В сентябре 1942 г. Гитлер созвал в своей резиденции срочное совещание членов совета министров по обороне Германии, ответственных лиц и представителей генерального штаба и верховного командования германских вооруженных сил.

Гитлер не случайно разместил свою резиденцию во дворце Бисмарка. Он считал себя его преемником и продолжателем. Все во дворце осталось по-прежнему, как в те времена, когда жил и работал здесь «железный канцлер».

В приемную фюрера съезжались фельдмаршалы, генералы и штатские лица. Они стояли группами и парами, расхаживали и сидели, обменивались мнениями вполголоса и все с напряжением ждали, когда фюрер пригласит их к себе. Каждый раз собирались они в кабинете Гитлера, томимые тревожным ожиданием и чувством невольного страха. «Кого он сегодня возвысит? Кто попадет в опалу? Какую новую непредвиденную задачу выдвинет перед ними? Как ее решить так, чтобы Гитлер остался доволен их службой?»

В дверях кабинета Гитлера появился его личный адъютант — Гюнше. Он пригласил приехавших на прием следовать за ним.

Кабинет фюрера — высокий, просторный зал. Сколько бы раз ни входил в него, всегда поражаешься его размерами.

Вернувшись в начале сентября из госпиталя на прежнее место службы под Сталинград, командир дивизии полковник Нельте нежданно-негаданно получил отпуск. И вот он в пути. Поезд торопился, будто он знал, что Нельте уже был сердцем там, дома, и стремительно проносился мимо одиноких железнодорожных будок, опустевших станций, притихших, будто вымерших немецких деревушек с островерхими кирхами. Нельте глядел в окно, и все это давнее, знакомое радовало его душу, было ему близким и родным.

Стояли жаркие, по-летнему погожие сентябрьские дни, но осень уже заметно вступала в свои права, усыпая щедрым золотом листьев улицы станционных поселков и городов, все дороги и автострады.

В открытое окно врывался освежающий, пряно пахнущий увядшей листвой ветер, и он не чувствовал духоты, глядел и невольно вспоминал. Вспоминал, и не верилось, что с ним произошло.

Сутки тому назад он с большими трудностями, рискуя жизнью, вылетел с фронтового аэродрома, и, пока они не достигли старых границ России, «мессершмиттом», прикрывавшим их, пришлось много раз вступать в воздушные бои с советскими истребителями.

Он вспомнил, как неделю тому назад командующий корпусом генерал Мильдер, подписывая ему на своем командном пункте отпускной билет, трижды был вынужден прерваться, отдавая приказания. Русские контратаковали. Они то прорывались в стыке танковых дивизий, то обходили фланги, и советские автоматчики, перебив охрану штаба корпуса, чуть было не ворвались в генеральский блиндаж.

Подполковник Бурунов больше месяца находился в госпитале, куда попал в начале августа после ранения. Дни тянулись медленно, по-черепашьи. В душе Бурунова нет-нет да и вспыхивала обида на начальника санитарной службы дивизии — военврача Аленцову. Это из-за «медвежьей услуги», как он назвал ее настойчивость, попал сюда и томился в бездействии вполне здоровый человек. Из-за нее расстался с боевыми друзьями и товарищами по дивизии и вот валяется, как никому не нужный, выкорчеванный пень. А каждый день сводки Информбюро приносят совсем неутешительные вести. Бурунов напрягся до предела, когда передавали о Сталинграде. Сообщения эти были тревожными, безрадостными.

Ему становилось особенно стыдно перед неподвижно лежащими тяжелоранеными, когда приходил врач на обход и долго ощупывал и ворочал до онемения его левую ногу.

Нога целехонькая, и только маленькая, потемневшая, будто привившаяся оспинка, точка — след от пулевого ранения.

Рядом лежат без ног, без рук, в лубках, а он? Когда ночью все спят, Бурунов от негодования так сжимает руками железные прутья спинки кровати, что они скрипят.

Но врач и слышать не хотел о его просьбе выписаться. Во всем теле такая сила, отлежался и откормился на госпитальных харчах, как укорял он себя. А вот встанет на злополучную ногу, так пронзительно ударит боль, что даже пот выступает на лбу. Поврежден нерв.

6-я армия Паулюса напрягала все силы для расширения плацдарма у поселка Рынок. Перед ней стояла задача — овладеть берегом Волги в районе Сталинграда. Это означало, что надо было захватить всю полосу крутого правого берега Волги, контролируя огнем весь противоположный берег, лишить русские армии переправ.

Паулюс стянул сюда все, что имелось у него в распоряжении, усилил танковые части инженерными и противотанковыми подразделениями, оголяя даже слабые фланги армии. По воздуху из Германии к нему были переброшены несколько саперных батальонов, которые Гитлер пообещал на совещании Вейхсу. Наступление поддерживалось авиационным корпусом — свыше тысячи самолетов, которыми командовал генерал-лейтенант авиации Фибиг.

Даже скептически настроенный в отношении военных способностей Паулюса начальник его штаба генерал Шмидт, закоренелый холостяк, острый на язык, умный и энергичный, настойчивый до упрямства (недолюбливающий Фридриха главным образом за то, что тот был склонен к великодушию и тем самым поддавался влиянию), сегодня глядел на него одобряюще и был очень обрадован, когда Паулюс пригласил его к себе обедать. Паулюс часто оказывал своему начальнику штаба такого рода внимание, однако тот обычно без восторга относился к этим визитам.

Иное дело сегодня.

Начавшееся наступление шестой армии идет вполне успешно. Немецкие войска продвигаются, хотя и не так быстро, как бы этого хотелось, тем не менее, они настойчиво прогрызают оборону.

Поздно ночью командир дивизии полковник Бурунов был вызван командующим шестьдесят второй армией генерал-лейтенантом Чуйковым.

Командующий армией сообщил ему, что танковая бригада Сталинградского фронта прорвалась через оборону противника с севера, и что она вот-вот должна соединиться с частями дивизии Бурунова.

Комдив поднял всех на ноги. И всю ночь работали рации, звонили телефоны, бегали с распоряжениями и приказаниями связные и ординарцы, ожидая радостного известия о встрече с прорвавшимися частями. Взволнованные и уставшие под утро, многие, не выдержав напряжения, уснули, так и не дождавшись наших танкистов.

А с утра немцы обрушили на дивизию такой шквал огня, что даже бывавшие в подобных переделках командиры потеряли самообладание. То и дело с командных пунктов поступали вести одна тревожнее другой. И во всех донесениях говорилось о главном: «Перед фронтом обороны частей появилось много немецких танков».

«Откуда их взялось столько?» — подумал Бурунов, уже в который раз требуя от начальника разведки дивизии объяснить ему, как же, в конце концов, это произошло.

Приемная командующего бронетанковыми войсками представляла собой большую продолговатую комнату. Мягкий матовый свет. Массивный резной дубовый стол, покрытый зеленым сукном. На стене карты театров военных действий. У стен, параллельно письменному столу, мягкие кресла. Канашов вошел и доложил генералу армии. Тот сидел и что-то писал, но, когда услышал его голос, слегка прищурился и, выйдя из-за стола, пожал ему руку.

— Итак, товарищ Канашов, мы решили вас послать заместителем командира танкового корпуса. Как вы на это смотрите?

Генерал армии, не по годам молодой, с приятным лицом, наклонил голову влево. Для Канашова все это было неожиданным: и вызов сюда, в Москву, и эта новая должность.

— Я солдат. Куда пошлют, там и буду служить. Постараюсь оправдать доверие.

— Мне, товарищ Канашов, приходилось встречаться с вашими статьями в военных журналах, Чувствуется, что вы остро ставите многие вопросы тактики и использования боевой техники в современной войне. И эта ваша последняя статья о применении танков непосредственной поддержки пехоты. Нельзя не согласиться с вашей точкой зрения. Распыление или равномерное использование, танков в наступлении приводило наши войска, как правило, к неудачам. Таково мнение боевых офицеров и официальное — Генштаба. Опыт наступательных боев под Москвой и на ряде других фронтов заставил Генштаб ввести в действие новое Наставление по боевому применению танковых войск.

Полковнику Бурунову, несмотря на неоднократные переговоры с Наташей Канашовой, не удалось примирить ее с Аленцовой.

И как ни пытался Бурунов удержать Аленцову в дивизии, она подала рапорт и вскоре ушла в армейский полевой подвижной госпиталь, а затем в эвакоприемник. Он располагался неподалеку от переправы и принимал основную массу раненых армии, число которых росло с каждым часом.

Немцы несколько суток подряд вели наступление, пытаясь прорваться к Волге. Неподалеку от эвакоприемника, в овражке, окопался немецкий танк, ближний к берегу дом захватили автоматчики, но эвакоприемник продолжал работу. Медицинские работники, спасая раненых, постоянно рисковали жизнью. Аленцова была назначена ведущим хирургом эвакоприемника. У нее были две помощницы-санитарки — Тамара Федотова и Лена Кольцова, Тамара, стройная смугловатая девушка, с черными, чуть косящими глазами, хрупкая и подвижная, была неутомимой и бесстрашной. Она лезла буквально в самое пекло боя, туда, куда невозможно казалось, пробраться живому человеку, и, лежа рядом с ранеными, под обстрелом делала перевязки. Если раненый находился в безопасном месте, и его нельзя было вынести днем, она оставляла ему продукты и воду, а вечером переносила на медпункт. Если рана была опасной, она, невзирая на огонь и близкие разрывы снарядов, клала раненого, который был нередко во много раз тяжелее ее самой, на плащ-палатку и тащила его волоком. Когда Аленцова пришла работать в эвакоприемник, на счету Тамары было больше тридцати человек, вынесенных с поля боя. Она уже была награждена медалью «За боевые заслуги» и представлена к ордену.

Вторая санитарка, Лена Кольцова, была внешне прямой противоположностью Тамары. Небольшого роста, но плотная, сильная девушка, с крупными мужскими чертами лица, бывшая физкультурница — метательница диска. В эвакоприемнике Лена больше всех вынесла раненых — более пятидесяти — и ревниво оберегала свое первенство. Два ордена Красной Звезды горели на ее гимнастерке. Лена и Тамара были подругами и хорошими помощницами Аленцовой. При сложных операциях она привлекала их как ассистенток. Как-то в самый разгар работы на эвакоприемник приехал генерал, командующий армией. В овражке, неподалеку от берега Волги, он увидел большую группу бойцов и командиров. Генерал заинтересовался, подошел, удивленный: «Почему здесь так много народу?» Это были тяжелобольные. Некоторые из них, кто мог, приползли сюда сами, некоторых принесли санитары.

— А почему вы здесь, товарищи? — спросил генерал. — Там ведь, — показал он рукой на бывший склад с подвалом, — куда безопаснее ожидать эвакуации.

Это был самый тяжелый день Сталинграда. Обозленное неудачами, немецкое командование бросило на город всю свою авиацию. Казалось, фашистские бомбардировщики решили сровнять город с землей. В воздухе шли непрерывные бои. Огонь зенитных батарей обрывался, замолкал. Орудия отказывали, а люди продолжали вести бой. Земля дрожала и дыбилась, как при землетрясении. В городе был поврежден водопровод, и тушить пожары было нечем. Сильный западный ветер помог огненному морю залить городские кварталы. На Волге полыхала нефть, выпущенная из резервуаров. Немецкие самолеты засыпали Сталинград листовками. Они издевательски вещали, что Гитлер будет считать дезертиром каждого красноармейца и командира, который уйдет на левый берег Волги, что войска Сталинградского фронта не смогли пробиться к окруженной армии с севера, в беспорядке отступают и тысячами сдаются в плен. На листовках была красочно разрисована зажатая в кольцо фашистских танков и артиллерии 62-я армия. До наших бойцов доносились истошные крики немецких солдат: «Рус, буль-буль Вольга. Рус, тебя предали комиссары. Они сдались нам в плен». Но бойцы, сжимая зубы, только посмеивались над их угрозами и примитивными агитками.

В эти трудные часы для армии, оборонявшей Сталинград и горожан, на улицах появились воззвания городского комитета партии. «Дорогие товарищи! Родные сталинградцы! Не отдадим родного города, родного дома, родной семьи. Покроем все улицы города непроходимыми баррикадами. Сделаем каждый дом, каждый квартал, каждую улицу неприступной крепостью».

В этот день Аленцова работала в эвакоприемнике. Раненых было особенно много. Они лежали под открытым небом, в оврагах и просто на берегу реки. Эвакуировать их было невозможно. От разрывов мин, снарядов и авиабомб Волга бушевала, будто горная река, вздымаясь седыми столбами воды. В отчаянии Аленцова хотела звонить командующему, просить его о помощи, но, выходя из операционной, еле держась на ногах, жадно дышала приторно-угарным воздухом, с ненавистью глядела на стаи фашистских бомбардировщиков, проносящихся над головой, и принимала другое решение. «Чем командующий может сейчас помочь?» Оставалось одно: ждать наступления темноты. И снова уходила и возвращалась она в подземелье, делала операции, ампутировала руки, ноги, вынимала осколки и, обессиленная, снова выбиралась наверх и падала в изнеможении на землю. Потом она сама удивлялась тому, откуда у нее берутся силы. Тамара Федотова пыталась уговорить ее пойти в блиндаж поспать, хотя бы час. Аленцова ласково гладила ее по голове:

— Ничего, Тамарочка. Вот закончим обработку этой партии раненых и тогда пойдем вместе.

Но партии раненых и одиночки прибывали без конца, Адская машина войны беспощадно убивала и калечила людей, а грохот, свист и завывание ее дьявольского механизма ежесекундно, ежеминутно напоминали о себе. Раненые с молчаливой покорностью и отрешенным безразличием смотрели на городские пожары, артиллерийский обстрел и бомбежки. Казалось, они привыкли, и больше ничто не волновало их. Человек может привыкнуть ко всему, даже к самому страшному.

С радостью включившись в новую работу по обучению танкистов, Канашов не замечал, как летели дни. Его начальник — командир танкового корпуса генерал-майор Соколов, в отличие от Кипоренко, принял Канашова холодно. Соколов, человек очень замкнутый и малоразговорчивый, не стал даже знакомить с корпусом, штабом, командным составом. Минут двадцать он сидел, молча уставясь в одну точку, а потом сказал:

— Товарищ генерал, нам надо готовить танкистов, сколачивать подразделения и части. С планом боевой подготовки ознакомьтесь у начальника штаба.

Канашов вышел от него с чувством разочарования и даже обиды. «Он не поинтересовался, кто я, откуда, и не спросил даже моего имени, отчества. (А может, и не знает фамилии?) Сухой и странный человек».

Но когда Канашов познакомился с начальником штаба, начальниками служб и командирами танковых бригад, у него отлегло от сердца. И к тому же выяснил, что командир корпуса их всех тоже не балует вниманием. За неделю службы в корпусе Канашов услышал от Соколова две короткие фразы — во время своего доклада. Когда Канашов после поездки по бригадам познакомился с ходом боевой подготовки танкистов, он увидел главный ее недостаток: очень уж вольготно шла боевая учеба. Это он обнаружил во всех звеньях — от рядового танкиста до командиров всех степеней. Много времени затрачивалось на второстепенные вопросы, будто корпус может учиться не месяцы, а годы

И хуже всего, по его мнению, шло обучение частей взаимодействию танков с другими родами войск. Канашову пришла мысль: «Надо программу обучения пересмотреть». Он предложил большую часть времени отвести на практическую отработку вопросов взаимодействия в экипаже, взводе, роте и батальоне. Внимательно слушавший его Соколов, не проронивший ни единого слова, только сказал: «Согласен». А по поводу предложения Канашова провести недельные сборы с командирами полков и батальонов, чтобы поднять их теоретический уровень (так как среди командного состава танкистов было много призванных из запаса), поморщился и сказал: «Так сказать, краткосрочная академия. Смотрите, генерал, сами».

Капитан Миронов приехал к новому месту службы под вечер. Вместе с братом добирались они на попутных машинах до штаба дивизии.

Маленькая русская деревушка, затерявшаяся в лесах Брянщины, ничем не напоминала о войне.

По улицам во главе куриного войска важно расхаживали петухи, в лужах барахтались свиньи, жалобно мычали телята. В воздухе глухая, пугливая деревенская тишина. «Вот где жизнь», — подумал Миронов, невольно вспомнив непрерывно грохочущие сталинградские дни и ночи. Он шел по деревне, разыскивая «хозяина»— командира дивизии. По неписаным армейским законам для старшего начальника всегда выбирали лучший дом. У небольшого искусственного пруда за крашеными заборами стояло четыре одинаковых рубленых дома. В окнах цветы, занавески.

— Нам, видно, сюда, Евгений! Вот они, дома начальства, как на подбор.

У ворот часовой проверил документы, оглядел их удивленно:

Утро выдалось теплое, солнечное, хотя уже появлялись первые осенние заморозки. И от опавших листьев, и осенней прохлады веяло грустью увядания. Солнце всходило лениво, будто знало, что ему некуда торопиться, так как не оживить умирающую природу.

Машина командира полка Грылева вместе с капитаном Мироновым подъехала к землянке командира третьего батальона Крузова. Возле землянки стояли командиры. Капитан Крузов доложил о готовности к занятиям. Батальон стоял, построенный в лесу.

— Ну как, орлы, сегодня воевать будем? — «Орлы» — любимое слово Грылева, и с ним обращался он, когда был в хорошем настроении. — Вчера у вас не получалось, — сказал он. — Плохо отработали новые боевые порядки.

Затем Грылев представил батальону своего нового заместителя.

Миронов от взглядов сотен изучающих его глаз слегка смутился.

Сентябрьское утро было по-летнему солнечным, теплым. И по выжженной степи в голубоватой дымке дрожал, переливаясь, и растекался на горизонте, будто расплавленное стекло, нагретый воздух. На опушке леса деревья в золотисто-багряных нарядных платьях стояли притихшие, задумчивые. Осень разоткала на траве серебристую шелковину паутины, на которой цветами радуги сверкали бисеринки росы. Земля пахла сыростью, прелой корой, и от прозрачной синевы неба с севера тянуло холодком. Бабье лето — прощальный праздник умирающей природы — навевал грустные мысли на только что проснувшегося Миронова. Позевывая и поеживаясь от осенней прохлады, он направился к лесному ручью умываться, раздумывая.

«Ну и удружил мне Грылев командировочку. Неделю болтаюсь без дела в ожидании». Во фронтовой пункт распределения пополнения приходят круглые сутки: бойцы, командиры из различных запасных полков, с курсов, из батальонов выздоравливающих. Но все это не то. Слишком высоким требованиям должны отвечать эти люди. Набирать надо только кадровых, молодых и преимущественно воевавших, обстрелянных. Миронов надоел начальнику пункта с одним и тем же вопросом: «Когда ожидается новая партия людей?» И начальник надоел ему до оскомины, хотя человек он неунывающий и шутник. Круглолицый, с бритой круглой головой, маленький и плотный, он похож на мяч. И фамилия у него под стать внешности — Толстенький. «Куда ты торопишься, майор? Не каждому такой счастливый случай выпадает в наш фронтовой дом отдыха попасть. Загорай, поправляйся, а скучно, пойди развлекись. Ну где ты найдешь столько красавиц, как не у меня?» Но тут же подполковник после такого лирического вступления долго тяжело вздыхал и доверительно признавался, что он согласен принимать круглосуточно в десять раз больше мужского пополнения, но при условии, что ему не пришлют ни одной «юбки». Миронову тоже надо было получить пятнадцать медицинских работников — фельдшеров и санинструкторов, но он не торопился. Командир полка обещал прислать ему для отбора медиков командира санитарной роты полка.

— Тебе повезло, майор, — сказал он и пожевал пухлыми губами. — К девяти утра прибывает пополнение. Курсанты из полковых школ. Сибиряки. Так что подожди. Мне вчера звонили из штаба фронта. Попало за твоих молодцов. А где я их возьму?

Обнадеженный возвращался Миронов к себе в землянку. «Наконец-то кончается мое безделье». Он заметно скучал по полку, по брату, по Ванину. И Ванин, наверно, как всегда, наслаждается трубачом из пьесы Горького «Егор Булычев и другие». Ланова сидит часами в штабе и не сводит с Ванина глаз. Грылев «лечится». Он и перед отъездом Миронова был хорош.

В десять утра, как ожидали, пополнение не пришло. И в одиннадцать, и в двенадцать нет. Так томился Миронов в ожидании пополнения до обеда, а после обеда до того рассердился, что пошел поругался с Толстеньким и твердо решил уехать вечером. Он отдал приказание командирам подготовить людей к маршу, для погрузки их в эшелон. В дивизию он послал телеграмму с просьбой подать к станции назначения машины на утро следующего дня.