Зима в Москве чудила — так мысленно, про себя, определил маршал Янов то, что происходило в природе, вложив в свое определение мрачно-иронический смысл. Да и как все это можно было назвать иначе? В декабре навалило снегу, — запорошенные снежной пылью очистители не успевали освобождать проезжие части улиц, редуты из спрессованного снега выросли на бульварах под самые кроны молодых липок, так что мальчишки на этих горках устраивали лыжные и саночные состязания.

Затем ударили двадцатиградусные морозы, они стояли почти две недели, загоняя людей с улиц в теплые квартиры; звенели закуржавелые провода, низко гудел лед на Москве-реке. А вот теперь первая декада января — и на тебе, развезло: внезапная, нежданная оттепель.

Янов, выйдя утром из подъезда и по обыкновению направляясь пешком к глыбившемуся впереди в молочной дымке дому, шел, утопая ботинками в слякотной каше. Машины перемешивали скатами эту рыжую кашицу — снег с песком, обдавали жижей тротуары. Было скользко, приходилось обходить лужи.

Непредвиденные перемены в природе заставили Янова торопиться, иначе в обычное, рассчитанное время он бы не успел, а опоздать на службу хоть на пять минут — не в его правилах, и, подходя к подъезду, к дубовым дверям входа, он почувствовал теплую испарину под плотной серо-голубого драпа шинелью и лишь тут, до этого занятый другими мыслями, мрачно ругнулся: «Черт те что! Чудит природа».

Другие мысли — это и просто и сложно: сегодня Совмин, сегодня в четырнадцать ноль ноль они, военные, должны быть на заседании. Да и не только военные — министр Звягинцев, конструкторы Бутаков, Абросимов приглашены на заседание... Просто — потому, что на рассмотрение таких вопросов отводится не более пяти минут, и, значит, за пять минут все решится в ту или иную сторону, а сложно — потому, что все должно быть продумано, взвешено до мелочи; доклады по трем вопросам — лаконичными, доказательными и, главное, допускающими только одно толкование, одно необходимое решение.

После заседания в Кремле Василин ощутил, как внутри у него, будто опара в деже, поднималось неодолимое и тягостное чувство; оно, казалось, копилось где-то в груди и глухой болью отдавало под лопатку. Усилием отгонял Михаил Антонович возникшее чувство, но в те минуты, когда волевое усилие ослабевало, ему все случившееся представлялось, как в полуреальности: будто извечную, привычную твердь из-под него вышибли ловким, сильным ударом, и он, Василин, оказался на чем-то странно зыбком — не то на какой-то палубе, не то на известных в их округе дурной славой белоглазовских плывунах, где в детстве, забираясь в самую крепь, отстреливал осенних крякв.

В это утро, придя к себе, он окончательно понял, что бередившее его чувство не только не утихло, не сгладилось за эти два дня, а, напротив, в груди с перечной остротой «тянуло» — теперь уже неотступно, без «просветов». Да, этот Васька Кравцов, вахмистр эскадрона, сыграл, выходит, злую шутку... Циркач! Как же, теперь генерал! По двум пунктам — чего там по двум, считай, по всем — подножку подставил: и с пушками и с этим объединением... «Так точно! Наше мнение вернуться к вопросу после завершения государственных испытаний «Катуни»! Наше, ваше!.. Вернуться... Черт бы его побрал! А «нежелательные, негативные явления», о чем упомянул зампред, — это уже, видно, пилюля самого маршала, не иначе. Спелись! А этот телок, Модест Петрович, пальцем не шевельнул, чтобы отстоять соображения, изложенные в той записке. Тьфу! Нафталинная душа, а не конструктор!..»

Ведь все шло неплохо с тех памятных «грибов» у него, Василина, на даче. Да, тогда Василин собрал у себя многих — и Абросимова, и Бутакова, и этого Кравцова из Генштаба, «сошек» поменьше, главным образом этих «катуньщиков», надеялся утереть им нос: полковник Танков должен был сообщить прямо на дачу результаты стрельбы «Сатурном». Танков не оправдал надежд, стрельнул в белый свет, и тогда он, Василин, махнул в Кара-Суй, сам пошуровал — и стрельнули «Сатурном», пусть не ахти как, но зацепку получили. Дальше, надеялся, время покажет, и вот все рушилось... Да, рушилось, и надо настроить этого Модеста! Протестовать, доказывать, пока еще нет решения на бумаге. Да заодно прочистить этому телку мозги...

Но в трубке телефона голос не Модеста Петровича — голос его заместителя, деликатный, вкрадчивый. В этом голосе было что-то тоже округлое, обтекаемое, как и во всей стати зама конструктора «Сатурна», являющего собой полную противоположность Модесту Петровичу, — низенький, бочкоподобный, в роговых очках.

— Василин говорит. А где сам?