Я была восьмой.

До меня шли: сперва Барнабе, самый старший, потом Леонар, Эмильена, Сидони-вредина, Мартен, Пьер и Ромена — я была на два года младше ее, — а после меня еще малыши: Мор, Сирил и Марта. Всего нас набиралось одиннадцать.

У моего отца были голубые глаза; он говорил мало и редко. А у матери глаза были черные, и ее слушался каждый.

В первый раз я увидела всю нашу семью в сборе на свадьбе Барнабе. Я говорю не о Ромене и не о младших моих братьях и сестренке, давно уже близких и привычных, — нет, я про тех, кто занимал «более высокое положение», несравнимое с нашим. Вот их-то, поскольку все они сидели за столом (одни только мы, детишки, унылые и неприкаянные, слонялись по комнате), я и смогла разглядеть как следует.

Мне было тогда семь лет — вполне сознательный возраст. Барнабе шел двадцать второй год; как все крестьяне, он выглядел гораздо старше своих лет. В нем куда заметнее, чем в остальных, проявлялись необъяснимые и цепкие фамильные черты, которых я иногда стыдилась, как стыдятся порока: например, робость, быстро переходившая в развязность, или асимметрия лица, смягченная у моих сестер, особенно у самой красивой, Эмильены, хотя к старости этот изъян стал явным у всех нас. И все мы, что голубоглазые, что черноокие, глядели как люди, которые никогда ничего не видели, ничего не знали; такой взгляд был, верно, у самых древних людей на свете, и эту первозданную чистоту не смогли одолеть ни возраст, ни прожитая жизнь. Однако нижняя половина лица резко противоречила безмятежной невинности взгляда: рты у всех были крупные, плотоядные, челюсти сильные, а за толстыми губами угадывались здоровые, крепкие зубы.

У нас была не одна деревня. У нас их было две.

Первая стояла у реки, среди виноградников, садов и огородов, и называлась так: Праньен. До второй приходилось идти в гору часа два, это была Терруа. И мы меняли одну на другую, переезжая туда-сюда по семь раз в течение года.

Два названия, и каждое оправдывает себя. Праньен, весь какой-то перекошенный, неустойчивый, идет уступами кверху. А Терруа — грузная, прочно вросшая в землю, — как будто не желает сливаться с небом.

Две деревни — но в конечном счете одна-единственная, с одинаковыми обитателями, с одинаковыми мыслями. Вот такими стали и Реми с Теодой: мужчина и женщина, два человека — но единая плоть, единая душа.

Здесь обитало около пятидесяти семей. По две, по три в каждом доме, и только кюре располагался в отдельном. Живя в Праньене, люди занимали один этаж, приезжая в Терруа — другой. Каждая семья владела пастбищами и полями, разбросанными по склону сверху донизу, и виноградниками на равнине.