Кто-то, весь покрытый серой шерстью, с круглой шляпной болванкой вместо головы, тащил ее по узкому подземелью. Сзади их неумолимо настигала черная клубящаяся мгла, стремительно заполняющая проход, по которому они бежали. Впереди уже был виден выход с ярким пятном голубого неба, но стены подземелья начали сжиматься, и она боится не успеть, а серый вдруг остановился и крепко держит за руку, не дает ей бежать. Откуда-то в ее свободной руке вдруг возник крокетный молоток, она взмахнула им и ударила серого по шляпной болванке, которая неожиданно оказалась крокетным шаром. Шар покатился назад навстречу надвигающемуся черному мраку, и когда они соприкоснулись, там беспощадно и ярко вспыхнуло ревущее пламя. А в этом пламени горели они – мать, отец, брат, сестры и ее любимица, маленькая собачка Джемми. Они что-то кричали ей, Джемми лаяла, но все звуки поглощал стремительно приближающийся адский гул огня.

Асти проснулась посреди ночи, задыхающаяся и мокрая от пота. Всю жизнь, очень долгую жизнь, ее преследовал один и тот же кошмар, и всегда она просыпалась на одном том же месте, так ни разу и не решив для себя во сне, что же делать дальше, то ли вернуться и попытаться помочь, то ли бежать к выходу. Она тихонько окликнула сиделку, уютно пристроившуюся в старинном каминном кресле «с ушами». Та легко поднялась на ноги, как будто и не она только что тихонько посапывала во сне, и быстро подкатила к кровати столик со всеми необходимыми медицинскими причиндалами.

Да-да, именно причиндалами, – подумала Асти про себя, пока сиделка мерила ей давление, давала какие-то таблетки и поила водой из специальной кружечки с носиком для лежачих больных. Ей нравилось вспоминать старые русские слова, которые в России давно уже вышли из употребления. Она часто слушала радио из Москвы, а когда появилась такая возможность, то смотрела и телепередачи, каждый раз пытаясь уловить что-нибудь знакомое. Это удавалось редко, как правило, только если показывали Петербург. Мир вокруг стремительно менялся, она понимала это, но так и не привыкла ни к новым видам, ни к новым названиям «той» страны и «той» столицы – Советский Союз и Ленинград. Да оказалось, что и не надо было привыкать, уже несколько лет как, слава богу, вернулось все на свое место.

– Сколько же я там не была? – подумала она, попробовала про себя подсчитать и удивилась, получилось семьдесят три года, почти вся ее жизнь.

Она попыталась вспомнить, как покидала Россию. Ее, тогда совсем еще девочку, передавали друг другу незнакомые люди, имена и лица которых она уже позабыла. В памяти остались почему-то старая изба лесника, где при свете керосиновой лампы-трехлинейки, зажженной по случаю приезда гостей, было видно, как по потолку над печкой с сухим шорохом сновали десятки тараканов-прусаков, таща за собой длинные косые тени; рыбачий шалаш на берегу какого-то финского озера, где ее накормили замечательной ухой; патриархальная Швеция, которая после бурлящей России казалась заколдованным спящим царством. А потом цепочка оборвалась. В вечерних сумерках германская подводная лодка торпедировала корабль, на котором она с очередным провожатым плыла в Англию. Этот человек помог ей надеть пробковый спасательный жилет. Она провела в воде всю ночь, к утру разыгрались волны, и когда рассвело, поблизости никого и ничего уже не было видно. Ей повезло, этим же утром ее подобрал норвежский пароход, идущий в Соединенные Штаты. Самого плавания она не помнила, когда ее подняли из воды, она была без сознания, сказались пережитые потрясения и длительное пребывание в холодной воде. Она заболела, заболела жестоко, но и тут удача оказалась на ее стороне. На пароходе находился известный профессор-медик Гуннар Торвальдсен, который собирался открывать клинику в Нью-Йорке. Он сделал все, чтобы девочка выкарабкалась, но во время плавания она так и не пришла в сознание. Когда корабль прибыл в Нью-Йорк, Торвальдсен поместил ее в отдельную палату своей клиники. Столь горячее участие в ее судьбе в немалой степени было вызвано тем, что она очень походила на его дочку, утонувшую во время купания пять лет назад вместе с бросившейся спасать ее матерью. Когда эту девочку подняли на борт корабля, он чуть не потерял сознание от невыносимо реального ощущения, что море возвращает ему дочь.

– Киров через полчаса, два часа опоздания! – прошла по коридору спального вагона проводница.

До Москвы оставалось двенадцать часов езды. Поезд, наклоняясь на повороте, мчался вдоль высокого берега реки. В купе сидели двое. Невысокий поджарый мужчина лет шестидесяти, с выбритой загорелой головой, до предела отодвинул оконную занавеску правой рукой, на запястье которой был наколот штык

[1]

, и внимательно вглядывался вдаль, где далеко за заливными лугами низкого берега реки угадывались искаженные маревом теплого воздуха серо-голубые призрачные контуры далекого города.

– Что, Вальтер, никак уже Москву высматриваешь? – с усмешкой спросил его спутник, крепкий широкоплечий парень в адидасовском спортивном костюме, тоже бритый наголо.

– Ты, Шнур, жизни еще не видел, перед прокурором острить будешь. Видишь, вон за рекой, вдали трубы дымят? Это городок такой, Кирово-Чепецк называется. Я там, в начале шестидесятых срок мотал, вроде как химкомбинат строили. Я-то, сам понимаешь, не работал, в отказе был. Но это не интересно, интереснее другое. В нашем бараке сам Эдик Стрельцов шконку давил. Ты хоть знаешь, кто это такой?

– Ну, Вальтер, ты уж меня совсем за лоха держишь. Футболист он был известный, за «Торпедо» играл. У «Торпедо» стадион имени Стрельцова называется.