Утром мы запускали ракету. Я заметил, что утром ракеты взлетают гораздо выше, чем в другое время. Это, наверное, потому, что утром настроение хорошее, пока еще никем не испорченное. И ракета, точно чувствуя твое настроение, весело фыркает дымом, чертит в воздухе сизую полосу, превращается в точку и вспыхивает белым куполком парашютика.

Но с той ракетой вышло иначе. Три попытки запустить ее не удались. На четвертой она взорвалась. Осколок, стрельнувший, как пуля, задел петуха Марии Семеновны. К счастью, рана оказалась не смертельной. Окровавленную шею петуха мы обмотали бинтом и сдали птицу хозяйке. Но Мария Семеновна не оценила благородного поступка. «Бандиты! — кричала она. — Обидели моего Петечку, моего единственного доброго дружка». В общем, она выложила все, что думала о нас. Потом то же самое пришлось выслушать родителям Вадика Еремина.

«Хватит заниматься детством», — сказал дядя Федя Еремин. И полпачки пороха, шесть гильз шестнадцатого калибра, кусок олова, два — канифоли, заодно с ними и паяльник, бумкая по железной кишке мусоропровода, исчезли навсегда.

«Хватит заниматься детством», — повторил Генка, и мы сразу повзрослели на целый год.

Взрослые, как правило, своих странностей не замечают. Но не упускают случая прочитать мораль. Между прочим, надо еще подумать, что такое «заниматься детством» в наш век: строить модели ракет или в обычной однокомнатной квартире держать петуха, выгуливать его, как собаку, кормить из блюдца, как кошку.

Каникулы! Почему-то был уверен — скучать не придется. И завтра и послезавтра будут такими же, как сегодня. Неудачи в школе забылись. Словно бы все плохое, что было за год, случилось не со мной, а с другим человеком. Такое бывает только тогда, когда почувствуешь свободу и вздохнешь полной грудью. Кажется, я почувствовал, кажется, вздохнул. Но я знаю по опыту: если жить интересно, то время бежит так, что не успеваешь его и замечать. И вечером, когда я сидел один в своей маленькой комнате, подумал: а что, если записывать события, которые происходят со мной? Не все, конечно, только самые интересные, чтобы впоследствии, когда каникулы кончатся, вспоминать о прошлом.

Анна Георгиевна как-то на уроке литературы рассказывала, что Толстой вел дневник шестьдесят три года и только благодаря этому стал великим писателем. В своих записях он делился мыслями с самим собой и потомками.

С тройкой по литературе мне не светило стать великим писателем, да и потомков я представлял плохо, зато с самим собой на страницах дневника можно было быть вполне откровенным. Я взял одну из толстых маминых бухгалтерских книг и надписал печатными буквами: «Дневник». Потом, подумав, вывел подзаголовок: «Будни красного разведчика Кости Мухина».

В тот же день я сделал первую запись.

На следующий день мы снова пришли к карьеру. Надеялись увидеть лошадь. Не только увидеть, конечно… Мы уже знали, правда, пока еще со слов Генки, какое это необыкновенное удовольствие — чувствовать под собой разгоряченный круп коня, мчаться, мчаться, мчаться… Генка промчался не больше ста метров. И вряд ли так, что ветер свистел в ушах. Скорее, не промчался, а проехал, но мы все равно завидовали ему. Поэтому он начал немного задаваться, что вообще-то для него не свойственно. Хотелось выглядеть знатоком лошадей. Ну, таким, как Дроздов из передачи в «Мире животных». Знатоками мы стали все, но позже. Особенно Вадик. Больше в теории, конечно. Записался в городскую библиотеку и кипами таскал оттуда журналы «Коневодство и конный спорт». И еще потому, что он был ближе к Алексею Петровичу, который разбирался в лошадях, может быть, даже и лучше, чем Дроздов. Генка же не любил вообще никаких теорий, зато в практике… Впрочем, я уже забегаю вперед. А надо бы все по порядку.

Так вот, мы пришли к карьеру. Дул легонький ветерок. За кустами он и вовсе не ощущался. Солнце пекло по-настоящему — прямо лето.

Мы с Генкой разделись на ходу и со всего разбега — в воду. Ох и здорово подхлестнуть себя криком, поднимая тучу брызг, пробежать, почти не касаясь ногами острых камешков, и кинуться в прохладную глубину! Становится немножко страшновато и в то же время чертовски приятно!

Вадик ничего этого не понимал. Прежде чем зайти в воду, он обязательно философствовал, почему вода мокрая, почему жидкая, и если заходил, то мелкими шажками, постепенно. А тут совсем отказался купаться. Сбросил кеды и уселся на берегу. Генка взял его кед и зашвырнул в воду. Пришлось Вадику раздеваться и нырять.

Мы бултыхались в воде, а наша обувь сохла над костром: Вадик не захотел оставаться в долгу — нам тоже пришлось порядком понырять и пошарить по дну руками.

На карьер мы ходили чуть ли не каждый день. Вроде купаться ходили, но вообще-то надеялись увидеть там лошадей. И увидели. На лошади подъехал Васька Крот. Он сидел на ней легко, небрежно держал в руке узду. Вместо седла — ватник?

— Слышь, Муха, — сказал мне Васька, — подержи узду, я покурю покуда.

Лошадь смотрела на меня слезящимися глазами, бросая на землю клочья пены. От ее спины валил пар. Крот достал пачку сигарет, закурил сам и предложил нам. Взял только Генка.

— Кляча — ништяк, но ленивая, — сказал Крот и красиво сплюнул сквозь зубы.

— Я прокачусь, Крот, ладно? — сказал Генка.