На огромный город тихо, будто крадучись, опустились мягкие летние сумерки. Уличные фонари моргнули, зажглись вполнакала и, чуть помедлив, засияли в полную силу, превратив еще не догоревший день в поздний вечер. На западе еще тлела полоска заката, но ее было не разглядеть из-за бесстыдного сияния рекламных щитов, горевших на плоских крышах старых высотных зданий, которые башнями возвышались вдоль Ленинградского шоссе. От не успевшего остыть асфальта тянуло ровным жаром, как из духовки, со стороны парка и гребного канала веяло прохладой и запахом стоячей воды. Впрочем, эти не совсем уместные в центре города запахи можно было уловить только на той стороне шоссе, к которой примыкал парк. Дальше, за узкой полосой тротуара, запахи эти исчезали, напрочь забитые знакомыми каждому москвичу ароматами горячего асфальта и выхлопных газов.

Машины текли по Ленинградке сплошным потоком. Поток этот шуршал шинами, свистел, рычал, дымил, рокотал, сверкал и переливался разноцветьем лаковых крыш, бледными вспышками фар и рубиновыми точками задних габаритных огней. Часть потока, которая текла в сторону Центра, была гуще: москвичи возвращались из пригорода, по дороге домой выдыхая из легких последние кубические миллиметры чистого подмосковного воздуха, торопясь поскорее смыть с себя дачную пыль под струями жесткой хлорированной воды в своих облицованных кафелем ванных. Было начало лета — самая горячая дачная пора, и в потоке блестящих иномарок то и дело мелькали дряхлые автомобильчики отечественного производства, украшенные, как правило, ржавым багажником на крыше, а то и громыхающие пустым пыльным прицепом.

Валентину Баранову по кличке Валька-Балалайка такие автомобили не интересовали. Нет, дачники, конечно, тоже люди, и ничто человеческое им не чуждо, да и цена, которую Балалайка запрашивала за свои услуги, была не так уж высока — при желании даже владелец какой-нибудь ржавой “Победы” или, не к ночи будь помянут, “3апорожца” мог бы позволить себе провести с Валькой несколько приятных минуток, — но в автомобилях, о которых идет речь, в город возвращались не только дачники, но и дачницы. Скверно одетые, разжиревшие, потные, густо накрашенные, вечно всем недовольные коровищи в соломенных шляпках горделиво восседали на “хозяйских” местах этих ржавых драндулетов, справа от водителя, и с одинаковым выражением собственного превосходства над всем остальным миром взирали перед собой. Это были церберы, тягаться с которыми не взялась бы даже Валька-Балалайка; впрочем, тягаться с ними она и не собиралась, поскольку никогда не испытывала недостатка в клиентах.

Балалайка была крупной и пышнотелой кобылой баскетбольного роста с умопомрачительными формами — настоящая русская красавица из тех, которых некогда воспевал Некрасов. Коня на скаку остановить ей было раз плюнуть, и в горящую избу войти она бы, пожалуй, не побоялась — было бы зачем. Да что там изба! За шесть лет работы на Тверской и Ленинградке Балалайка насмотрелась такого, что какая-то там горящая изба напугала бы ее, наверное, не больше, чем огонек поднесенной к ее сигарете зажигалки.

Подумав о зажигалке, Балалайка порылась в своей блестящей, под рыбью чешую, сумочке и выудила оттуда длинную тонкую сигарету. Профессионально-жеманным жестом вставив сигарету в уголок густо подмалеванного рта, Валька щелкнула изящной перламутрово-розовой зажигалкой, прикурила, затянулась, тонкой струйкой выпустив из сложенных бантиком губ ментоловый дымок, и небрежно бросила зажигалку обратно в сумочку. Зажигалка брякнула, ударившись о крышку пластмассовой пудреницы, выполненной в форме золотого сердечка. Валька привычным движением перебросила на грудь тяжелую русую косу — предмет ее особой гордости и, если угодно, ее личную торговую марку — и неторопливо двинулась вдоль края проезжей части, профессионально покачивая бедрами, призывно белевшими между лаковыми голенищами оснащенных высоченными шпильками ботфортов и нижним краем коротенькой мини-юбки.

Глеб Сиверов сидел развалившись на диване, слушал музыку, курил и орудовал пилочкой для ногтей. “Хасан вынул из подошвы сандалии крошечный перочинный нож, — вдруг вспомнилось ему, — и принялся подрезать ногти. Он всегда был очень ухоженным убийцей...” Глеб усмехнулся, приподняв правую бровь, и попытался припомнить, откуда это могло быть. Несомненно, из какой-то книги, но вот из какой именно? Кажется, что-то из ранней юности, а то и из самого детства... Фантастика какая-нибудь, наверное. Он тогда много читал, читать было интереснее, чем жить, в книгах было полно приключений, опасностей, страстей — словом, всего того, чего так недостает каждому нормальному мальчишке. К тому же Глеб Сиверов, сын генерала КГБ, всегда имел доступ к таким книгам, о которых даже взрослые книголюбы могли только мечтать.

Потом, конечно, все изменилось. Когда приключения начались в реальной жизни, сразу выяснилось, что ничего увлекательного в них нет и что читать о чужих приключениях интереснее, чем участвовать в них. А потом и читать о приключениях стало неинтересно, потому что, читая, он представлял себе все это чересчур живо: и вонь застарелого пота, и жару, и боль, и постоянное, изматывающее нервное напряжение, и опостылевшую тяжесть оружия, с которым нельзя расставаться, даже когда идешь по нужде... Словом, ну их к дьяволу, эти “приключения”! “Приключения” — это работа и притом очень тяжелая.

Глеб представил себе, как он приходит устраиваться на работу в какую-нибудь гражданскую контору — ну к примеру, токарем на АЗЛК, — и предъявляет в отделе кадров трудовую книжку с записью: “Искатель приключений”. Кадровичка бы, наверное, со стула упала. Впрочем, прочтя запись: “Наемный убийца”, она бы удивилась еще сильнее...

Он закончил с ногтями, отложил пилочку, погасил в пепельнице сигарету и посмотрел на часы. Чувство времени, как обычно, его не подвело: было без минуты десять. Глеб встал, взял со стола мобильный телефон и положил его поближе к колонке музыкального центра, в самую гущу скрипок, альтов и контрабасов. Подумав совсем чуть-чуть, он сделал музыку немного громче и пошел открывать дверь.

Опять же, как обычно, оказалось, что не он один обладает хорошим чувством времени. В тот самый момент, когда Глеб распахнул дверь, генерал Потапчук, закончив подъем по лестнице, поставил ногу на площадку. Сиверов заметил, что генерал изрядно запыхался: в последнее время он начал стареть, и путешествие снизу вверх по пяти лестничным маршам сделалось для него утомительным.