляля давно, казалось бы, привыкла, непримечательное здание с заурядными на улицу балконами, открылась ей в этот снежный с морозцем февральский день ошеломляюще по-новому. И хотя Ляля помнила, что ей надо спешить, что она уже немного запаздывает на репетицию, она не могла не остановиться. Закатное солнце переливалось в окнах и нежно розовело на кирпичных стенах школы таким струящимся жаром, что на миг это хорошо знакомое здание, в дымке косых лучей, представилось Ляле сказочным дворцом, высеченным из огромного драгоценного камня — джаухар.

— Какая прелесть!.. Нинди матур!.. Какая прелесть! — вперемежку то по-русски, то по-татарски повторяла девушка и вдруг, приподнявшись на носки, медленно кружась, как бы поплыла в воздухе.

Ляля Халидова кончала десятилетку, но по свойственной ей непосредственности чувств и живости манер (друзья недаром прозвали ее «джиль-кызы» — дочь ветра) она, пожалуй, недалеко ушла от иной резвушки пятиклассницы.

Сильным рывком открыв тяжелые двустворчатые двери и на ходу высвобождая одной рукой голову из паутинки платка, а другой расстегивая пальто, она заторопилась к раздевалке.

Вожатые вручали сегодня красные галстуки вновь принятым пионерам. Первой Мунира Ильдарская завязала галстук девочке с васильково-синими, жадно открытыми глазами. Третьеклассница неотрывно следила за движениями вожатой, словно хотела навсегда запечатлеть малейшие подробности этой минуты. И сейчас, одна в квартире, Мунира невольно улыбалась, вспоминая вбирающий, радостно-смущенный взгляд девочки.

Мать Муниры, Суфия-ханум, инструктор райкома партии, еще не возвратилась с работы. Мунира полила цветы, убрала комнату и отправилась на кухню готовить любимые мамины галушки — чумару. За всеми домашними хлопотами она и не заметила, как настроение ясной легкости, которое она унесла с пионерского сбора, постепенно опять затуманилось. Не потому, что она была одна, — Мунира привыкла к этому, редко выдавались счастливые вечера, когда они с матерью проводили вместе два-три часа. А сегодня тем более — бюро райкома, на котором мама, кажется, докладывает, так что раньше двенадцати ее не жди.

Давно освоилась Мунира и с тем, что подолгу живет вдали от семьи и отец ее, подполковник Мансур Ильдарский. Сколько она помнит себя, он всегда служил в кадрах Красной Армии, часто получал новые назначения, уезжал и опять возвращался. Правда, последнее время письма от него идут уж очень долго с далекого Карельского перешейка, где он со своими бойцами сражается против маннергеймовских фашистов, и колющий страх за отца нет-нет да и закрадывается в душу Муниры.

Но в этот вечер Мунире навязчиво вспоминалась сегодняшняя выходка Урманова. Со стороны Галима это был непонятный и оттого, казалось, еще более грубый выпад. И не только против нее — против всего класса, против всей школы. С тех пор как Галим вышел из мальчишеского возраста, он ни разу так обидно резко с нею не разговаривал. Неужели он посмеет и завтра не прийти на репетицию? Сорвать спектакль, в который вложены поиски и тревоги целого коллектива…

— Вот мальчишка! — вырвалось у Муниры вслух.

Галим Урманов вошел в класс вместе с учителем. На переменах он держался в стороне. Он ждал, что ребята станут упрекать его за срыв вчерашней репетиции, будут говорить о безвыходности положения, просить, как вчера просил Хафиз Урманов даже приготовил ответы. Они были полны язвительного, отточенного остроумия и достойны находчивости незаурядного шахматиста. Но, к своему удивлению, он не услышал ни одного упрека. Зато не услышал и просьб. Только Ляля, староста класса, сказала ему, как и всем, что репетиция будет через час после уроков, за это время надо успеть сходить домой пообедать.

Урманов молча выслушал ее. Но когда через час все собрались, его снова не было.

В кабинете географии, заставленном коллекциями камней и насекомых и увешанном картами, собрались Ляля, Мунира, Наиль, Хаджар и другие одноклассники-комсомольцы. Говорил Хафиз:

— Товарищи, я собрал нашу комсомольскую группу, чтобы решить один серьезный и важный для репутации нашего класса вопрос. Как вы знаете, Урманов, игнорируя коллектив, не пришел и на эту репетицию. Сейчас нет времени разбираться, кто и в чем виноват. Надо решить судьбу спектакля. Что делать?

Голос Хафиза был твердым и спокойным. Одна Ляля уловила в прищуре его серых глаз затаенную тревогу. Хафиз умел прятать внутреннее волнение, что обычно редко удается в его возрасте, и всем казалось, что глаза его прищурены потому, что он хитрит и уже знает выход, которого еще не знают другие. Но это не остудило их возмущения. Первым сорвался со своего места Наиль. Он горячо заговорил, жестикулируя маленькими белыми руками:

Рабочий день инструктора райкома Суфии Ильдарской начинался гораздо раньше десяти утра и никогда не кончался к шести вечера. В эти дни тем более: скоро предстояла районная партийная конференция.

Конечно, Суфия-ханум дома и Суфия-ханум за своим инструкторским столом — один и тот же человек. И все-таки это не совсем так. Ни по живому, как всегда, деятельному выражению лица Суфии-ханум, ни по ее твердым, рассчитанным, без малейшей суетливости жестам, ни по ее аккуратно закрученным на затылке, нерассыпающимся волосам — словом, ни по одной черточке в сегодняшном облике инструктора райкома нельзя было догадаться, что эта немолодая женщина всю ночь не сомкнула глаз в тревоге за самого близкого ей человека.

Партийная работа, требовавшая всего ее внимания, при частых и долгих разлуках с мужем научила Суфию-ханум тому безошибочному сердечному такту, когда избегаешь отягощать кого-либо своими семейными переживаниями.

Легонько постучавшись, в кабинет инструктора вошел депутат Верховного Совета, парторг и учитель русского языка и литературы в школе, где училась Мунира, Петр Ильич Белозеров. Чуткий к чужому несчастью, Белозеров, хотя и знал сдержанность Суфии-ханум, не мог не выразить ей своего сочувствия.

— Слышал о вашем тяжелом горе, Суфия Ахметовна, и понимаю, как вам с Мунирой трудно…

Со школьного праздника Ляля и Хаджар вышли на пустынные уже улицы. Девушки не торопились домой. Столько впечатлений, столько надо рассказать друг другу!

После снегопада потеплело, и в зимнем воздухе угадывался запах близящейся весны.

В такие вечера они любили подолгу гулять вшестером, но сегодня все расстроилось. Муниру взялся проводить домой этот долговязый щеголь, ее родственник, — по правде сказать, это обидело Лялю и Хаджар. Да и ребята чудные. Куда-то после спектакля девались Хафиз, Наиль. Конечно, не было Галима…

— Ляля, неужели скоро так все мы и разойдемся по своим тропкам? — произнесла Хаджар с горечью. Она боялась потерять и эту свою, школьную, семью.

Еще не остыв от первого сценического успеха, лукаво улыбаясь каким-то своим мыслям, Ляля шутливо ответила:

В самом конце июня 1941 года авиаразведка обнаружила в Баренцевом море большой караван германских транспортных судов с сильным охранением. Наперехват неприятельскому каравану вышла советская подводная лодка под командой старого североморца капитан-лейтенанта Шаховского.

Поиски противника продолжались уже несколько дней. Кораблю часто приходилось погружаться, скрываясь от самолетов врага, затем снова возвращаться на поверхность.

Только что подводная лодка всплыла в сизом безветренном сумраке полярного «утра». Бурное, злое Баренцево море, каким привык его обычно видеть капитан- лейтенант, сегодня было неузнаваемо. Волны перекатывались тихо, лениво.

На мостике стояли командир Шаховский и штурман. Широкоплечий капитан-лейтенант, крепко расставив ноги, оглядывал горизонт, изредка обмениваясь со штурманом отрывистыми фразами.

Там же находился смуглый юноша. Это был вахтенный сигнальщик Галим Урманов. Он ушел на фронт добровольцем, так и не успев закончить училище. Его направили на подводную лодку. В душе Галим был рад этому назначению. Наконец-то и на его долю выпали серьезные испытания, к которым он готовил себя еще на школьной скамье. Что бы сказал сейчас маленький комсорг из девятого класса «А», усомнившийся на памятном для Галима собрании в его мужестве? В момент, когда над родиной нависла серьезная опасность, может ли быть у комсомольца Урманова еще какое-нибудь желание, кроме того, чтобы немедленно схватиться в бою с коварным, изворотливым противником?

Чувство неуязвимости еще больше возросло в Галиме Урманове после того, как лодка совершила новый удачный поход.

Поэтому, когда в одном из боев у берегов Норвегии лодка получила тяжелое повреждение, Галим Урманов не сразу осознал, какая страшная опасность нависла над кораблем.

Море будто собрало несколько ревущих волн в один громадный вал и обрушило его на подводную лодку, Гул, скрежет, обрывки приказаний — все смешалось.

При уходе лодки на глубину от удара снаряда вышли из строя механизмы, корабль потерял ход.

Когда лодка села на грунт и моряки осмотрелись в отсеках, выяснилось, что нельзя уже вернуть кораблю подвижность и боеспособность. Действовал только механизм продувания балластных цистерн, — значит, еще можно было всплыть.

Большие дороги, широкие прогалины, населенные пункты отряд пограничников обходил стороной. Но когда на пути легли непроходимые топи да озерца, одну деревушку невозможно было миновать. Разведка доложила, что это ограбленная, сожженная и совершенно безлюдная деревня.

Урманов сидел с обнаженной головой около упавшей изгороди — это все, что осталось от деревни, где недавно беспечно бегали дети и хлопотливо звенели ведрами у колодца женщины.

Вдруг бойцы замерли: к ним стремительно бежала девушка в развевавшемся светлом платье. Откуда взялась она на этом пепелище? Ее мигом окружили плотным кольцом. Рослая, черноволосая, с голубыми глазами, с похожей на божью коровку родинкой под правым глазом, девушка горячо просила взять ее в отряд.

— Я все умею делать. Могу стрелять из винтовки и перевязывать раны.

Командира отряда интересовало другое.

К концу длинного и тяжелого пути отряд пограничников и моряков своим внешним видом мало уже походил на воинскую часть. Тем более глубоко понимали и чувствовали эти люди в изодранном обмундировании, в разбитых, стянутых обрывками телефонного провода сапогах и ботинках, обросшие, с воспаленными от бессонницы глазами, что всю надежду на выход из окружения они должны возлагать на сплоченность и дисциплину отряда.

Лес за это время неузнаваемо изменился. По-осеннему шумели пожелтевшей листвой карельские березы, горящими факелами пламенели кроны осин. Почва под ногами становилась все мягче. Оступишься — глухо чавкает под подошвой холодная зеленая жижа. По ночам частые звезды нависали над черной болотной водою.

Сквозь изрядно поредевший лес с линии фронта доносились уже не только далекие раскаты орудий, но и долгие, похожие на звук рвущегося полотна пулеметные очереди. Опытные бойцы прислушивались к этим звукам и определяли:

— Всю ленту пускает. Верно, тяжелый бой.

Временами казалось — откуда-то с большой высоты рушились очень тяжелые ящики. Ноги ощущали, как сотрясалась земля. Что бы это могло быть? Одни говорили, что это артиллерийские залпы, другие пускались в рассуждения о каком-то новом, неведомом оружии.

Заполярные сопки высятся словно застывшие волны каменного моря. Вперед четырехсотметровой громадой вознеслась Большая Кариквайвишь, чуть левее — Малая Кариквайвишь, а там, далеко за ними, у Баренцева моря, стоит древний русский город Печенга. Правее — безымянная гора с заостренным, как игла, шпилем. И когда со стороны моря наплывали тяжелые тучи, шпиль будто разрезал их пополам, силясь не пустить дальше.

Скупое арктическое солнце показывалось все реже, подымаясь лишь краешком над горизонтом. Только пробегут его косые и холодные лучи по вершинам, обдав их красным светом, и вновь наступает темнота полярной ночи.

В Заполярье, скрывающее в своих недрах бесчисленные богатства, гитлеровские орды ворвались летом 1941 года. С первого же удара они рассчитывали овладеть не замерзающим круглый год Мурманским портом — этими северными воротами Советского Союза. Фашисты зарились на страну зеленого золота — Карело-Финскую республику — и стремились перерезать главную артерию севера — Кировскую магистраль. На север были посланы отборные дивизии горных егерей двадцатой лапландской армии — «героев Нарвика и Крита». Для нанесения вспомогательных ударов в направлениях Кандалакша, Лоухи, Ухта, Ребольская, Массельская, Петрозаводск, Лодейное Поле вместе с немцами перешли в наступление финские части. Фашистское командование рассчитывало в течение месяца закончить северную операцию. Но исключительно крепкий отпор советских войск в горах Заполярья и лесах Карелии сорвал эти планы.

Гитлеровцы, которые рвались к Мурманску, с самого же начала столкнулись со стальным щитом советских частей, расположенных на голых берегах порожистой Восточной Лицы. Именно здесь бойцы лобовым ударом впервые оглушили врага, и тот, точно бык, получивший удар между глаз, с трудом устоял на ногах.

В сплошной ночи пробирались войска Северного фронта через заледеневшие топи кочкарника, одолевали не хуже альпинистов крутые, островерхие скалы, втаскивали туда не только оружие, но пушки и минометы, с помощью оленьих и собачьих упряжек проходили бездорожные тундры, побеждая и снежные бураны и бешеные потоки ледяных горных рек.