Антон приехал домой поздно, последним рейсовым автобусом, когда в селе уже почти ни у кого не светились окна и только из окон их хаты лился белый с фиолетовым оттенком, как от электросварки, свет.

Ни калитка, ни двери не были заперты. Антон зашел в хату и увидел мать — она спала на кровати, откинув голову на подушку. Гудел телевизор, передачи давно кончились, но он был включен и заполнял комнату тем же бледно-фиолетовым светом, что пятнами лежал под окнами во дворе.

Антон щелкнул выключателем — вспыхнула, аж зажмурился, сотка-лампочка, от ее света сделалось теплее и веселей; он выдернул из розетки шнур от телевизора — экран погас, установилась тишина, только тогда и проснулась мать.

— A-а, кто тут? — Она подхватилась, не разобрав ничего спросонья, начала тереть глаза, потом огляделась, удивленно протянула: — Ты-ы…

— Я, — сказал Антон, словно без этого «я» мать не узнала бы его. Сел на скамейку у стола, все еще держа портфель в руке.

— Вставай, сынок, — будила мать, — люди за конями идут.

Антон проснулся сразу, будто и не засыпал, и тут же вспомнил сон.

Стоит он на своем дворе и чего-то ждет. На дворе не то утро, не то вечер — сумрачно и ветрено. И вдруг множество птиц замахало над головой крыльями — такое было с ним в детстве, когда на выгоне в летний дождь поймал он вороненка, только что выучившегося летать. Вороненок каркал, вырывался из рук, и тут неизвестно откуда слетелись вороны и, шумно хлопая крыльями, каркали, летали над головой…

Антон глянул вверх и увидел отца. Отец плыл среди облаков, будто ветром его относило, огромного-огромного, плечи его скрывались в облаках, а ноги были у самой земли. И радостно и страшно стало Антону. Радостно, оттого что отец перед глазами, живой и здоровый, а страшно — что уж очень огромный и неизвестно, куда плывет. Антону очень хотелось, чтоб отец увидел его, сказал ему что-нибудь, но он даже и не посмотрел в его сторону…

Антон одевался, обувал кирзовые отцовы сапоги и все время думал про удивительный сон. И хотя хорошо понимал, что в этом сне, как и в любом сне, не стоит искать смысла, но почему-то все время спрашивал себя, куда плыл отец, почему он ничего не сказал Антону, даже не посмотрел на него…

Отец заболел весной, когда Антон заканчивал первый курс. Он редко болел и всего лишь два года, как вышел на пенсию. Началось с простуды, и ни Антон, ни мать, ни сам отец, видать, не думали тогда, что все так кончится.

Весной Антон поехал со стройотрядом на Север — жить на одну стипендию было трудновато. Лето пролетело быстро, не успел оглядеться, а осенью, когда на пару недель приехал домой, узнал, что отец в больнице. Антон несколько раз ездил в город, возил передачи отцу, они разговаривали, но как-то второпях и не про то, про что собирались, — оба, и отец и сын, были растеряны. А месяца через два мать вызвала Антона телеграммой.

Он приехал вечером, открыл калитку и увидел во дворе мать. С кошелкой за плечами она торопилась в огород.

— Что с отцом? — вместо приветствия спросил Антон. Мать обернулась на стук калитки и, вздрогнув, застыла.

— Плохо, — единственное, что сказала она тогда.

За завтраком Антон надумал сходить к дядьке Виктору. Когда-то Виктор и отец вместе пасли колхозных коров, ухаживали за ними зимой: подвозили корм, убирали навоз. Дядька Виктор и теперь работал на ферме — помогал телятницам. За ним числилась пара лошадей, и, кто знает, может, после обеда кони освободятся.

Антон нашел дядьку Виктора — тот на телеге выезжал из телятника.

— Здравствуйте, дядька! — сказал Антон. — У меня к вам просьба.

— Здорово. Тпру-у! Ну, хвались, что там у тебя, — он глядел на Антона и усмехался.

— Может, коней дадите после обеда, если свободны будут. Картошку хочу перепахать.

Мать бросила шитье, засуетилась, запричитала:

— Ай-яй-яй, а я ж еще и свиньям не давала.

— Ну конечно, ты же обедать не сядешь, пока свиней не накормишь, — говорил Антон без всякой злости, хотя в словах его была доля правды.

— Зараз, я зараз, сынок. Ты мешки собирай, веревки, а я вот только свиней накормлю.

После обеда похолодало. В селе было потише, но, как выехали на голое поле, ветром пробирало здорово, даже пальцы мерзли.

Физик Сакович, два месяца назад защитивший кандидатскую на тему «К вопросу о роли взаимодействия некоторых элементарных частиц», проснулся весенним утром от голоса жены.

Сакович посмотрел на будильник — начало восьмого. Надо вставать: пока соберешься, доедешь — как раз и девять. Минута в минуту. Было воскресенье, но сотрудники лаборатории договорились выйти на работу — «горела» тема, которую предстояло срочно сдавать.

Начинался обычный трудовой день, каких до этого было много, и все то, что теперь делал Сакович, было тоже обыденным: холодная вода в ванне, белый «Помория», завтрак из кофе и булки с маслом, несколько слов жене — все делалось скорее по привычке, чем по необходимости, думалось только о работе — и, наконец, люди в троллейбусе, пересадка, снова переполненный троллейбус — ездить приходилось в противоположный конец города.

После защиты кандидатской Саковичу предложили должность руководителя группы — теперь надо было в короткий срок вместе с шефом, заведующим лабораторией, обсудить план работы, поделить обязанности. И главное — выбрать правильное направление исследований: тут нужен был, как говорится, хороший нюх. Пока что он Саковича не подводил: до тридцати лет одолеть кандидатскую в их области — не каждый сможет. Но теперь Сакович был не один, он теперь руководитель коллектива, пускай и небольшого, и перед ним ставились новые задачи, которые не под силу одному.

На работе было как в обычный будний день, только вместо хорошо знакомого «доброе утро» лаборантка Зиночка, проходя мимо Саковича, с улыбкой и тихо, с каким-то особым смыслом, сказала протяжно: «Христос воскрес, Андрей Макарович». Сакович удивленно посмотрел на Зиночку, стараясь понять, что бы это значило. А потом, увидев на лице Зиночки улыбку, вспомнил, догадался… Он сделал серьезное выражение лица и ответил:

Держа перед собой раскрытый английский журнал, Сакович пробовал вникнуть в смысл текста и не мог — мешал голос Иванова. За тонкой фанерной перегородкой в другой комнате Иванов рассказывал Зубову:

— Вчера вечером, около двенадцати, возле городской церкви Вавилон был. Ты бы видел, что творилось: милиция, дружинники — в два ряда, за порядком смотрели.

— А ты что — ходил?

— Ну, я птица вольная, времени полно: куда хочу, туда лечу.

— А милиция тебя не усекла?

Автовокзал, с которого Сакович обычно ездил в деревню, находился на окраине города. Это был не центральный автовокзал, и потому тут было малолюдно: в основном колхозники из ближайших деревень, приехавшие что-то купить, продать, так чтобы к вечеру вернуться домой, накормить скотину.

Рейсовый автобус ушел перед самым носом, надо было ждать еще с полчаса, и Сакович, сходив на рынок, что был поблизости, сел на скамейку возле автовокзала.

Стояло чистое безветренное утро. Деревья только-только начинали распускаться, и разные знакомые и незнакомые запахи наполняли воздух. Ночью побрызгал небольшой дождик, и на сером асфальте черными зеркальцами блестели лужицы. Было не очень холодно — Сакович расстегнул пиджак, развалился на скамейке и с удовольствием, будто впервые в жизни, слушал и рассматривал, что творится вокруг.

Люди ходили по площади, стояли группками. Между ними безбоязненно сновали голуби и прыгали воробьи, как на пружинах. В самом центре площади, вырвавшись из рук матери, увязался за птицами малыш: мальчик лет двух, красивенький, как кукла, в штанишках на пояске, в синенькой бескозырочке, на которой желтыми буквами было выведено: «Герой». Будто дразня, птицы водили мальчика по всей площади — люди смотрели на эту игру и смеялись. Сакович тоже улыбался, думал, что мальчик похож на сына — что он там теперь делает, может, ревет? — что теперь таких бескозырочек, видно, не выпускают, а вот эта, единственная, где-то залежалась.

Время от времени тишину рвал звонкий голос женщины, который доносился из динамика, висевшего возле Саковича на столбе. Женщина сообщала, куда, когда и с какой площади пойдет автобус под таким-то номером.

Журнал он так и не достал из портфеля. Через окно смотрел на колхозные поля, по которым кое-где, точно жуки, ползали тракторы, таская за собой плуги, сеялки с боронами, — земля за ними начинала уже дымиться, — на белые березы, на которых из тонких продолговатых трубочек раскручивались клейкие, как представлял, пахучие ярко-зеленые листочки, на загоревшие лица сельчан. Удовлетворенно морщился от яркого солнца и не замечал ни толчеи на остановках, ни пыли, что клубилась у задней двери. Словно кем-то подаренный сегодняшний день был такой удивительный, неожиданный, что Сакович никак не мог опомниться, хотя вроде ничего необычного и не случилось. Сакович вспомнил жену, завтрак — как давно это было! — и все приобретало какой-то смысл, показалось связанным друг с другом, хотя, если посмотреть с иной стороны, и не было связанным, а было совсем разным…

Сакович попытался открыть окно, но какая-то старушка в черном платке, завязанном по самые глаза — лодочкой, сказала: «Не надо. Окна надо закрывать, а вот на потолке сзади крышу надо открыть — меньше пыли будет». И оттого, что сказано было незло и не слишком поучительно, так, как когда-то подсказывал отец, когда учил косить, Сакович смутился, но не обиделся, и радость перед близкой и, главное, неожиданной встречей с родителями не проходила. Было как-то просто и хорошо, что нечасто выпадает.

Хата была открыта, это он увидел издалека, как только вошел в неожиданно маленький, будто усохший, двор. На пороге открытых сеней стояла Адоля и что-то говорила в хату. Она же первая и заметила Саковича.

— Вот и сын твой приехал. А ты горевала — не с кем будет идти. Как услышал все равно, — говорила она, поглядывая то на Саковича, то в хату.

Сакович, кивнул Адоле, прошел в хату. Увидел мать, укладывавшую еду в корзину, как и много лет назад. Мать сразу же расцвела, но через мгновение забеспокоилась:

Все было так, как представлялось в городе, и немного иначе…

Они шли посередине улицы вчетвером: Саковичи и Адоля, в белом платке, в праздничной «копте», в широкой черной юбке и босоножках — невестка подарила. Еду свою Адоля положила в корзину, которую нес молодой Сакович. Шли они притихшие, будто растерянные немного, даже Адоля и та молчала.

На скамейках возле некоторых хат сидели по-праздничному одетые люди и провожали их глазами. Сакович не знал, как здороваться: то ли по-старому, чтоб не оскорбить, то ли по-современному… И потому, заглядывая односельчанам в глаза, молча продолжительно кивал сверху вниз головой, чтобы видели, что сын Саковичей не задается своей ученостью. В ответ слышал то: «Здравствуйте», то: «Христос воскресе», а то и: «День добрый». Раньше такого не было.

Все так же светило яркое солнце — было часа три, все таким же ясным и радостным было настроение, но что-то менялось в Саковиче, и это было, наверное, оттого, что что-то изменилось в людях, среди которых он вырос, в родителях, да и в нем самом; душа Саковича замирала, будто опускался он куда-то вниз, как в глубину, от родителей, жены, односельчан, работы — кандидатская, Зиночка, Зубов, Стригулева казались далекими, почти незнакомыми, — все ближе рассматривал Сакович самого себя настоящего будто бы со стороны. До сих пор не было времени: то жена, то работа, то ребенок — все спешил, спешил, и вот только теперь время как бы остановилось, и Сакович с удивлением спрашивал себя: кто он, откуда, зачем?..

Людей на кладбище было не очень много.