Действие романа Анатолия Галиева «Расколотое небо» относится к грозовому 1919 году, когда молодая Красная Армия отражала натиск контрреволюции и войск интервентов. Автор рассказывает о жизни и боевой работе первых советских военных летчиков, которые столкнулись в небе России с пилотами так называемого славяно-британского авиационного корпуса, опытными мастерами летного дела, получившими европейскую выучку и летавшими на новых, отлично вооруженных самолетах.
Против этих опытных наемников выступали первые советские авиаотряды, снабженные ветхой, устарелой техникой, но сильные своей спаянностью, высоким мужеством, сплоченные партией в крепкую силу.
Часть первая
1
Утром палубная команда смывала пятна и потеки, по коридорам мимо кают носились стюарды, вываливали за борт груды порожних бутылок, обрывки серпантина, мусор, который всегда остается после праздников.
Лица у многих пассажиров были синюшные, налитые кровью глаза с трудом щурились на свет.
Новый, девятнадцатый год встречали в Черном море, на подходе к Батуму.
Капитан явился ночью на мостик босиком, в шелковых подштанниках цвета лососины, но в парадном кителе и фуражке. Голосил по-английски что-то торжественное.
По случаю новогодья на всем транспорте были включены прожектора, свет струился над морем, освещая черную бугристую воду. Казалось, и впрямь карнавал.
2
По мутному, серому окну струилась вода, дождь шумел мерно и нудно. И так же нудно пиликала и ныла скрипка в ресторане. От выпитого вина тело размякло, но голова была ясной.
…Леон не раз объяснял французам, что двадцатый век обесценил значение национальности. Все они принадлежат к новой нации — механиков и авиаторов. Все остальное неважно.
Что ж, у них всех действительно было много общего, летающие люди понимали друг друга хорошо даже без языка. Потому что и язык был свой: рисунок на клочке бумаги, жест, два-три слова — и тебя понимает любой, и ты понимаешь любого.
И все-таки глупость и чушь все это. Вот сейчас даже задремать невозможно: радость заставляет нелепо ухмыляться. Потому что там, близко, за горными хребтами, Русь… Россия… Русская земля…
Щепкин поднимался, ходил но номеру, курил, рисовал на потном стекле чертиков.
3
В ту зиму в Астрахани трамваи не ходили. Ревком запретил сеансы в иллюзионах, отключил уличное освещение. Городская электростанция работала несколько часов в сутки на остатках бакинской нефти, случайно сохранившейся в баках на нефтескладе. За употребление электрических люстр в домах буржуазии карали строго; разрешено было иметь на комнату одну электролампочку в двадцать пять свечей. Ток давали с семи до одиннадцати вечера. После этого город погружался во тьму, только злые ветры свистели по заснеженным улицам.
Но был в астраханском трамвайном депо один моторный вагон с большой прицепной платформой, который не подчинялся общему запрету.
Каждую ночь около трех часов только для него подавалось напряжение по одной из линий. Рассыпая от дуги синие искры, без звонков, выкатывался он из ворот депо и полз по рельсам, громыхая на стрелках, к казармам, которые в те дни превратились в один огромный лазарет для сыпнотифозных.
Санитары, сизые от холода и голодной хлебной нормы в полфунта, грузили на платформу умерших за день. Скорбный груз укрывали брезентом, трамвай натужно трогался, тащил платформу на окраину, к ямам, в которых смерзлась негашеная известь. В купеческих особняках, слушая скрежет трамвая, злорадно вздыхали: «Сызнова везут красных… Туда им и дорога…»
На рабочих окраинах женщины выходили из ворот, плакали.
4
Степь глухо гудела под копытами. У реки, вокруг водопоя, как в воронке, кружились табуны. Над черно-коричневой текучей массой стояли облачка пара, слышалось заливистое ржание. Каждый день Щепкин видел такое. Никогда бы не подумал, что здесь, на краю калмыцкой земли, в такую злую зиму — и столько жизни и движения.
В хрипе и топоте прошла поодаль от него табунная лава — мелькание косматых грив, блеск диковатых глаз. Мелькнули казаки-табунщики в белых полушубках и серых волчьих папахах. Щепкина обдало на миг живым теплом, едким запахом горячего конского пота. Табуны покатились за поселок, к горообразным скирдам сена: здесь держали на зимовке около тысячи отобранных у калмыков лошадей для Добровольческой армии.
Медленно оседала взбитая копытами ледяная пыль. Открылась река. Не замерзающая и в самые сильные морозы, она с рокотом катила темную, почти черную воду, шуршала галькой. Солнце висело низко, большое и красное, как сплющенный плод, подкрашивало стылый ледяной воздух над землей, смешанный с песком снег.
Щепкин плотнее застегнул бекешу, надетую для тепла прямо на комбинезон, сбил перчаткой иней с гривы коня, шевельнул поводья. Гнедой пошел бочком по краю дороги, падающей как стрела куда-то за край света, за невысокие, плоские песчаные холмы. Позади Щепкина, верстах в трех за поселком, маячило желтое здание разъезда, блестела полоска рельсов.
Мерно цокали копыта.
