В середине сентября тысяча четыреста восемьдесят пятого года под вечер в город Вильяреаль, что в Манче, прибыл досточтимый отец Великий инквизитор, — гласит некая старинная испанская хроника. Его сопровождала свита из двухсот с лишним конных и пеших воинов святой инквизиции, называемых фамилиарами

[1]

или Милицией Христа. Улицы города, — скрупулезно отмечает летописец, — опустели, попрятались торговцы-евреи со своими лотками, из трактиров и винных погребков не доносился гомон голосов, на окнах большинства домов жалюзи были опущены. Зной, нестерпимый днем, несколько ослабел, но со стороны Сьерра-Марены дул сухой и горячий южный ветер.

Как только вслед за лучниками отряд конных латников, минуя Пуэрта де Толедо, вступил в стены города, тишину нарушил глухой удар колокола собора Сан Педро, вслед за ним отозвались колокола монастыря Сан Доминго, храмов Санта Крус, Санта Мария ла Бланка и Сан Томаса. Не прошло и минуты, как заблаговестили во всех городских храмах и монастырях.

На внутренней галерее доминиканского монастыря остановились два монаха. Один в расцвете сил, коренастый, по-мужицки широкий в плечах; другой совсем юный, невысокого роста, щуплый, с загорелым почти детским лицом.

— Приехал, — сказал фра Матео.

— Матео, Матео! — воскликнул фра Дьего. — Единственно, о чем я могу просить Бога, это ниспослать ему смерть.

Как гласит старинная хроника, Великий инквизитор, падре Томас Торквемада, покинув Вильяреаль, направился в Толедо, откуда в сопровождении более многочисленного отряда фамилиаров поспешил в Арагонское королевство, в Сарагосу. Там он провел неделю, руководя лично следствием по делу заговорщиков, от руки которых погиб Падре д'Арбуэс, и, преуспев в этом деле, не мешкая, кратчайшим путем двинулся в Вальядолид,

[15]

поскольку ожидалось, что их королевские величества — король Фердинанд и благочестивая королева Изабелла — в конце сентября покинут военный лагерь под Малагой и прибудут в столицу.

Теперь, когда фра Дьего приступил к исполнению почетных обязанностей секретаря Великого инквизитора, он много времени проводил в обществе своего принципала, присутствуя на всех, даже самых секретных, совещаниях с участием ближайших сподвижников Торквемады, коими являлись советники: доктора правоведения дон Хуан Гутьеррес де Чабес и дон Тристан де Медина. Оказавшись в самом центре важных государственных и церковных дел, фра Дьего вскоре убедился, что лишь из-за своей неосведомленности и уединенного образа жизни полагал, будто святая инквизиция попирает справедливость. Прошло немного времени, и ему, несведущему в сложном сплетенье мирских дел, стало ясно: здесь царит не зловещий произвол, — напротив, святая инквизиция, действуя обдуманно и прозорливо, закладывает фундамент новых законов, руководясь при этом глубоким знанием порочной натуры человека и заботой о его спасении.

Присутствуя на тайных заседаниях в роли молчаливого свидетеля и по поручению преподобного отца Великого инквизитора записывая наиболее важные высказывания и суждения, он внимательно прислушивался к тому, что говорилось, с пристрастием выискивая следы чудовищных злодеяний, но, как он убедился, ни одно решение не противоречило закону, не проистекало из преступных замыслов. На чем же зиждятся эти узаконения, знаменующие новый, гармонический миропорядок? Размышляя над этой основополагающей проблемой, фра Дьего пришел к заключению, что все принимаемые решения безотносительно к тому, исходят ли они из традиционных представлений или отвечают велениям времени — последовательно и, главное, в соответствии с насущными нуждами продиктованы происходящими событиями; в упорном стремлении осмыслить их и упорядочить во имя высшей, божеской справедливости эти решения, с быстротой и безапелляционностью обретая непреложную силу закона, безошибочно предвосхищали породившие их явления, и, невзирая на свои истоки, становились неким самодовлеющим абсолютом, возвышаясь над жизнью, и в то же время будучи нерасторжимо связанными с ней, с ее осмыслением.

Эти узаконения, с их стройной системой и всеохватностью объединяющие разноречивые явления бытия в единое, доступное пониманию целое, вызывали у молодого инока благоговейное восхищение, но применение их на практике по-прежнему смущало его покой. Он был в разладе с собой и чувствовал себя в то время особенно одиноким. Прошлое он старался не вспоминать, о будущем тоже не хотелось думать.

Но время не стояло на месте, и, вопреки его желанию, каждый час напоминал о прошлом, в воображении рисовались разнообразные, но туманные картины будущего. Впрочем, теперь по роду своих обязанностей он имел дело с законами, как таковыми, а не с их практическим применением. Душевное равновесие и покой он обретал лишь когда, размышляя о сложном механизме верховной власти, ответственной перед Богом и людьми, оставался наедине с собой, постигая однозначный смысл законов.