ОТ АВТОРА
Свои воспоминания я начал писать еще в 1918 году, когда работал начальником политотдела 26-й дивизии 5-й армии на Восточном фронте. Это были коротенькие очерки и заметки, которые я писал для нашей дивизионной газеты «Окопная правда». Редактором этой газеты был военный комиссар дивизии Василий Васильевич Сорокин. В тот же период я начал работать над повестью о первом продовольственном рабочем отряде, организованном в 1918 г. Выборгским райкомом партии Петрограда.
Работу над повестью я закончил в 1920 г. и в 1921 г. по приезде в Москву показал ее писателю А. С. Серафимовичу, работавшему тогда заведующим Главполитпросветом. Он взял мою рукопись и обещал дать свое заключение через три дня. Когда я пришел к нему, он попросил меня подождать еще три дня, потом еще и еще. Наконец, однажды, когда я пришел к нему, он усадил меня у письменного стола и сказал: «Не думайте, что все это время ваша рукопись лежала без движения. Я прочел ее в тот же день, и она произвела на меня большое впечатление, но, чтобы проверить себя, я дал ее почитать писателю Касаткину, затем писателю Ляшко и некоторым другим товарищам. По содержанию она и им понравилась. Но, образно выражаясь, вы построили хороший дом, но не убрали леса и мусор, и убрать все это у вас не хватит силенок».
И действительно, где мне с моим двухклассным образованием было справиться с такой задачей. Решили дать мою рукопись на обработку писателю Ляшко. Но через месяц он вернул мне ее, отказавшись обрабатывать. «Возьмите вашу рукопись, у меня ничего не выходит, у вас стиль свой, а у меня свой»,— сказал он. Я спрятал свою рукопись и долгое время за нее не брался.
В 1921 г. я пошел учиться в комвуз имени Я. М. Свердлова и в 1925 г., по окончании его, вновь взялся за свою повесть. В 1930 г. меня назначили председателем бюро экскурсии ударников наших советских заводов, совершавших заграничное путешествие на теплоходе «Абхазия» из Ленинграда в Одессу с заходом в порты Гамбурга, Неаполя и Стамбула. В Неаполе я встретился с А. М. Горьким, которому как-то вечерком сказал о своей рукописи.
Он заинтересовался ею и попросил меня прислать ему мою рукопись в Сорренто, что я и сделал по приезде домой. Вот что писал Алексей Максимович, прочитав мою рукопись:
Глава первая В ГОДЫ РЕВОЛЮЦИОННОГО ПОДЪЕМА
Участие в подпольной работе и арест
Сколько раз я порывался махнуть на все рукой, взять расчет и уехать в Питер, который манил меня революционными стачками, замечательными политическими событиями. Однако постоянно находились какие-нибудь препятствия политического или бытового порядка. А самое главное — мне трудно было подняться с насиженного места, и не знаю, когда я это сумел бы сделать, если бы в мою скромную жизнь рабочего большевика-подпольщика в ночь с 5 на 6 января 1914 г. не вмешалась полиция.
Жил я тогда в городе Николаеве и работал на судостроительном французском заводе «Новаль» формовщиком в сталелитейном цехе. Был цеховым старостой, заместителем председателя в совете института старост завода, работал членом правления страховой кассы завода.
В тот памятный для меня вечер двух моих младших братьев, работавших на том же заводе слесарями, не было дома. Я тоже собирался пойти к товарищу, который пригласил меня на день рождения. Под предлогом этого празднества мы должны были провести партийное собрание, обсудить проделанную работу и наметить план дальнейших мероприятий.
В комнату вошел Степан Шорников, друг и товарищ по подпольной работе, с объемистым свертком в руках.
Заметно волнуясь, он протянул мне сверток и шепотом сказал:
В камере № 11
Звякнула связка ключей в руках дежурного по коридору, скрипнул засов, открылась дверь, и я уже в камере, среди товарищей. Их было двенадцать, в том числе — Степан Шорников.
Как только дверь камеры захлопнулась, все бросились ко мне. Каждого интересовала судьба прокламаций. Ведь это во многом определяло и нашу судьбу, наше поведение во время следствия. На помощь нам неожиданно пришли товарищи с нашего завода, отбывавшие в этой тюрьме срок своего заключения за забастовку 1912 г. Забастовка была упорная, продолжительная и кончилась значительной победой рабочих над хозяевами: на заводе был создан институт старост, увеличены расценки на сдельную работу и повышена заработная плата низкооплачиваемым. В связи с этой забастовкой было арестовано больше ста человек. Их судили как зачинщиков и руководителей и приговорили к тюремному заключению на разные сроки.
Одни из них уже отбыли срок заключения и вышли на волю, другие досиживали последние дни и пользовались относительной свободой.
Один из этих товарищей подошел к нашей камере и легонько постучал. Мы бросились к дверям.
— Товарищи,— сказал он,— сейчас сменяется коридорный надзиратель. Он наш человек. Через него можно связаться с волей.
Отъезд
Пришел день отъезда. Тринадцать арестованных, тринадцать извозчиков и столько же околоточных... Нас отправляли не сразу, а по одному, через каждые пять минут, разными маршрутами. Меня сопровождал мой «старый знакомый», околоточный надзиратель Ковалев.
Он уговаривал меня не возвращаться в Николаев.
— Нелегально — не скроетесь, легально — не устроитесь.на работу, а мне с вами хлопот не оберешься.
Я ничего ему не ответил. Мысленно я уже был в Питере.
На вокзале ко мне подошли мать и братья. От них я узнал подробности о прокламациях.
В Кременчуге
Кременчуг в 1914 г. был тем местом, куда со всех промышленных городов юга направлялись политические административно-ссыльные. Это были те, против которых власти не могли возбудить судебного дела и замуровать их в тюрьму или сослать в далекую Сибирь.
Город был наводнен агентами охранки, и мы уже через несколько дней многих из них знали в лицо, а наиболее ретивых — и по фамилиям.
Кременчуг, с его махорочной и другой мелкой промышленностью, не мог нам, металлистам, дать работу, а без работы мы жить не могли.
Надо было уезжать, но как и куда? Сколько зорких глаз следило за каждым нашим шагом! Мы обратились за советом к товарищам, давно уже находившимся здесь, хорошо знавшим местные обычаи и нравы. А нравы в Кременчуге были очень простые.
Нужно было дать несколько сребреников прислуге гостиницы, которыми она поделилась бы с наружными наблюдателями,— и дело в шляпе. Вещи на вокзал отправляли с местными жителями, а сами шли туда задворками, закоулками, с тем чтобы быть у поезда ко второму звонку. Это был наиболее простой способ побега из Кременчуга, и мы взяли его на заметку. А пока, в ожидании вестей из Николаева (мне должны были прислать инструмент, а другим товарищам — вещи), знакомились с городом, встречались с местными товарищами и чаще других — с завоевавшим наши особые симпатии бухгалтером махорочной фабрики.
В Сормове
Из Кременчуга в Сормово я ехал с пересадкой в Москве. Побывал на Красной площади, в Кремле. С колокольни Ивана Великого осмотрел Москву. Побывал в Третьяковской галерее. Посетил Исторический музей, примкнул к группе студентов, слушавших лекцию профессора, и тут случилась неожиданная и не очень приятная история. Один студент оттолкнул меня.
— Для нас лекцию читают,— сказал он.
Я вспылил и громче, чем сам хотел, сказал: — Знаю, что для вас, но и мы, рабочие, не глухи к науке.
Профессор прервал лекцию, посмотрел вопросительно на меня, студенты расступились, чтоб пропустить меня ближе к экспонатам, а сгрубивший мне студент стал краснее кумача. Я извинился, что нарушил ход занятия, и ушел из музея. Весь день я бродил по Москве.
Усталый, но довольный, вернулся я вечером на вокзал, занял в вагоне место и, как только поезд тронулся, тут же уснул.
