учшим Костькиным другом был Вовка Агапов — самый честный и смелый, самый преданный из всех, кого Костька знал. Ему можно было доверить любую тайну, можно было сидеть с ним на крыльце и молчать и все равно понимать друг друга, как если бы разговаривал. И все, что ни делал Костька, Вовка принимал как свое, и точно так же Костька всегда переживал за него, будто сам и был Вовкой Агаповым. Только ему Костька клялся в верности — расковырял себе иголкой руку, прижал выдавленную каплю крови к Вовкиной капле и повторил за ним три раза: «Кровь одна обоим дана, клятву нарушишь — дружбу разрушишь…»

Воспитывал Вовку дед, родителей у него не было. Никто не знал, что с ними произошло, куда они делись, каким образом и когда оказались в Рабочем Городке дед Алексей с внуком. «Покрыто мраком», — говорил Вовка. Он и в самом деле ничего не знал ни об отце, ни о матери, приходившейся деду родной дочкой.

Когда Вовка был маленьким, старику без труда удавалось гасить его зыбкое любопытство, тающее при первом же повороте темы разговора. А к тому времени как подрос и стал все чаще задумываться над тем, откуда идут его родственные корни, дед постарел, ослаб памятью — добиться от него какого-либо прояснения в этом вопросе стало невозможно. «А кто ж их знает», — разводил он руками в ответ на очередную Вовкину просьбу рассказать, где его родители. Вовка не верил деду, не любил его, ждал, когда же он наконец помрет, — тогда, считал, родители сразу бы нашлись, приехали бы к нему, и прежде всего отец — «красный командир», как называл его дед.

ак и в первый раз, Ольга приехала неожиданно. Было очень рано: по улицам города потекли только первые, еще неторопливые ручейки рабочего люда, и от остывшего за ночь асфальта веяло влажной прохладой — поливальные машины успели окатить мостовые.

Неторопливо двигаясь, Ольга по ясной примете нашла знакомый переулок. Приметой были несколько огромных деревьев — тополей, росших на этой земле, видимо, задолго до того, как поблизости поднялись прямые коробки панельных домов. Деревья стояли не в ряд, кучкой, и для них в асфальте тротуара были оставлены круговые пустоты чуть пошире крепких, толстых стволов.

Постояв чуток у подъезда, а потом и ка этаже, у самой двери, за которой не слышалось ни звука, Ольга позвонила. Михаил с Лидой стояли уже в прихожей, застегивали, как говорится, последние пуговицы, когда вдруг коротко звякнул звонок. Лида даже вздрогнула, — это было похоже на вскрик у самого уха. А Михаил опять, уже твердо, решил про себя: «Завтра же сменю этот чертов гудок».

аспанная Егоровна пошла разведкой вдоль тихого вагона — пошлепала в своих несменяемых, чужого размера тапочках. Тапочки были забыты кем-то из пассажиров. А может, и не забыты, а просто кинуты как никудышные или до страсти надоевшие, — бывает такое. Егоровна сама уже не раз чинила их: то верх расползся — нитки сопрели, то подгнившая стелька завернулась. А потому что удобные: свесишь ноги с полки — и суй в обувку, стоит наготове. Ноги слабые уже, все в шишках-мозолях, а в этих, даром доставшихся, шлепанцах — как у себя дома. Летом, когда носила вагонную обувь на босу ногу, Егоровна заталкивала в носки вату, для плотности; зимой с шерстяным носком, она и так была хороша.

Егоровна видела, что одеяла некоторых, неспокойных во сне, пассажиров свесились до самого пола, по которому перед ночью, в суете, она не успела пройтись веником, но поправлять их не стала — лень взяла. Зыбкий сон на последнем перегоне больше утомил, чем освежил, — тут ведь, как говорится, лег — свернулся, встал — встрепенулся.

Поддавшись обычному минутному страху: не прозевала ли какую станцию, не проехал ли кто из пассажиров свою остановку? — Егоровна поднесла к глазам руку, поглядела на маленькие часики, взятые на ночное время у молодой напарницы, и успокоилась — пора была еще ранняя. Но часы — часами, да и все-то — с пуговку: как ни касалась ухом, не уловить хода, может, и сбились где, — она все-таки поднялась и пошла поглядеть вагон.

Спали не все. В купе у дальней двери, в полумраке, она различила парня, еще с вечера примостившегося на краешке нижней полки, занятой молоденькой девчонкой. Значит, до сих пор дежурит, как присох. Разговора, даже шепота, слышно не было — млели, видно, уже без слов. «Пусть себе, раз хотят, — подумала Егоровна, — остальным не мешают», — и сделала вид, что ничего худого не заметила.