— Христос, истинный Бог наш, молитвами пречистыя Своея Матери, святых славных и всехвальных апостолов, святого мученика Полиевкта, святителя Филиппа, митрополита Московского и всея Руси, святых праведных богоотец Иоакима и Анны и всех святых, помилует и спасет нас, яко Благ и Человеколюбец… Аминь.

Завершив отпуст и благословив народ на выход из храма, второй священник церкви Мирона-мученика отец Михаил — высокий, немного рыхловатый молодой человек лет двадцати пяти, белокурый, с красивым бледным лицом и вьющейся бородою, — скрылся в алтаре и, войдя в маленькую, с лакированным трехстворчатым шкафом и напольным зеркалом ризницу, перекрестился и начал снимать облачение. Сегодня на вечернюю службу пришло необычно много людей, и отец Михаил — несмотря ни на что и за последнее время уже непривычно ему самому — был глубоко растроган. “Какие глаза, какая улыбка была у той девочки! — в умилении думал он, снимая ризу и видя перед собою девочку лет двенадцати, в цигейковой шубке и козьем платке, стоявшую во время службы вблизи амвона. — А тот старик с бородой!… — и на месте девочки появился высокий морщинистый темнолицый старик с серебристыми, разложенными надвое волосами. — Господи, дай им всем счастья… И мне, мне помоги!…”

Повесив фелонь, епитрахиль и подризник на плечики в шкаф, отец Михаил надел толстый свитер с оленями на груди и превратился в обыкновенного молодого человека “гуманитарного” типа, лишь с несколько, может быть, преувеличенной против мирских бородой. Разоблачась, он сам почувствовал это свое прекращение – правда, не так наружное, потому что нарочно не смотрелся в зеркало и лишь краем глаза видел себя, как внутреннее — нарушение строя души: казалось, с каждой снимаемой им священной одеждой его светлое, высокое чувство ослабевало и замещалось телесной усталостью почти двухчасового служения и уже хорошо знакомой ему за последние дни растерянностью и тоской.

В ризницу неуклюже посунулся дьякон Василий — от одного вида его громадной фигуры сразу стало тесно и даже как будто темно, — остановился в дверях и, вытащив огромный грязный платок, затрубил в него с такой силой, что где-то наверху отозвался эхом иконостас. С осени до зимы Василий мучился насморком; “Восьмый ангел вострубил”, — недовольно говорил настоятель, семидесятипятилетний и ветхий уже старик отец Филофей, державший в строгости молодого нового дьякона взамен недавно рукоположенного в иереи отца Михаила. — Дождись, когда народ выйдет из храма, тогда труби!…”

— Ну что, домой? — бодро спросил Василий, движениями человека, вытягивающего веревку, снимая с плеч орарь.

Но как же, исповедуя такие взгляды, жил и поступал отец Михаил?

Что пользы, если кто говорит, что имеет веру, а дел не имеет ? Вера без дел мертва есть.

Вот уже несколько лет, с тех пор как нерассуждающая любовь к Иисусу подкрепилась сознательной верой в истинность Слова Его, отец Михаил старался изо всех своих сил не грешить — и, казалось ему, и умышленно, и поступками мало грешил. Он, конечно, не убивал и не крал; если гневался, то старался сразу тушить свой гнев; не судил — а если случалось ему сгоряча осудить, то скоро опоминался; не изменял жене (а до женитьбы женщин и вовсе не знал); изо всех сил старался любить людей: полюбить людей было много труднее, чем Иисуса, но он старался. Отец Михаил, конечно, бывал грешен в помыслах, но дурные помыслы, хотя мы и не можем не признать их за грех, часто возникают в мозгу не по нашей воле: наше дело — их побороть.

Истины ради здесь нельзя не указать на два обстоятельства, которые в известной степени помогали отцу Михаилу нести добродетельную (не по его — по нашей оценке) жизнь. Первым из них было то, что отец Михаил, будучи по природе и воспитанию человеком обычным — то есть таким, в душе которого наряду с добрыми чувствами уживаются — и бурно пробуждаются иногда — и дурные: злоба, похоть, корысть, тщеславие, унизительный страх

[4]

, — не имел среди дурных наклонностей ни одной, которая развилась бы в порок, не просто умножающий, но и делающий иногда неодолимой силу соблазна. Конечно, иной, тоже склонный к порокам, но все же верующий человек тоже не будет грешить — однако скорее под страхом Божиим, тогда как отец Михаил не боялся Бога: сердцем он не только не верил в печи огненные, в муку вечную, в плач и скрежет зубовный и т.д. (по восьмому возглашению православного чина — анафема), относя все эти образы за счет представлений мрачного, мстительного иудейства, механически перенесенных последователями Иисуса в Евангелие для вящего устрашения погрязших в пороках израильтян, — но и непримиримому Матфееву кто не со Мною, тот против Меня предпочитал Марково и Луки кто не против вас, тот за вас, — а это было далеко не одно и то же. (Другое дело, что если бы отец Михаил был человеком порочным, мог ли бы он, по свойствам своей души, испытывать подобное чувство к Богу — любить и жалеть Его, не боясь?… — но в эти дебри мы углубляться не будем.)

Вторым обстоятельством было то, что отец Михаил был иереем. Конечно, грешить можно всегда и везде — свинья грязь найдет, — но все-таки ему было б труднее исполнять заповедь не

Были ли вообще у отца Михаила соблазны? Конечно, были. Недавно был даже соблазн… — когда отец Михаил разобрался, он грубо сказал: “украсть”. Отец Филофей выдал ему из кассы деньги на свечи — обычную сумму, на которую они покупали свечи в Сокольниках; Василий же нашел где-то украинцев, которые продавали вдвое дешевле, и предложил остаток разделить пополам. Отцу Михаилу нужны были деньги — маме в Твери задерживали зарплату, Оля просила шубу, они копили… конечно, он отказался: свечи купили украинские, а разницу вернули обрадованному отцу Филофею. Был соблазн малодушия: как-то приезжал благочинный, протоиерей Николай (знавший его Орлов говорил: “православный изуверского толка”), и привез письмо к Патриарху — с просьбой лишить сана одного из московских священников: тот обвинялся в злостном нарушении чина, католической ереси, “воинствующем экуменизме” и попутно — даже в плотском развращении прихожан. Под обращением уже стояло десятка два подписей, из них почти половина протов