Сосуществование в Вильно (Вильнюсе) на протяжении веков нескольких культур сделало этот город ярко индивидуальным, своеобразным феноменом. Это разнообразие уходит корнями в историческое прошлое, к Великому Княжеству Литовскому, столицей которого этот город являлся.
Книга посвящена воплощению образа Вильно в литературах (в поэзии прежде всего) трех основных его культурных традиций: польской, еврейской, литовской XIX–XX вв. Значительная часть литературного материала представлена на русском языке впервые. Особенная духовная аура города определила новый взгляд на его сложное и противоречивое
литературное пространство
.
ОТ АВТОРА
«Не пустой для сердца звук»
«Кто хочет понять поэта, должен пойти в страну поэта», — многократно цитированная, эта четкая дефиниция не утратила своего прекрасного смысла и побуждающего к действию умысла. Если, подчиняясь ее убедительной силе, отправимся в город Вильно (Vilnius), мы обнаружим в нем много таких поэтических миров. В центре каждого из них расположился этот город: он отразился в них, как во множестве зеркал разнообразных форм, в каждом из них такой непохожий и такой узнаваемый.
Сосуществование в Вильно (Вильнюсе) на протяжении веков нескольких культур: польской, литовской, еврейской, белорусской, украинской, русской, караимской, татарской — сделало этот город ярко индивидуальным, своеобразным феноменом. Это разнообразие уходит корнями в историческое прошлое, к Великому княжеству Литовскому, столицей которого этот город являлся. Княжество сложилось в XIII веке, оно в разное время включало различные части литовских, белорусских, русских и украинских территорий, причем очертания его менялись. С Люблинской унии 1569 года оно объединилось с польскими территориями (так называемой Короной — Korona), составив многонациональное федеративное государство. О характере Виленского анклава Милош писая: «…то ли Польша, то ли не Польша, Литва, а может, и не Литва, то ли провинция, то ли столица, хотя прежде всего провинция». И далее: «В принципе нам следовало считать себя литовцами, говорящими по-польски, и поддерживать в новых условиях девиз Мицкевича „Отчизна милая, Литва“, что означало бы создавать литовскую литературу на польском. Но по сути дела никто этого не хотел: ни литовцы, ощетинившиеся против польской культуры, подвергавшей их денационализации, ни те, кто говорил по-польски и считал себя просто поляком… Личности, думавшие иначе, были немногочисленны, хоть и очень интересны, ценны и энергичны»
[1]
этими особенностями связаны сложности не только национальных отношений, но и национальной идентификации.
Поэзия чувствовала все это насыщенное противоречиями пространство своим и легко обращалась к иным эпохам, людям — сквозь века. И находила для него свои, поэтические формулы, — как «гражданин Вильнюса» (Vilniaus pilietis) у литовской поэтессы Бируте Балтрушайтите-Масионене (1940–1996) в стихах, посвященных профессору университета начала XIX века, учителю молодого Мицкевича: «О Лелевель, поляк, литовец иль Вильнюса гражданин…»
Если задуматься: только ли поэтическая формула?
WILNO
Alma Mater Vilnensis
1. Университет
В изучении города, феноменологии места, урочищ правомерно выделить
университет
: ведь с ним связывается прочное единство духовных, научных, культурных и архитектурно-топографических представлений. Особенно интересны в этом плане старые европейские университеты с богатой историей, традициями, с сопутствующими преданиями и легендами. Одним из них, несомненно, является Виленский университет, который всегда имел большое значение в жизни города. Поэтому представляется уместным принять его за одну из отправных точек в странствиях с целью увидеть город глазами разных поэтов и писателей, в разные эпохи. Многие из обсуждаемых ниже авторов учились в этом университете.
В топографии города Вильнюсский университет расположен в центре, в старой части, и включает в себя несколько зданий, соединенных внутренними двориками. Он занимает значительную территорию в форме неправильного четырехугольника, ограниченную четырьмя улицами: Universiteto (Университетская), Skapo (Ск
а
по, Скоп
у
вка), Pilies (Пилес — Замковая), Šv. Jono (св. Иоанна). В состав университетских кварталов входят костел Св. Иоанна и 13 внутренних двориков различной величины и формы (один из них, в отличие от остальных, открытый, фактически это небольшая площадь у главных входов), придающих особенный уют и таинственность «лабиринта» и старины (так же как и мощные стены, толщину которых можно видеть в оконных проемах). В этих двориках и зданиях, кроме собственно архитектуры, сосредоточено немало ценных художественных произведений, как сохранившихся со старых времен, так и работы современных литовских художников, украсивших отреставрированные интерьеры. Именно здесь сосредоточены самые старые здания университета, о которых и пойдет речь в дальнейшем; современный же университет имеет еще несколько зданий в разных частях города и новый кампус на северо-восточной окраине (Антакальнис).
Виленский университет начинает свою историю от иезуитской коллегии XVI в. В 1579 г. польский король Стефан Баторий возвел коллегию в ранг академии, и вскоре университет стал влиятельным центром образования и науки для Великого княжества Литовского и соседних католических стран Европы. Языком преподавания была, конечно, латынь. В 70-80-е годы XVIII века, после кассации ордена иезуитов, академия была преобразована в Главную школу Великого княжества Литовского и оставалась в этом качестве до 1803 г. После третьего раздела Польши (1795 г.) Вильно стал провинциальным городом Российской империи, наименование Литвы и вовсе фактически исчезло, теперь эта территория входила в Северо-Западный край. Указом Александра I в 1803 г. академия переименована в Виленский Императорский Университет, который получил автономные права
В повышении уровня университетской науки и преподавания была немалая заслуга возглавившего учебный округ и очень энергично взявшегося за дело Адама Ежи Чарторыйского. Были приглашены известные профессора и ученые не только из Польши, но и из Европы. Самым известным был историк Иоахим Лелевель: слушать его лекции по всеобщей истории ходили не только студенты; его гражданская позиция, яркая, творческая личность воодушевляли слушателей.
Очень серьезными были семинары по античной филологии Готфрида-Эрнеста Гродека; во всем городе были известны медики Людвик Боянус, отец и сын Петр и Юзеф Франк; славу ученых скоро приобрели Ян и Енджей Снядецкие, занимавшиеся и точными науками, Шимон Малевский — юрист и экономист, филологи Леон Боровский и Эйзебиуш Словацкий (отец поэта Юлиуша Словацкого). Авторитет университета возрастал, и скоро Вильно, единственный в это время в «русской» Польше, приобрел характер университетского города
2. Филоматы, филареты, Мицкевич
Адам Мицкевич, как известно, учился в университете в 1815–1819 гг. и часто бывал в Вильно до 1824 г., учительствуя в Ковно. Об этом периоде обычно говорят: «Мицкевич и филоматы» — поэт мыслится в дружеском кругу. Мицкевич и его ближайшие друзья: Юзеф Ежовский (Józef Jeżowski), Томаш Зан (Tomasz Zan), Онуфрий Петрашкевич (Onufry Pietraszkiewicz) стали основателями в 1817 г. тайного Общества филоматов (Filomatów, любителей наук) — для самообразования и взаимопомощи. Позднее филоматами стали их друзья Францишек Малевский (Franciszek Malewski) и Ян Чечот (Jan Czeczot). В их Уставе было записано: «Упражнения в науках, в особенности в искусстве сочинения, взаимная помощь в учебе являются целью Общества филоматов. — Скромность, открытость, искреннее желание пользы, дружеское доверие, тайна всей деятельности есть основа существования и прочности Общества. — Ни возраст, ни чины, ни заслуги, ни богатство, ни талант не могут уничтожить равенства в Обществе»
[23]
. Филоматы очень скоро создали целую сеть для всех студентов — общества «Променистых» («лучистых» — promienistych), возглавлявшееся Томашем Заном, и общество Филаретов (любящих добродетель), которое было легальным
[24]
. Задачи свои они видели в образовании и воспитании студенческой молодежи, стремясь таким образом поднимать нравственный и культурный уровень всего общества, которое под властью России в этом регионе деградировало. Их девиз — слова «Отчизна, наука, добродетель» из стихотворения Мицкевича «Эй, радостью сверкают очи!..» (Hej, radością oczy błysną…), ставшего их гимном
[25]
.
Итак, студенческие общества ставили моральные и патриотические
[26]
цели: «Общество сложилось с самой прекрасной целью принести пользу краю, землякам и нам самим; избрало для этого прекраснейший путь, путь просвещения… Несчастливые обстоятельства, в которых пребывает наш край, способствовали унижению земляков. Разум, прежде поднимавшийся до великих высот, сейчас унижен и ограничен частным интересом. <…> Первое твое усилие — выбраться из этой пропасти легкомыслия и помочь выбраться другим» (из речи А. Мицкевича)
Учились филоматы сознательно и серьезно — университет давал приличное образование, он был реорганизован по типу европейских университетов; сближало их и творчество. О студенческой жизни вспоминал активнейший ее участник Томаш Зан: «Дух товарищества распространился неимоверно — подбирались элементы, взаимно друг друга притягивавшие. Нигде не было ни цели, ни плана; какая-то невиданная потребность и случай соединяли их в кружки более-менее продолжительные и тесные»
В том же тоне написаны и тексты многих документов Общества филоматов; например, вот как излагал задачи его первый президент Юзеф Ежовский: «Сердца наши являются истинной основой союза; их никогда не разрывающаяся связь создает красоту, немногим известную»
Моральные установки и соответствующее поведение, дружеские отношения, рыцарственность, увлечение наукой и литературой способствовали тому, что студенты — «академики» — стали в Вильно заметной и значащей группой. И в городе это понимали. Не чуждая литературным занятиям Габриэла Пузынина, оставившая яркие и живые воспоминания об этой эпохе, определяя значение Виленского университета и его студенчества, писала: «Университет был в расцвете; молодежь не только со всей Литвы, но отовсюду, где только говорили по-польски, слеталась на этот огонь не для того, чтобы в нем сгореть, но чтобы себя и впоследствии, в свою очередь, и других просвещать, так что еще и сейчас, уже и в третьем поколении, хотя самый очаг давно погас, пламя его гореть не перестало. За сыновьями прибывали родители, даже целые семьи… Город был красивым, пышным, богатым, оживленным от театров, концертов, балов и обедов»
3. Томаш Зан и «Лучистые» (Promieniści)
Наряду с учебной стороной жизни студентов следует иметь в виду и другую, не менее важную для них и тесно связанную с первой, и может быть, более известную горожанам. Здесь главенствуют элементы игры, шутки, розыгрыша, веселья: все это было значительной и важной частью их кружковых, литературных, а не только чисто дружеских отношений. Разыгрывались порою, может быть, и не совсем безобидные шутки — над офицерами русской армии, составлявшими также весьма колоритную группу в виленском городском пейзаже. Отношение студентов к офицерам (которое поддерживалось многими горожанами), учитывая их патриотические и нравственные устремления, конечно, было враждебным (примешивались и элементы традиционной борьбы штатских и военных). Свою роль играло и то, что некоторые из блестящих молодых офицеров, появлявшихся на всех увеселениях, пользовались благосклонностью не слишком патриотичной части виленских паненок. Чечот в письме к Мицкевичу (5.12.1821) заметил, что «поляки из-за москалей пошли вниз, а польки-шляхцянки — идут в гору!» (т. 3, 292). Об этом говорит и Мостицкий в упомянутой книге: «Не раз переходили они всякие границы, очерченные патриотическим долгом, в погоне за „блестящим и прекрасным мундиром“ генеральским, хотя бы под ним билось злое и вражье сердце»
[47]
. Станислав Пигонь (полонист, профессор университета в начале XX в.) объяснял эту «атмосферу испорченности» «отсутствием общественного мнения», которое осуждало бы подобное поведение
[48]
. В эпизоде на маскараде, описание которого он приводит по неопубликованному письму Чечота к Малевскому 30 января 1822 г., Пигонь видит нарастание протеста молодежи против недостойного поведения земляков.
Шутки над офицерами очень радовали сочувствовавших студентам горожан; вот эпизод, о котором рассказывают многие мемуаристы разных поколений. На одном из маскарадов студенты изобразили портного с гвардейским мундиром, приготовленным для заказчика; к мундиру бечевкой за носы и уши были привязаны три «паненки» (переодетые же студенты, конечно), а к спине «портного» был прикреплен плакатик: «Za mundurem panny sznurem» («за мундиром девицы вереницей»; здесь маскарадная сцена реализует метафору: «шнуром» привязаны и «шнуром» — т. е. цепочкой — следуют). Когда же весьма задетые этим выпадом офицеры попытались отомстить и нарядили кого-то из своих «академиком» с ослиными ушами, проворные студенты быстренько приклеили на спину этому фальшивому офицерскому студенту плакат: «Кандидат в гвардию»
Эта молодежь открыла и обжила (в том числе и для литературы, что чрезвычайно важно) живописные окрестности города, где по весне они устраивали свои встречи, маевки (majówki): «…под открытым небом, в зеленой долине, при взаимной искренности, легче открывались сердца и проявлялась душа. Помню одну из этих милых сходок в воскресенье в фольварке под названием Маркутье, славном фиалками и пеньем соловьев, расположенном на Поплавах, в мильке от города, на высоком холме, с которого виднелись вдали Понары, Бекешова горка и все Вильно как на ладони»
Излюбленными местами их прогулок редко становились городские улицы, обычно они отправлялись туда, где облюбовали себе «приютные уголки»: Погулянка, Ягеллоново поле, Острый конец, Маркутье, Антоколь, Тускуляны, «наши райские Поплавы» (Чечот — Петрашкевичу 12/24.2.1822; т. 4, 173), Рыбишки, Пацовы горы. Этими топонимами пестрят их письма. Окрестности Вильно всегда считались функциональной частью города (не «загородом») всеми, кто писал о нем.
Они наименовывают по-своему любимые места: дорожка, специально протоптанная в лесу за Россой, где происходили встречи и празднования именин, величается «Римской дорогой» и воспевается в стихах. Мицкевич грустит в Ковно без друзей о том, что «нет ежедневных прогулок на Антоколь. Шишки лежат навалом, никто не защищает эту фортецию… Я одинок в полном смысле. Каждая прогулка живо напоминает мне все антокольские сцены, все кажется, что вот, забегу к Сыпковой на кофе или к вам наверх» (т. 1, 200; упомянута известная среди студентов кофейня).
4. Рождение легенды. Филоматские адреса Вильно
Несмотря на конспирацию, и об обществах, и о маевках, и просто о веселых проделках студентов в городе было известно, и сразу же об этом начинают распространяться и бытовать слухи. Так складывалась прижизненная легенда. В чем-то это было неожиданно для самих участников. Благодаря их переписке мы можем услышать зафиксированную ими непосредственную реакцию в городе. «О Зановых „променках“. Писать о них значит писать о вещах, превосходящих правдоподобие. Сделался великий шум, повсюду говорят, приветствуют друг друга „променисто“», — сообщает Малевский Мицкевичу (1820) (т. 2, 60). Ему вторит Ежовский: «не прекращаются толки о „променистости“, а больше о самой маевке „променистых“. Чуть ли не по всем домам известны эти слова: будет любопытно знать, что же они значат» (т. 3, 61). Толки были, впрочем, разные. Профессор Юзеф Франк: «Недостатки дисциплины особенно давали себя знать между студентами, которые начали организовывать тайные общества под названием „
Променистых
“. Лихой журнальчик, издававшийся уже несколько лет, „Wiadomości brukowe“ („Уличные известия“), перешел все границы приличия, разглашая семейные тайны и отыскивая наиболее уважаемых особ, которые не принадлежали к секте мнимых реформаторов»
[53]
. И наконец, сам Зан рассказывает: «Кто был, кто не был на маевке, каждый говорит о „променистости“; если не вещь, то слово „променистость“ перебегает по всем домам… Девицы и панны с восторгом о „променистых“ говорят. Не знаю, что будет дальше» (т. 2, 70).
Виленская легенда Мицкевича и филоматов-филаретов складывалась спонтанно, не вполне определенно, но всегда будет сохранять основные смысловые звенья. Здесь она понимается, вслед за М. Виролайнен (которая рассуждает о пушкинской, что существенно), таким образом: «Легенда изначально рождается как повествование, как рассказ. Она может опираться на то, что действительно было, но имеет большую степень свободы от него… может как угодно удаляться от реальности, о которой она повествует, обрастать вымышленными подробностями»
[54]
Думается, что в характере студенческой жизни, учебе, досуге, формах творчества филоматов можно видеть черты, сближающие их с лицеистами — «пушкинским выпуском» Царскосельского лицея
«Филоматские локусы» Вильно включают различные адреса. Студенты проводили учебный день в достаточно замкнутом и огражденном (условно, конечно) от остального города пространстве: кварталы университета ограничены неправильным треугольником улиц, к которым здания обращены фасадами, а внутри — лабиринт из уютных внутренних двориков. Приведем описание главного, Большого двора, из книги искусствоведа Микалоюса Воробьеваса «Искусство Вильнюса» (1940), написанной, как кажется, не без влияния известных «Образов Италии» Павла Муратова. «Опоясанный с трех сторон аркадами, а с четвертой закрытый пышным фасадом костела Св. Иоанна, двор этот восхищает нас широким и одновременно соразмерно организованным пространством. Мы здесь чувствуем себя словно на площади, окруженной величественной архитектурой, или в громадном зале для торжеств, расположенном под открытым небом, — будто на площади Св. Марка в Венеции. Подобное вторжение светлого южного пространства в средневековые улицы северного Вильнюса произошло уже раньше, — в ренессансной архитектуре большого двора Нижнего замка. Но аркады университетского двора — уже не тот гармонично простой ренессанс: вместо стройных колонн мы видим здесь массивные прямоугольные столбы, соединены они не легкими, полукруглыми арками, а напряженными, твердо изогнутыми эллиптическими дугами; все это, а также тяжеловесная профилировка карнизов и обрамлений свидетельствует о победе патетического римского барокко»
Здание Консистории вблизи Кафедрального собора также было филоматам хорошо известно: в 1820 г. там жил Ежовский. Антоний-Эдвард Одынец так описал жилище студентов в нем: «Под вечер пришел за мной Фрейенд с Домейкой и вдвоем повели в дом, где жил Чечот, но не прямо в его комнату, а в другую в том же коридоре. Весь этот дом когда-то был монастырем семинаристов, но теперь служил уже только жилищем многим университетским студентам, занимавшим отдельные кельи. Чечот занимал даже две соединенные между собой и бывшие когда-то жилищем ксендза-регента, обязанности которого Чечот как бы исполнял, не de jure, a de facto — над своими младшими соседями-жильцами. Весь этот дом огромный, трехэтажный (по-виленски), стоял рядом с кафедральной колокольней. Позже его разрушили при создании площади»
5. Wilno в поэзии филоматов
Филоматы воплотили образ Вильно в своем литературном творчестве. Основанию города посвящена баллада Чечота «Радзивилл, или заложение Вильно» («Radziwiłł, czyli zalożenie Wilna»), одна из наиболее удачных баллад, по мнению его биографа и исследователя Станислава Свирко
[62]
.
Чечот дает подробное описание места действия, которое детально топографически локализуется: это древняя долина Швинторога, место впадения реки Вильни в Вилию, которую далее автор называет ее литовским именем Нерис
[63]
; «горы»: Турова (т. е. Замковая) и Бекеша, а также Закрет, Погулянка, Верки и некоторые другие,
Известно, что Чечот опирался на «Хронику» Мацея Стрыйковского (ок. 1547 — до 1593), вольно перелагал ее в стихи и делился впечатлением с друзьями: «Читал литовскую хронику Стрыйковского, трудно удержаться, чтобы не петь за ним, так она поэтична…» (т. 2, с. 227; в «Хронике» имеются и свои стихотворные вставки
[65]
). Об основании Вильно в балладе Чечота рассказывается в 41-й строфе, где описано толкование сна князя Гедимина его жрецом Лиздейко:
